Лето (страница 8)
Одно из моих первых детских впечатлений о поэзии – это песни, которые поёт всякая нечисть: русалки, лешие, домовые. В те годы, когда я ещё совсем не знала никаких поэтов, кроме детских и Пушкина, я любила отрывки стихов, которые мне попадались в сказках, например какая-нибудь песня ведьмы или русалки. Мне нравились стихи-заклинания, ритмичные, тёмные, завораживающие. Они возникали совершенно неожиданно в прозаических текстах сказок. Они отзывались у меня в крови, как странное бормотание откуда-то из глубины веков, из сочленений костей, то, в чём звучит отголосок беззвучного крика природы. Что-то простое, дикое, тёмное, страстное и печальное, древнее, страшное, бросающее тебя прочь от всех выносимостей культуры – к самому сердцу мира. Я читала эти сказки с вкраплениями стихов на даче. Я была маленькая. Была гроза, скрипели доски, и сердце мира говорило со мной. Ведьма в сказке Петера Кристена Асбьёрнсена бормотала, когда лечила ногу гостя:
Воздух,
Вода,
Земля
И огонь!
Ногу сломал
Необъезженный конь.
Жилы срастутся,
Смешается кровь,
Всё, что разорвано,
Свяжется вновь!
Бразильский лесной дух Каипора пел:
Кто бродит по лесу,
Насмотрится чуда…
…Насмотрится чуда,
Но только об этом
Ни слова покуда!
Оборотень, которого домовые подкинули одной женщине вместо её ребёнка, говорил:
Стал я старый такой,
Как гора Вестервальд, и седой,
Но не видел я никогда,
В скорлупе чтоб кипела вода.
Маленькие человечки, помогавшие сапожнику по ночам, пели:
Теперь нам, красавчикам-мальчикам, можно
И не возиться с дратвой сапожной!
Сын чудовищного людоеда кибунго, перед тем как отец его съел, плакал:
Так и мама говорила:
Тебя кибунго съест постылый…
Так и мама говорила:
Тебя кибунго съест постылый…
Мельница доброго человека Доброгоста поскрипывала, будто говорила:
Течёт вода,
А жернова
Всё трут зерно,
Хоть ночь темна.
Царица вод, вышедшая замуж за крестьянина, уходя от него, пела:
За всё, что мы тут видели,
Калунга,
За то, как нас обидели,
Калунга…
Или песня гномов из «Хоббит, или Туда и обратно»:
За синие горы, за белый туман
В пещеры и норы уйдёт караван;
За быстрые воды уйдём до восхода
За кладом старинным из сказочных стран.
Именно у них – озёрных дев, леших, ведьм, оборотней, домовых – я училась тому, что такое поэзия.
11. Шахматы хаоса
На карте снов есть сектор города на даче. Побывала в нём впервые за долгое время. Он находится глубоко, обычно в него попадаешь так: идёшь гулять по даче, по сельским улочкам, направляешься за Приозерскую улицу и дальше углубляешься. Выходишь в городской район, неожиданно появляющийся посреди сельского сектора. Там есть старинный центр этого городского района – старые красивые дома и какое-то большое торжественное административное здание, дальше идут новостройки и хрущёвочки, как в маленьких городках, дальше промзона. Возможно, там есть набережная и выход к морю, но пока это только подозрение. Городской район на даче связан с ощущением глубины и блаженства, это наше желание города, неожиданно найти его, когда мы в сельской местности. Желание открыть посреди сельской местности город. В этом что-то есть от поездок в Сосново – ближайший посёлок городского типа – в детстве. Поездки туда были праздником. В Сосново есть главная площадь, магазины, пятиэтажки. В нём вроде бы и дача и город – парадоксальным образом соединились. Город начинается тогда, когда в посёлке появляются многоэтажные каменные дома. Во сне всегда интересно искать в этом городском районе кафе, бары, магазины. Нахождение их сопряжено с радостью: они открывают новые возможности. В этот раз в конце проспекта было огромное красное административное здание с белыми колоннами, в нём было какое-то следовое давление тоталитаризма, какая-то советская память. Если бы это был большой город, можно было бы сказать, что это исполком. А так – непонятно, как назвать: горком, райком? Тоже не подходит, это же не районный центр, этот кусок города во сне – сам по себе, как остров.
Я учу Егора играть в шахматы. На первых порах бессмысленно объяснять трёхлетнему ребёнку правила, кто как ходит и т. д. Нужно, чтобы он просто привык к доске, к фигурам, начал воспринимать их движение по доске как пространство своих возможностей, пространство, в котором ему свободно. Чтобы доска и фигуры стали для него возможным способом жизни в пространстве.
Мы играем с ним в особые хаотичные шахматы. Фигуры расставляются по доске в произвольном порядке, двигаются как хотят, в любых точках доски любыми способами съедают друг друга, но в любой момент спонтанно возвращаются обратно на доску. Он делает ход – двигает любую фигуру как хочет. Я отвечаю тем же. Мы можем делать так часами. Можем долго думать над каждым ходом, а можем вообще не думать. Постепенно мы начинаем понимать друг друга. Образуются какие-то невидимые, неформулируемые правила движения фигур, в их основе – не стратегия, а интуиция, восприятие. Я начинаю догадываться, какой ход он сейчас сделает, какую фигуру подвинет. Фигуры начинают образовывать узоры, группы, в которых своя странная логика. Если они собрались наподобие домика и в нём есть одно зияние, он сейчас закроет это зияние, поставит туда фигуру. Если они образуют узор, он сдвинет фигуру, чтобы продолжить этот узор. Я начинаю понимать, что можно походить «неправильно» – нарушить равновесие. Егор это почувствует, скажет: «Так нельзя», уберёт мою фигуру. Игра не заканчивается ничьей победой. Просто в какой-то момент она надоедает, и тогда фигуры можно стряхнуть с доски и разбросать по комнате.