Ник Перумов: Александровскiе кадеты. Том 1

Зачин
Лето 1908 года, город Елисаветинск Таврической губернии, затем – город Гатчино Санкт-Петербургской

Протяжный, с надрывом, паровозный гудок: «У-у-уезжайу-у-у!..» И пых, пых, пых – клубы дыма. И пыльные вагоны – тёмно-зелёные, синие, песочно-жёлтые, и низкая платформа славного града Елисаветинска, что в не менее славной Таврической губернии.

Палит солнце, жарит так, как будто дало слово прокалить всё внизу, точно в печке, где обжигают кирпич. Вдоль вагонов, несмотря на старания обливающихся по́том городовых, гомонит настоящий рынок:

– Гарбузов! Кому гарбузов! Гарбузов сладких!..

– Кавуны, кавуны красные, со хрустом! Язык проглотишь!

– Насіння розжарені!.. Семечки калёные!..

– Пироги подовые, пироги подовые!..

Возле синего вагона (что означало – вагона первого класса) толпилась «чистая» публика: дамы в шляпках, господа в добротных костюмах, хоть и изнывавшие от жары. Были тут и офицеры в повседневно оливковом, перетянутые ремнями; занесены уже носильщиками внутрь кожаные кофры, устроен багаж, и текут самые томительные минуты перед третьим, последним звонком.

Бывший ученик 3-й Елисаветинской военной гимназии Фёдор Солонов, одиннадцати лет от роду, был совершенно счастлив.

Счастливее, чем в первый день каникул. Счастливее, чем получив «отлично» по математике у занудливого придиры Пшендишевского, обожавшего лепить колы. Счастливее, чем став первым в гимназическом стрелковом смотру.

Семейство Фёдора Солонова – он сам, старшие сёстры Вера с Надеждой, мама, нянюшка Марья Фоминична и конечно же папа.

Генерального штаба полковник Алексей Евлампиевич Солонов следовал к новому месту службы в тихом городке Гатчино, что под самым Санкт-Петербургом.

В городок Гатчино, где имел резиденцию свою сам государь император, «всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи самодержецъ», Александр Третий Александрович, многая ему лета.

Всё! Не будет больше никакой военгимназии, «военной» больше по названию – немного стрельбы, сколько-то шагистики, – да ещё по тому, что учеников там держали в казарме, домой отпуская только на воскресенье, да и то далеко не всякую неделю. Не будет этого громадного «спального зала», заставленного кроватями в шесть рядов. Не будет унылых стен, серо-зелёных до высоты человеческого роста, скверно белённых выше, до самого потолка. Не будет тщательно и глубоко вырезанной на стенах похабщины. И дядек не будет, равнодушных или злых, вымещающих зло на гимназистах. Ничего этого больше не будет, а вместо этого…

О том, что будет вместо, Федя Солонов пока что не думал.

Мама конечно же переживала: всё ли уложено, ничего ли не забыто? Сёстры закатывали глаза – но так, чтобы не видели взрослые.

– Maman, il n’y a aucune raison de s’inquitéer, – снисходительно говорила старшая Вера по-французски, поправляя и без того идеально сидящую шляпку. – Мама́, нет никаких причин волноваться. Мы ничего не забыли; я сама всё напоследок осмотрела. И папа́ тоже всё осмотрел.

– Maman, tout ira bien^[1], – вторила средняя, Надя.

– Ах, боже мой, боже мой, – только и повторяла мама, прикладывая платочек ко лбу. – Марьюшка Фоминична, милая, а положили ли мы…

Няня – она же по совместительству и кухарка – Марья Фоминична, крепкая и загорелая, несмотря на годы, улыбалась, от глаз разбегались весёлые морщинки.

– Положили, барыня Анна Степановна. Всё положили, и несессер ваш, и бумаги барышень с Феденькой, и письмо домоуправителю. Барин Алексей Евлампьевич самолично проверили, а потом и я ещё раз. Не волнуйтесь, барыня, вы так, право слово, я вашей матушке-покойнице ещё обещала за вами приглядеть, когда ещё вас самих Аннушкой кликала!

– Ах, ах, Марьюшка моя милая, что б я без тебя делала, – ударялась чуть не в слёзы мама, обнимая старую няню.

Сёстры дружно фыркали. Марья Фоминична глядела на них с укоризной, и Федя её понимал – что это они вздумали над мамой смеяться, да ещё и при ней?..

Папа стоял чуть в стороне, с офицерами своего полка, явившимися проводить, и явно прятался от нервничающей мамы за необходимостью поддерживать разговор с полковым командиром, полковником Бусыгиным, и начальниками батальонов.

– Не забывайте, Алексей Евлампьевич, пишите!

– На праздник полковой приезжайте, коль сможете!

– Как там в столице служба будет, рассказывайте! Глядишь, и мы за вами!..

– А чего ж нет, – говорил папа. – Сами видите, в академию не только шаркуны паркетные поступить могут. Вот вы, Микки, отчего ж документы не подаёте?..

– Э-э, Алексей свет Евлампьевич, вы у меня этак всех способных господ офицеров в Петербург сманите! – добродушно басил полковник. – А кто же в армии, в рядах, кто порядок поддерживать станет? Вольноопределяющиеся? Смех один, пока исправными офицерами станут!..

…Да, всё менялось. Менялась жизнь, полностью. Шутка ли – будут они жить в самом Гатчино, можно сказать, почти на дворцовом пороге!..

И потому Федя сейчас даже не слишком грустил по оставшимся в Елисаветинске друзьям, по дворовым псам, которых подкармливал, по чёрно-белой кошке Муське, что исправно ловила мышей и позволяла себя погладить. Всё, всё начиналось по новой!..

А потом раздался второй звонок, и мама заволновалась, заторопилась; семейство Солоновых принялось грузиться в вагон.

…Ехать им предстояло долго. Через всю страну, без пересадок, поезд прямого сообщения как-никак! И потому, несмотря на дороговизну, мама, обычно такая экономная, настояла, чтобы билеты взяли в первый класс.

– Один раз такое в жизни бывает, – строго говорила она Фоминичне, потому что всё остальное семейство разбежалось и попряталось, за исключением старой нянюшки, что привыкла терпеливо слушать свою Аннушку, свою воспитанницу. Фоминична кротко кивала, хотя глаза её смеялись.

Да, теперь Фёдор с мамой соглашался. И бог с ними, с некупленными оловянными солдатиками!.. Не одно купе, а целых два, с дверью меж ними и собственной туалетной комнатой!.. Раскладывающиеся кресла и диваны, чьи спинки поднимались наверх, становясь полками, где можно спать; электрические лампочки, накрахмаленные скатерти – убранство не уступало лучшим волжским пароходам.

Не успели рассесться, как прозвенел третий звонок. И вновь – долгий, тоскливый, тягучий паровозный гудок; отчего он такой грустный, полный отчаяния, словно паровоз только что лишился лучшего друга?..

Поплыла назад платформа, публика, провожающие, торговки. Всё, прощай, Елисаветинск, тихий, жаркий и пыльный, здравствуй, Гатчино!..

* * *

Вокзал Гатчино-Варшавское встретил их ясным небом с прозрачной северной синевой, нарядной публикой и доносившимися из-под стеклянного купола звуками оркестра.

– Весело живут, – заметил папа.

Со стороны выглядело это и впрямь весело. Гуляющие по платформам явно никуда не собирались ехать – дамы с кружевными зонтиками, штатские в вицмундирах, даже сколько-то офицеров в форме.

– Так-с чего ж не жить, барин, – философски заметил бородатый проводник, судя по выправке – явно отставной унтер. – Здесь, грят-с, ресторация лучше-с, чем в самом Питербурхе! Насчёт её не скажу-с, сам не пробовал, а вот буфет – выше-с похвал всяких!.. Музыка играет-с, танцы устраивают!.. Государь, бывает, захаживает, самолично!..

– Ах! – не удержалась романтичная Надя.

Вера закатила глаза.

– Да-с, барин, именно так-с! Коль вам-с тут службу нести-с, так заходите, не побрезгуйте!

– Спасибо, любезный. – Папа достал рубль. – Вот тебе за труды. Ты нас в дороге как родных обиходил.

– Рад стараться! – Проводник вытянулся, и стало яснее ясного, что ещё совсем недавно стоял он в строю. – Премного благодарен, ваше высокоблагородие господин Генерального штаба полковник!

– Вольно, братец, – сказал папа. – В каком полку служил?

– Лейб-гвардии 2-й стрелковый Царскосельский! – отчеканил проводник. Распахнул шинель – на груди, под значками и нашивками, виднелся жетон: серебряная Андреевская звезда с наложенным чёрным восьмиугольником, в нём – алый круг с белым вензелем государя Александра Второго.

– Спасибо, солдат, – кивнул папа. – Бог даст, ещё свидимся.

– Бог даст, ваше высокоблагородие… – отозвался проводник, но голос его, как показалось Фёдору, звучал как-то странно.

* * *

Гатчино, Николаевская улица, дом № 10, на перекрёстке с Елизаветинской. Двухэтажное кирпичное здание, перед ним – палисадник; широкие полуарочные окна смотрят почти строго на закат и на восход. Ну углу – изящная башенка, увенчана шпилем. На первом этаже в правой половине – лавка конторских товаров, в левой половине и на втором – квартиры.

Феде тут сразу понравилось. Во-первых, простор, места много. Семь комнат как-никак: гостиная, папин кабинет, он же его спальня, столовая, мамин boudoir, комната Веры с Надей, комната нянюшки и, наконец, его, Фёдора Солонова, собственная спальня! Ну и кухня, конечно, с кладовкой. Новомодная ванна с колонкой, откуда прямо лилась горячая вода! Длинный, тёмный и загадочный коридор с поворотом, где сам бог велел играть в индейцев, хотя он, Фёдор, конечно, для этого уже слишком взрослый.

– Мама́, – капризничала Вера, – ну почему я с Nadine, мне надо заниматься, мне нужно место, а Théodore получает целую комнату, хотя он ещё маленький?..

– Потому что, mademoiselle, c’est un garçon, он мальчик! И в одной комнате с Надин им уже неприлично! – Мама умела закатывать глаза никак не хуже старшей дочери.

– On pourrait placer un paravent, ширму можно поставить, мама́!

Однако мама́, вооружённая «новѣйшими извѣстіями касательно воспитанія дѣтей разнаго полу», не сдавалась.

– Ширму, mademoiselle, можно было ставить, пока брат ваш был младше. А теперь всё!..

– Et pourquoi ne pas partager la chambre avec moi, Vera?^[2] – искренне расстраивалась добрая Надя, слушая всё это.

– А по-русски вы что же, не можете? – вклинился Федя в разговор сестёр. – Прям как бабушки наши! Или даже прабабушки!..

– Верно! – поддержал его папа. – Мы не во Франции, милейшее моё семейство.

Вера поджала губы и отвернулась, гордо задрав нос.

А вот нянюшке Марье Фоминичне всё нравилось. Особенно кухня, где, как и в ванной, имелся газовый титан с газовой же плитой^[3], на которую она дивилась, как на чудо; и её собственная комнатка, где старушка первым делом поставила на полку писанный в Киеве складень.

А во дворе, где поднимались сирень и липы, теснились по старинке дровяные сараи; невдалеке, на Соборной площади, золотились церковные купола; носильщики затаскивали кофры, родители хлопотали, и вообще царила та суета, какая только и бывает при переезде на новое место.

* * *

Первые недели прошли в сплошных хлопотах. Мама с Марьей Фоминичной обустраивались, папа пропадал на службе – начальник штаба «Особаго гвардейскаго Туркестанскаго стрѣлковаго полка», не шутка! Да, без приставки «лейб-», но это была «молодая гвардия», как говорил папа, части, показавшие себя в жаре и безводье среднеазиатских походов или на заросших гаоляном сопках Маньчжурии. Сёстры, Вера с Надей, побывали в женской гимназии Тальминовой, что на проспекте императора Павла Первого, 14. Вернулись довольные, особенно Вера:

– Папа́, ты представляешь, там преподают физику по университетскому курсу! По учебнику Хвольсона!^[4]

– Oh mon Dieu! – пугалась мама. – Вера! Mon enfant! Помилуйте, ну зачем же юной барышне из приличной семьи какая-то там физика?!

– Мама́, вы сами нам рассказывали, как вам в пансионе её преподавали!

– En quantité, mademoiselle, в должных количествах! Не по университетскому же курсу!

– А я справлюсь! – упрямилась Вера. – Надо – дополнительно заниматься стану! Уроки брать!