Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Борис Марковский

        которым пользовались мои предки, чтобы воспеть

        свои клинки и одиночество, —

        и сегодня, семь столетий спустя,

        твой голос приходит ко мне

        от пределов Ультима Туле, Снорри Стурулсон.

        В молодости, читая книгу, я подчинял себя строгой дисциплине,

        чтобы найти строгое знание;

        в мои годы вся эта затея выглядит авантюрой,

        граничащей с ночью.

        Я не перестану расшифровывать древние языки Севера,

        не погружу ненасытные руки в золото Сигурда;

        задача, которую я поставил перед собой, безгранична,

        и она пребудет со мной до конца,

        не менее таинственная, чем Вселенная,

        и чем выполняющий её ученик.

Границы

        У Верлена есть строка, которую я не вспомню снова.

        Поблизости есть улица, запретная для моих ног,

        есть зеркало, взглянувшее на меня в последний раз,

        есть дверь, которую я закрыл до конца света.

        Среди книг моей библиотеки (я смотрю на них сейчас)

        есть одна, которую я уже никогда не открою.

        Этим летом мне исполнится пятьдесят.

        Смерть изнашивает меня непрестанно.

Живущий под угрозой

        Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.

        Стены её тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маска

        красоты переменилась, но как всегда осталась единственной. Какую

        службу мне теперь окажут эти талисманы: учёные занятия, широкая

        эрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспел

        свои моря и стяги, спокойная дружба, галереи

        Библиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовь

        моей матери, воинственные тени мёртвых, безвременье ночи

        и запах сна?

        Быть с тобой или не быть с тобой – вот мера моего времени.

        Кувшин уже захлёбывается источником, человек уже поднимается

        на звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна,

        уже ослепли,

        но тьма не принесла умиротворения.

        Я знаю, это – любовь: мучительная тоска и облегчение оттого, что

        я слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.

        Это любовь с её мифами, с её мелкой и бесполезной магией.

        Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.

        Ко мне приближаются вооружённые орды.

        (Это место жительства ирреально, и она его не замечает. )

        Имя женщины выдаёт меня.

        Женщина болит во всём моём теле.

    Перевод с испанского А. Щетникова

Сесар Вальехо

Никто уже не живёт…

В доме никто уже не живёт, – говоришь ты, – все ушли. Гостиная, спальня, дворик обезлюдели. Никого уже нет; ведь все разъехались.

А я говорю тебе: если кто-то уходит, то кто-то и остается. Место, по которому прошёл человек, уже не одиноко. По-человечески одиноки лишь те места, где не проходил ни один человек. Новые дома мертвее старых, потому что их стены сложены из камня и железа, но не из людей. Дом появляется на свет не когда его завершают строить, но когда его начинают заселять. И живёт он единственно людьми, как и могила. Отсюда это непреодолимое сходство между домом и могилой. Но из них двоих один только дом питается смертью человека. Поэтому он – стоит, тогда как могила – распростёрлась.

В реальности все ушли из дома; однако в действительности все остались. И остаётся не память о них, но они сами. И даже не так, что они остаются в доме, но скорее так, что они по-прежнему пребывают в нём и через него. Действия и поступки покидают дом на поезде, на самолёте или на лошади, пешком или ползком. То, что по-прежнему пребывает в доме – это действующий орган, субъект герундия и обстоятельств. Ушли шаги; ушли поцелуи, прощения, преступления. То, что по-прежнему пребывает в доме – это ступни, губы, глаза, сердце. Отрицания и подтверждения, добро и зло рассеялись. То, что по-прежнему пребывает в доме – это субъект действия.

Желание утихло…

Желание утихло, хвост по ветру. Обрублена жизнь, внезапно и беспричинно. Моя собственная кровь разбрызгивает меня по женскому контуру и растекается по городу, разглядывая то, что так неожиданно прекратилось.

– Что случилось с этим сыном мужчины? – восклицает город, и ребёнок плачет от страха в одном из залов Лувра перед портретом другого ребёнка.

– Что случилось с этим сыном женщины? – восклицает город, и прямо на ладони одной из статуй времён Людовиков вырастает пучок травы.

Желание утихло на высоте поднятой руки. И я скрываюсь внутри самого себя, исподтишка подглядывая, спущусь ли я вниз или останусь мародёрствовать наверху.

Я буду говорить о надежде

Я страдаю от этой боли не как Сесар Вальехо. Сейчас мне больно не как художнику, не как человеку и даже не как простому живому существу. Я страдаю от этой боли не как католик, не как магометанин и не как атеист. Сегодня я просто страдаю. И если бы меня звали не Сесар Вальехо, я страдал бы от этой же самой боли. Если бы я не был художником, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не был человеком или даже живым существом, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не был католиком, атеистом или магометанином, я всё равно страдал бы от неё. Сегодня я страдаю вплоть до самых глубин. Сегодня я просто страдаю.

Сейчас мне больно без объяснений. Моя боль так глубока, что у неё уже нет ни причины, ни недостатка в причинах. И что служило бы её причиной? Где найдётся что-нибудь настолько важное, что оно могло бы оказаться её причиной? Ничто не служит её причиной; ничто не могло бы оказаться её причиной. Но каким образом эта боль зародилась сама по себе? Моя боль порождена ветром юга и ветром севера, как бесполые яйца, которые некоторые редкие птицы сносят от ветра. Если бы умерла моя невеста, моя боль осталась бы той же самой. Если бы, в конце концов, вся жизнь пошла по-другому, моя боль осталась бы той же самой. Сегодня я страдаю вплоть до самых вершин. Сегодня я просто страдаю.