Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Борис Марковский

        как что-то бьет по барабанным перепонкам,

        выводит уши из равновесия и разрушает

        педантично убранную голову.

52. Любимец

        Народный праздник в самом разгаре.

        От его взглядов зажигаются

        цветные фонарики и создают

        повсюду хорошее настроение. Кто

        хочет влететь в глаза, кто сесть

        на шею? Воздушные шарики

        слетают с губ, и язык продает

        медовые пряники.

60. Наивная

        В ее глазах гнездится

        слепая вера.

        Никогда и ничто

        не бросит тень на чистые вишневые уста.

63. Диктатор

        Под триумфальными арками

        глаза стоят на страже. Строго

        вдоль носа сбегают складки.

        Подбородок вышел вперед

        к прочной цепи зубов. Никто

        не смеет перечить, даже рот.

    Перевод с немецкого М. Клочковского

Гюнтер Грасс

Из сборника «Преимущества гончих кур»

Фасоль и груши

        Пред тем, как стухнут юные желтки —

        наседки рано высидели осень —

        как раз теперь, пока лезвия ножниц

        луну проверят твердым большим пальцем,

        пока висит на нитях троиц лето,

        пока мороз укрыт под медальоном,

        пока игрушки елок, словно дождь, блуждают,

        пока что шеи голы, в половину укутаны туманом,

        пока пожарная охрана не погасит астры

        и пауки попадают по банкам,

        чтоб так избегнуть смерти сквозняка,

        пред тем как нам переодеться

        и завернуться в жалкие романы,

        давайте поедим фасоль.

        Со спелой желтой грушей и гвоздикой,

        с бараниной давайте же фасоль,

        с гвоздикой черной и со спелой грушей,

        отведаем стручковую фасоль,

        с бараниной и грушей, и гвоздикой.

Открытый шкаф

        Внизу топчутся туфли.

        Они боятся жука

        по дороге туда,

        пфеннига по дороге обратно,

        жука и пфеннига, которых могут растоптать,

        так, что останется след.

        Вверху – хранилище шляп.

        Сохрани, схоронись, осторожно.

        Невероятные перья,

        как название птицы,

        куда закатились ее глаза,

        когда она поняла, что жизнь для нее чересчур пестра.

        Белые шарики, что спят в карманах,

        грезят о моли.

        Здесь нет пуговицы,

        на поясе утомилась змея.

        Мучительный шелк,

        астры и другие огнеопасные цветы.

        Осень, что становится платьем,

        по воскресеньям полным плоти и соли

        сложенного белья.

        Прежде, чем шкаф замолчит, станет доской,

        дальним родственником сосны, —

        кто будет носить пальто,

        когда ты однажды умрешь?

        Шевелить рукой в рукаве,

        Упреждая любое движенье?

        Кто станет поднимать воротник,

        останавливаться перед картинами

        и жить одиноким под колокол ветра?

Комариная мука

        В нашем районе год от года становится хуже.

        Часто мы приглашаем гостей, чтоб немного

        уменьшить толпу.

        Но люди вскоре опять уходят, —

        после того, как похвалят сыр.

        Это не беда.

        Нет, чувство, что происходит нечто

        более древнее, чем рука —

        что есть в любом будущем.

        Когда кровати спокойны

        и маятник висит на звучащих, бесчисленных нитях,

        нитях рвущихся и начинающих вновь,

        немного громче,

        когда я зажигаю трубку

        и сижу лицом к озеру,

        по которому плывет плотный шорох,

        я беспомощен.

        Теперь мы не хотим больше спать.

        Мои сыновья бодрствуют,

        дочери толпятся у зеркала,

        жена поставила свечи.

        Ныне мы верим в огни,

        по двадцать пфеннигов каждый,

        к которым летят комары,

        к короткому обещанью.

Школа теноров

(фрагмент)

        Возьми тряпку, сотри луну,

        напиши солнце, другую монету

        на небе, школьной доске.

        Потом садись.

        Твой аттестат будет хорошим,

        тебя переведут,

        ты будешь носить новую, более светлую кепку.

        Ибо мел прав,

        и прав тенор, поющий его.

        Он лишит бархат листьев,

        плющ, метр ночи,

        мох, его нижний тон,

        он прогонит любого черного дрозда.

    Перевод с немецкого М. Клочковского

Из немецкой прозы

Юдит Герман

Хантер – Томпсон – Музыка

День, когда что-то все-таки происходит, это пятница перед пасхой. Хантер идет вечером домой, купив в супермаркете супы-концентраты, сигареты, хлеб и в вино-водочном магазине – самый дешевый виски. Он устал, у него слегка подкашиваются ноги. Он идет по 85-й улице, зеленые кульки, болтаясь, бьют его по коленям, мартовский снег, тая, превращается в грязь. Холодно, световая реклама «Вашингтон-Джефферсона» неясно мерцает в темноте словами «Отель-Отель».

Хантер толкает ладонью крутящуюся дверь, тепло затягивает его внутрь, у него перехватывает дыхание, на зеленом полу остаются черные следы. Он входит в сумрачное фойе, стены которого, обитые темно-красным шелком, мягкие кресла и большие хрустальные светильники говорят о необратимости времени; шелк топорщится волнами, кожаные кресла выглядят засиженными и потертыми, во всех светильниках не хватает матовых стекол, и вместо двенадцати лампочек в каждом горят только две. «Вашингтон-Джефферсон» уже больше не отель. Он – убежище, дешевая ночлежка для стариков, последняя станция перед концом, дом с привидениями. Только изредка сюда по неведению попадает обычный турист. Пока кто-то не умирает, все комнаты заняты, когда же кто-то умирает, комната на короткое время освобождается, чтобы принять очередного старика – на год или на два, или на четыре-пять дней.