Дьявол с кладбища Пер Лашез - Ольга де Бенуа

Старый Ворон, танцующий в морозном небе на кладбище Пер-Лашез, не ведал ни надежды, ни желаний, ни тоски. Этот сумрачный мир принадлежал ему, и он принадлежал этому миру. Сколько веков летал он здесь в бесконечной ночи. Сколько веков кружил он в замершем на краю пропасти пространстве, среди узловатых вязов, дубов и кленов. Столько веков, что забыл свое имя, как и многие существа, запертые здесь.

Но в эту ночь что-то удивительное привлекло его взор. Слабое свечение, исходящее от надгробий. Завороженный этим светом, зачарованный фиолетовым пламенем, пылающим будто яйцо Феникса в призрачном полумраке, Ворон спикировал вниз, хлопая по воздуху тяжелыми крыльями. Светилась статуя – древняя, покрытая мхом статуя падшего ангела тихо светилась в темноте ночи. Статуя огромного мрачного существа, сгорбившегося под тяжестью невыносимой боли, закутанного словно в плащ в спутанную рыбную сеть. Статуя темного духа ночи, каких много в этих местах. Вот уже столько веков дремал этот падший ангел под покосившимся вязом у старых могил. Никто не знал, откуда и как он здесь появился. Да и не было никому до этого дела. Но вот что поразило старого Ворона: мерцание глубоко в груди статуи, в области сердца. А может, это луна бросала на косматую глыбу свои серебряные блики?

Столь многие, святые и грешники, смертные и духи, искали этот свет и нигде не могли его найти. Они молились и умерщвляли плоть, ходили в крестовые походы, давали обеты, читали заклинания и путешествовали на изнанку миров. И вот в эту колдовскую ночь, когда весь мир исчезал на границе рассвета, медленно и верно проваливался в темноту, ожидая очередного перерождения, Ворон увидел чудо, которое готово было свершиться, воплотиться там, где меньше всего можно было его ожидать. Жестокое, пропащее существо ночи хранило в своем сердце этот огонек. Ворон, который жил так долго, что видел рождение этого мира и его закат, и так сотни и тысячи раз, был очарован, был согрет этим свечением.

И в тот самый миг, когда он нетерпеливо клюнул статую в грудь, пытаясь добраться до сияющей, будто звезда, точки в глубине ее, именно в тот самый миг, когда сердца статуи коснулся острый жадный клюв, дух ночи встрепенулся и, шумно вдохнув ледяной пьянящий воздух, проснулся от своего тяжкого сна. Некоторое время он мрачно рассматривал потревожившую его птицу. Его глаза, бездонные и беспощадные, молча смотрели на старого Ворона, обжигая его, будто леденящее прикосновение смерти. Испуганный Ворон улетел прочь, жалобно каркая в ночи.

Пробужденное существо, словно зачарованное, смотрело ему вслед. В том месте, где его пронзил клюв Ворона, по-прежнему саднило. Оно медленно коснулось когтями своей груди, прохладной, как лунный камень. Чувствовалось: что-то вот-вот случится. Эта ночь будет не такой, как все.

II – Косматая Ведьма

…И почувствовал, как его пульс бьется о дерево, как болят волосы, зной пятнает верхушки ушей, а кости веют изнутри стужей, и понял, что всю жизнь носил с собой страшный холод, как зеркала носят повсюду свою тишину.

Милорад Павич «Кони Святого Марка»

На кладбище Пер-Лашез смеркалось. Все еще спали. Не спала только Косматая Ведьма. Ее разбудил лунный свет, вытащил из каменного плена. И вот она сидела одна, зевая от тоски, после стольких лет ожидания того, кто придет и освободит ее навсегда.

Ведьма сидела одна. На могиле Джима Моррисона, беспутного музыканта, который пытался открывать двери в вечность и нечаянно открыл Дверь на Тот Свет. Ведьма сидела и печалилась о том, что нет ничего нового на свете. Печалилась о том, что все самое мерзкое, страшное, жестокое, от чего холодеет грудь и леденеют ноги, все то, что убивает, мучает, пытает, не делая сильнее, все это уже было. И все прекрасное, и светлое, от чего оживают глаза, появляются улыбки в их уголках, и смеются музы, тоже уже было. Нет ничего нового ни под солнцем, ни под звездами, ни под луной.

Ведьма печалилась, потому что лунный свет пробудил ее к жизни, но не отогрел. И этот ледяной осколок, который заменял ей сердце, был такой ребристый, что от него саднило в груди. И чтобы отвлечься от этой старой как мир боли, косматая Ведьма кляла на чем свет стоит своих врагов и друзей.

– Эти люди! – ворчала Косматая Ведьма. – У них есть все, о чем можно мечтать, а они замахиваются на дела богов и чертей. Копают колодцы, рвутся к звездам, жаждут править жизнью и смертью. А сами не видят дальше собственного носа и завтрашнего дня.

Ведьма потянулась, дернулась, пытаясь освободиться от все еще сковывающих ее пут. Подол ее видавшей виды юбки цвета раскаленного метеорита задымился от усилий. По телу пошли трещины. Проклятая много столетий назад, лишь в ночь перед Рождеством могла она размять окаменевшие конечности, проковылять по старому кладбищу, поболтать с товарищами по несчастью, пока тень наступающего дня не вернет ее в плен проклятия.

– Эти черти, – продолжала ворчать она. – Как они безмозглы и отвратительны, как предсказуемы и скучны. Всё пытаются кого-то рассорить и распалить. Но чистую душу с верного пути не сведешь, а дурную с темного не оттащишь.

На прошлое Рождество ей было скучно. И на предпоследнее Рождество ей тоже было скучно. Но сегодня что-то встряхнуло ее от оцепенения. В воздухе чувствовалось приближение чего-то странного. Непонятного.

– Буза и беготня, – ворчала Ведьма. – Еще одна ночь перед Рождеством. Зачем мне все это? Зачем?

На кладбище Пер-Лашез смеркалось. Со всего города сюда собирались тяжелые тучи. Еще полчаса-час, и на Пер-Лашез со всех концов Земли слетится нечисть – на карнавал Безумного Рыбника. Размять тысячелетние кости, обсудить городские сплетни, пожаловаться на цены на топливо и, чем черт не шутит, а черт всегда шутит, полакомиться чьей-то неосторожно забредшей душей.

– Вот будет потеха, – вдруг хохотнула Ведьма.

Ведьма двинулась со своего каменного ложа, словно увязший в болоте путник, рванулась вперед и наконец освободилась, оставляя позади себя дымящиеся сломы лап и хвоста. Кряхтя, похлопала она себя по плечам, посмотрела в свое зеркальце и тяжело вздохнула.

– Вряд ли я сейчас приглянулась бы даже последней нечисти во Вселенной. А ведь когда-то я была такой чертовкой! Сколько голов вскружила. Сколько голов снесла. Не было мне равной на балу у Кровавого Водопляса на обратной стороне Луны. А теперь хороша, ничего не скажешь. Каждый раз, возвращаясь к жизни, я теряю часть хвоста. Уже то, что есть хвост, не слишком красит женщину, но облезлый хвост – что может быть хуже? Еще пару столетий, и ничего кроме хвоста от меня не останется, – пожаловалась она могиле Джимми.

Джимми, этот мерзавец, ничего не ответил. Да и многое ли он знал про хвосты? С тех пор, как этого свободолюбивого молодца притащили сюда и придавили каменной плитой, он был не в духе и все больше помалкивал. Поддерживал разговоры, когда хотел, и молчал, когда хотел. А уж если разговаривал, то нес такую чушь про au-del? [2 - Про тот свет (с фр. )], хоть уши воском замазывай. Когда-то его звали Джим Моррисон. А теперь просто Джимми. Человек после смерти здорово уменьшается. Даже большой человек. Этот был музыкантом. Одним из лучших. Потому и умер. Сгорел в пламени своих страстей.

– Эх, Джимми, Джимми, – проворчала Косматая Ведьма. – Сколько можно спать? Будь ты со мной, мы бы показали всему миру, как зажигать на Рождество. Мы бы с тобой спалили весь Париж. Начали бы с Нотр Дам и там пошло-поехало.

Джимми молчал.