Я тебя никому никогда не отдам - Лина Градова

– Когда на кладбище идут – песни не поют! – сказала Алла.

– Ты чего-то грустная, дочка, случилось чего? На работе проблемы?

– Да, пап, все как обычно, но, правда, грустно что-то…

– Не грусти, а то нос будет расти! – отец прихватил Аллу за кончик носа, и Дарька рассмеялась, а на Аллу вдруг накатила волна жалости к себе, в носу защипало, жутко захотелось плакать. К своему стыду, она давно уже поняла, что причина всех ее редких слез – одна. Жалость к себе. Не сдала экзамен по вождению с первого раза, изменил муж, даже умерла мама… Жалко себя… Как же Я теперь без нее буду жить? Не хватало еще пустить слезу прямо сейчас, и чтоб отец из-за нее расстроился…

Алла тоже попыталась посмеяться и ее непонятный звук вполне сошел за смех из-за прижатого носа…

На сельском погосте как всегда каркали вороны, хотя, может быть, это были и грачи, пахло сыростью и краской. Почему-то в деревне был обычай именно перед Пасхой прибираться на могилках, красить оградки. Яркими лопухами пестрели искусственные букеты, а рядом с разрушенной церковью, с укором смотревшей на проходящих сохранившимися глазами фресок, расцвело чудо-дерево. Какой-то умелец сварил из железных труб дерево, выкрасил его в белый со штрихами цвет, под березу, и каждая ее ветка заканчивалась разноцветным букетом.

– Красиво, правда? Хочу и матери такое же поставить.

– Не знаю, пап. Она ведь ничего лишнего не любила. Безвкусно для нее, она бы, наверное, не порадовалась.

– А я бы на ее месте порадовалась! – заявила Дарья. – Смотрела бы с небес и радовалась, до неба же высоко, она наши тюльпаны, наверное, и не видит.

На эту Пасху Алла выбраться в Родино не смогла. «А может быть, не захотела? » – спросила совесть. Нет, все-таки не смогла. Именно в те выходные она лично следила за приладкой машин на производстве и сверяла цветопередачу.

На плите рядом с памятником стояла старая граненая стопка с букетиком мать-и-мачехи. На полу, именно на полу – отец настелил в оградке деревянный пол – было насыпано пшено. Отец заботливо протер памятник тряпочкой, сел на скамейку.

– Вот, мать, привел тебе гостей.

– Бабушка, я маму слушаюсь, с няней почти не ругаюсь, не ем цветные йогурты, а кушаю творогу. Алла присела на корточки перед могилкой, выпалывая прошлогодние остаточки растений из пушистого мха. Крокусы набрали жирненькие бутоны, но на кладбище, наверное, из-за недостатка солнечного света они зацветали намного позднее. Как сейчас здорово было бы поговорить с мамой! Рассказать ей о своих тревогах! Как не ценила она раньше эту возможность!

– Тут у нас дворянское захоронение решили благоустраивать, – сообщил отец. – Денег выделили даже из бюджета.

– И что будет?

– Будет дворянский некрополь. Видишь, потомок объявился из Америки. Его в Интернете наша библиотекарша отыскала. Готов приехать. Если в собственность отдадут – отремонтирует усадьбу, а потом и церковь, ее ведь они, Лопатины, и строили.

– Ну, а наши?

– Что наши? Бывший председатель баню разбирал. У него под углами мраморные плиты-то лежали. Ничего, достал, на место приволок. Сына из города вызывал, с ним и его друзьями-амбалами волокались. И ведь надо же, ни одной царапины на мраморе-то. Хорошо, что никого на их месте, Лопатиных, не закопали. Восстановили могилы, привезенным песком все засыпали, «Камаза» два осталось – всем разрешили брать. Видишь, чисто-то как!

Кладбище в Родино, кстати, всегда было чистым, следили не только за своими могилками. Алла помнит, как вместе с дедом и бабушкой они ходили «драть чапыжи».

– Все-таки понимать начали, что история-то России не с семнадцатого года идет.

– Мам, давайте домой пойдем!

Алле хотелось побыть в этом покое еще хоть немного. Она, сама не признаваясь себе, все так и откладывала звонок в агентство.

– Ладно, пойдемте.

– Да бегом, а то я забыл мешок с сухим кормом в кухне на полу, сейчас его ваша Руча вскроет.

Ручка была своенравной, интеллигентной и, видимо, хороших кровей. Чисто-белая, пушистенькая, с королевской осанкой. Никто и не узнал бы в ней сейчас тощую длинную кошчонку с лишаем на шее и ободранным хвостом. Ее непутная мамаша, которую бросили дачники, окотилась в старом сарае и вывела котят миру, когда они уже взросленькие, с глазками, беленькие, резвые и дикие шарахались от людей, даже если их хотели покормить. Два котенка оказались котами, и их взяли соседи, а Руча уже с наступлением морозов стала выходить и орать под окнами. Однажды, когда Алла с девчонками были в деревне, кошка, видимо, окончательно замерзнув и оголодав, зашла на крыльцо и стала орать. Именно орать, потому что на мяуканье ее дикий ор никак не был похож. Ее пустили в сени, накормили молоком. Алла заметила на ее шее лысые пятна.

Лишай. Такой же был у Васи. В доме нашлась мазь и, втроем удерживая дикарку, они намазали ее вонючим лекарством. Кошка наелась и спряталась в сенях, каждый свой выход с требованием пищи оглашая ором. Вот тогда-то они ее и назвали Оручкой. Даже через несколько дней, как рассказывал отец, бедное животное не могло поверить, что еды теперь столько, сколько надо, и ела торопливо, жадно и очень много. По телефону он сообщил, что теперь зовет ее не Оручкой, а Жручкой. А еще через несколько дней обнаружилось, что на улицу выходить она боялась, чтобы не потерять крышу над головой, и для туалета эта обжора выбрала старую кладовку, где стояла прабабушкина швейная машинка «Зингер». Отец опять жаловался по телефону на дикарку.

– Не обижайтесь, девчонки, я теперь ее зову Сручка. Всю корзину с бабкиными лоскутами пришлось сжечь на дворе.

Через месяц, когда Алла с девчонками приехали в Родино, кошку было не узнать. Лишай начал зарастать беленькой шерсткой. Толстая и ленивая, она сидела в кухне на подушечке. Гостей не узнала, метнулась под буфет.

– Не поверите, девчонки, кошка-то какая ручная, ручнущая! – сообщил отец. – Только сяду телевизор смотреть – прыг на колени, и мурчит, как трактор! Звук прибавляю, не поверите.

– Да, поверить трудно.

– Увидите вечером.

Действительно, присмотревшись к Алле и девчонкам, кошка стала выходить из углов, сидеть на диване и табуретках, но в руки не давалась. Вечером же, когда все уселись смотреть «Семнадцать мгновений весны», дикарка забралась на колени к Алле и начала бодать ее своим пушистым белым лбом, требуя, чтоб ее погладили. Мурчала при этом действительно громко, милостиво разрешив погладить себя и Белле. Через некоторое время дед пожаловался на барские замашки этой уличной аристократки – стала плохо кушать, подавай только печенку и рыбу, начала худеть. Тогда Алла привезла на пробу мешочек сухого корма. Дед, как ярый противник импортной еды даже для кошек, вспоминал соседского сына-ветеринара, который рассказывал страсти о мочекаменной болезни и черных внутренностях вскрытых им кошек. Погибших якобы именно из-за корма. Но кошкам объяснить это было практически невозможно. Они полюбили новую еду и, соответственно, дни, когда приезжала Алла, а бывшая дикарка неистово ласкалась при встрече, и Алла стала звать ее Ручкой.