Бог бабочек - Юлия Пушкарева

Иногда, проведя ночь в истерической агонии, под утро я начинала писать стихи или ласкать себя – не в силах спастись от боли и удушающего возбуждения, не зная, как дать им выход. Твоя жестокость была невыносимой – и невыносимо прекрасной. Я никогда не знала наверняка, что ты не пропадёшь в очередной раз на две-три недели, что не возненавидишь меня на утро; могла разве что надеяться, что на следующий день получу вожделенное – «Разбуди меня завтра в шесть утра по моему времени»; или – «Пришли мне своё фото в ошейнике»; или – «Посмотри в Интернете расписание автобусов от К. до С. : я еду встречать девушку». Обычно мои надежды оказывались не напрасными.

Всё это делал ты – ты, который когда-то называл меня своим ангелом, почти сестрой, озером после мутной воды, светилом чести и уважения. И мне хватило ума понять, что в этом нет никакого противоречия: боги вольны вести себя как угодно с теми, кто им принадлежит.

Со временем «Хочешь, сделаю больно? » превратилось в «Хочу делать тебе больно». В обоюдную зависимость. Я не знаю, кто из нас стал причиной, кто – следствием; не могу объяснить, что мы сотворили друг с другом.

Я просто стою перед тобой, вернувшись из кухни – взмыленная после попыток наскоро прибраться. Стою, упиваясь греховным счастьем на тебя смотреть.

– Сейчас вернусь. – (Приподнимаю губку в знак доказательства). – Воюю с плитой. Там всё совсем плохо, не оттирается.

Благосклонно киваешь.

– Хорошо. Только давай побыстрее.

Вскоре ты всё-таки приходишь на кухню и обнимаешь меня со спины; прижимаешься сзади, обдавая горячим дыханием. Закрываю глаза и выпускаю губку.

– Ну как? – (Кусаешь мне мочку уха, собственнически сдавливаешь грудь; у меня вырывается стон). – Всё ещё не оттирается?

– Теперь ещё хуже оттирается, – севшим голосом бормочу я; сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Выгибаюсь, прижимаясь к тебе, – но ты выпускаешь меня и отходишь. Глотаю разочарованный вздох.

– Чего ты убираться-то сразу кинулась? Можно же потом, – скрестив руки на груди, присаживаешься на подоконник. Пожимаю плечами. Я сама вряд ли могу объяснить, почему уборка у тебя дома для меня сияет такой ритуальной, священной значимостью. Отчищая твою плиту и выметая мусор, я словно продолжаю обряд, начатый нами вчера.

– Не знаю. Думала разобрать хоть немножко… Но, если хочешь, я потом.

– Конечно, хочу. Надо это делать, когда я на работе! – (Наставнически поднимаешь палец). – Я еле как выбил дополнительный выходной у Жилина – ради тебя, между прочим! Так что пользуйся.

Падишах нашёл, что его не устраивает. С улыбкой отступаю от плиты.

– Пользуюсь. Жилин был сильно против?

Вздыхаешь, слегка поморщившись. Раньше почти любое упоминание твоего начальника вызывало у тебя пароксизмы раздражения: ваши отношения развивались странными скачками, в ореоле взаимного неприятия, соперничества и иронического скептицизма. Ты не любишь подчиняться в принципе, тем более – в чисто мужском коллективе. Тем более – мужчинам, которые ни в чём тебя не превосходят и в любой другой среде заслужили бы только твоё презрение. Вспоминая, какими тонкими, неуловимыми путями ты завоёвывал лидерство в университете, я всё больше убеждаюсь, что здесь от них мало проку. Другая стая – другие правила.

Теперь стало проще; теперь ты привык и морщишься лишь слегка. И всё же, слушая твои рассказы о местной внутренней иерархии, рано или поздно я невольно приходила к единственному вопросу: как ты можешь быть здесь? .. Нелепо – будто снежный барс, спустившись с гор на пастбища, жуёт траву бок о бок с овцами.

Не знаю, что бы я делала на твоём месте – среди постоянной ругани, бессмысленной строёвщины, мелких интриг, глуповатых шуток и болотисто-затягивающей возни с документами. Наверное, сошла бы с ума – уже буквально, а не метафорически. Или позорно сбежала бы через пару месяцев, разорвав контракт.

Эти варианты явно тебе не подходят. Сдаваться ты не любишь ещё больше, чем подчиняться.

Морось, повисшая в воздухе, медленно превращается в мелкий дождик. Ты отворачиваешься к окну.

– Нет, не особо. Но, думаю, больше нам не перепадёт такого счастья… На следующей неделе вот у меня смена, а в субботу, скорее всего, ПХД.

– Парко-хозяйственный день?

За несколько месяцев общения с тобой – пусть только онлайн и по телефону – я начала привыкать к местному рубленому языку.

– Да! – (Одобрительно смотришь на меня через плечо). – Молодец, уже разбираешься… В общем, раньше воскресенья я с тобой толком больше не побуду. И то – если в воскресенье не сунут в какой-нибудь наряд. А Жилин… – (Постукиваешь пальцами по подоконнику). – Очень уж любит лезть не в своё дело – как и все тут, собственно. Как только я сказал, что ко мне приезжает девушка, первый вопрос был: «А Маринка-то в курсе»? Ещё и при всех… Мерзость.

Марина – та самая твоя ультраправославная бывшая, военный врач. За время службы здесь ты успел и покорить её, и порвать с ней. Впрочем, ничего удивительного – скорее я бы удивилась, если бы рядом с тобой не возникло никого ей подобного.

Бросаю неприязненный взгляд на кружку с храмом.

– Действительно, какое ему дело? Твоя личная жизнь на работу никак не влияет.

– Да говорю же: всем тут до всего дело… Ладно, не хочу больше об этом.

Внутренне поджимаюсь, услышав знакомые непримиримо-колючие нотки в твоём голосе. Нужно срочно менять тему. Подхожу и встаю с тобой рядом.

– Ты про какое-то офицерское собрание говорил… Значит, могут всё-таки и сегодня вытащить?

– Могут. – (С тоскливой улыбкой косишься на телефон). – Они всегда могут – не посмотрят, что выходной… Но на собрание я думаю просто плюнуть. Хотя Жилин наверняка позвонит. Если вспомнит, что ты приехала, ещё и тебя взять посоветует, – усмехаешься. – Говорили: «Приходите с жёнами и другими членами семей»… Опять, наверное, будут обсуждать что-нибудь вроде новой детской площадки. Ты как, Тихонова, не хочешь моей женой на пару часов притвориться?

– То есть, в принципе, можно и не идти? – уточняю, сознательно не отвечая на последний вопрос – твоё насмешливое пренебрежение этой темой задевает меня. Гладишь пальцами стекло, срисовывая тропинки дождевых капель.