Там мы стали другими - Томми Ориндж

Максин всегда знала меня и умела читать мои мысли, как никто, даже лучше меня. Как будто мне самому невдомек, что я предъявляю миру; как будто я медленно читаю собственную реальность из-за того, как крутятся в ней события, как люди смотрят на меня и обращаются со мной, как подолгу я размышляю над тем, стоит ли разбираться во всем этом.

Я бы ни за что не вляпался в это дерьмо, если бы белые парни с Оклендских холмов не подошли ко мне на парковке возле винного магазина в Западном Окленде, как будто вовсе меня не боялись. Судя по тому, как они озирались по сторонам, им было страшновато находиться в чужом районе, но они определенно не боялись меня. Как будто думали, что от меня не стоит ждать пакостей: опять же, из-за моей внешности. Видимо, списали меня со счетов как дебила.

– «Снег» есть? – спросил тот, что ростом с меня, в шапке «Кангол» [17 - Kangol (англ. ) – фирменное название головных уборов производства одноименной британской компании. ]. Мне захотелось рассмеяться. Чертовски забавно, что белый парень назвал кокаин «снегом».

– Могу достать, – ответил я, хотя и не был уверен, что смогу. – Приходи сюда же через неделю, в это же время. – Я бы спросил у Карлоса.

Карлос все-таки полный олух. В тот вечер, когда должны были доставить товар, он позвонил мне и сказал, что не сможет его забрать и что мне придется самому ехать к Октавио.

Я погнал на велике от станции БАРТа «Колизей». Октавио жил на окраине Восточного Окленда, на 73-й улице, через дорогу от того места, где раньше находился «Истмон молл», пока дела не пошли настолько плохо, что торговый центр превратили в полицейский участок.

Когда я добрался туда, то увидел, что из дома высыпают люди, как если бы там происходила драка. Я остановился за квартал от дома и какое-то время наблюдал за тем, как пьяные бестолково шатаются под мерцающими уличными фонарями, глупые, как мотыльки, летящие на свет.

Октавио я застал пьяным в стельку. Я всегда вспоминаю свою маму, когда вижу кого-то в таком состоянии. Интересно, какой она бывала в подпитии, пока носила меня? Нравилось ей это? А мне?

Однако Октавио, хотя и еле ворочал языком, мыслил довольно трезво. Он обнял меня за плечи и повел на задний двор, где под деревом стояла скамья для жима лежа. Я смотрел, как он тягает штангу без дисков. Похоже, он и не догадывался, что тренируется без нагрузки. Я привычно ждал вопроса о моем лице. Но Октавио ни о чем не спросил. Я слушал его рассказы о бабушке, о том, как она спасла ему жизнь после того, как не стало его родителей. Я узнал, что бабушка сняла с него проклятие с помощью барсучьего меха и что она называла всех, кроме мексиканцев и индейцев, гачупинами [18 - Так называются в Мексике родившиеся в Европе белые. А родившихся в Мексике потомков белых называют креолами. ] – это та болезнь, что принесли с собой испанцы коренным народам. Бабушка всегда говорила ему, что испанцы и есть болезнь. Октавио признался мне, что никогда не собирался становиться тем, кем он стал, и я не совсем понял, что он имел в виду – пьяницей он не хотел быть или наркодилером, или тем и другим, а то и кем-то еще.

– Я отдал бы за нее кровь своего сердца, – сказал Октавио. Кровь собственного сердца. Так же и я относился к Максин. Он добавил, что не хотел распускать сопли, но его никто и никогда по-настоящему не слушал. Я знал, что все его откровения – не более чем пьяный лепет. И что завтра он, скорее всего, уже ни хрена не вспомнит. Но после того вечера я стал получать товар напрямую от Октавио.

У тупых белых парней с Холмов нашлось немало друзей. Мы неплохо заработали тем летом. И вот однажды, когда я забирал товар, Октавио пригласил меня в дом и велел сесть.

– Ты ведь индеец, верно? – спросил он.

– Да, – ответил я, удивившись его проницательности. – Шайенн.

– Расскажи мне, что такое пау-вау, – попросил он.

– Зачем?

– Просто расскажи.

Максин водила меня на пау-вау по всему Заливу [19 - Имеется в виду залив Сан-Франциско. Окленд находится на восточном берегу. ] с самого детства. Я больше не хожу на эти сборища, но раньше танцевал.

– Мы одеваемся в костюмы индейцев с перьями, бусами и прочим дерьмом. Танцуем. Поем, бьем в большой барабан, покупаем и продаем всякое индейское барахло вроде украшений, одежды и предметов искусства, – сказал я.

– Да, но ради чего вы это делаете? – спросил Октавио.

– Ради денег, – сказал я.

– Нет, но, в самом деле, зачем им все это?

– Не знаю.

– Что значит, не знаешь?

– Чтобы заработать денег, придурок, – огрызнулся я.

Октавио посмотрел на меня, склонив голову набок, как бы предупреждая: Помни, с кем разговариваешь.

– Вот почему мы тоже будем на том пау-вау, – сказал Октавио.

– Ты имеешь в виду то, что устраивают на стадионе?

– Да.

– Чтобы заработать денег?

Октавио кивнул, затем отвернулся и схватил то, в чем я не сразу распознал пистолет. Маленький и полностью белый.

– Что за чертовщина? – удивился я.

– Пластик, – сказал Октавио.

– И эта штука работает?

– Трехмерная печать. Хочешь посмотреть? – предложил он.

– Посмотреть? – переспросил я.

Выйдя на задний двор, я прицелился в подвешенную на веревке банку из-под пепси-колы, вцепившись в пистолет обеими руками, высунув язык и зажмурив один глаз.

– Ты когда-нибудь стрелял из пистолета? – спросил он.

– Нет, – признался я.

– Тогда береги уши.

– Можно пальнуть? – спросил я и, прежде чем получил ответ, почувствовал, как дернулся мой палец, – и взрывная волна прошла сквозь меня. Я даже не понял, что происходит. Нажатие на курок сопровождалось грохотом, и мое тело будто взорвалось и опало. Я невольно пригнулся. Разносился звон, внутри и снаружи, монотонный звук плыл где-то далеко или глубоко во мне. Я взглянул на Октавио – похоже, он что-то говорил. Я спросил: «Что? », но даже сам не расслышал собственного голоса.