Захватывающие деяния искрометного гения - Дэйв Эггерс

Ремень: Щелк!

Тоф: (Визжит).

Я: Ну как тебе это, нравится?

Тоф: Прости, прости! Я больше не буду!

Я: Да ну? Да ты ходить больше не сможешь!

Ремень: Щелк!

(Визг) и т. д.

Это очень весело. Мы, Тоф и я, атакуем Калифорнию, живем по полной, пока не наступила осень и нас не заперли в четырех стенах, пока Бет и Кэти занимаются своими делами, а Кирстен ходит по собеседованиям. Мы с Тофом отправляемся на Телеграф [46 - Телеграф – район четырех кварталов вокруг Телеграф-авеню, центр университетского городка и общественной жизни, на этом участке Телеграф-авеню множество ресторанов, книжных магазинов и магазинов одежды, а также уличных торговцев. В этом районе собираются студенты, туристы, художники, уличные фрики и бездомные. ] поглазеть на всяких чудиков. Мы бродим по университетскому городку в поисках Голого Парня, хиппи, кришнаитов и евреев за Иисуса [47 - «Евреи за Иисуса» – христианская миссия евреев-христиан, основанная в Сан-Франциско. ], разгуливающих топлес женщин, которые шокируют гуляющих, выставляются перед телевизионными камерами и дразнят копов, выписывающих им незаслуженные штрафы. Ни одной обнаженной груди мы не увидели, Голого Парня так и не отыскали, но однажды наткнулись на Голого Старика с седой бородой: он непринужденно болтал с кем-то по телефону, стоя в телефонной будке в одних лишь шлепанцах. Мы обедаем в кафе, потом, бывает, спускаемся на пристань Беркли и там, в парке, у самого конца мола, среди зелени и невысоких холмов, достаем из машины (они всегда там лежат) бейсбольные биты и перчатки, мяч и фрисби, кидаем их друг другу, валяем дурака. Делаем всякие мелкие дела: зайти за продуктами, сходить постричься (стригут фигово), а потом время медленных тихих вечеров – телевизора в доме нет; затем мы читаем и болтаем, лежа в его маленькой кровати: «Странно, но я уже почти не помню их», – сказал он однажды, и его слова были обжигающими и беспощадными, потом пришлось час сидеть и вспоминать разные случаи: «Это помнишь? Помнишь? Ну вот, конечно, ты их помнишь», – а потом мы с Кирстен спим в комнате, откуда тот же вид, что из гостиной и с террасы наверху, Бет спит в соседней комнате, а Тоф – засыпает он просто отлично, две-три минуты и отключился – в самодельном домике из занавески и дивана, который мы устроили для него в коридоре между нашими спальнями.

Мы приезжаем в Монтару, на пляж, паркуемся рядом с фургоном, за которым какой-то блондин снимает гидрокостюм. Мы берем свои вещи и идем вниз, с вершины утеса к подножию, по неровным ступеням, Тихий океан радостно приветствует нас.

Взгляните на нас: лежим рядышком, он в рубашке, потому что стесняется. Разговариваем.

– Тебе скучно?

– Ага, – говорит он.

– Почему?

– Потому что ты просто лежишь.

– Я устал.

– А мне скучно.

– Почему бы тебе не спуститься к берегу и не построить замок из песка?

– Где?

– На берегу, у воды.

– Зачем?

– Потому что это весело.

– Сколько я за это получу?

– В смысле – сколько получишь?

– Мама, бывало, платила мне.

– За замок из песка?

– Да.

Я задумываюсь. Соображаю медленно.

– А зачем?

– Затем.

– Зачем затем?

– Не знаю.

– И сколько она давала?

– Доллар.

– Бред какой-то.

– Почему бред?

– Платить за то, что ты играешь в песке? Забудь. Так ты не будешь играть, если я тебе не заплачу?

– Не знаю. Может буду.

Купаться нельзя: океан слишком холодный, обрыв слишком крутой, течение слишком сильное. Мы сидим и смотрим, как вода и пена заполняют устроенные нами рвы и тоннели. Из Тофа пловец неважный, а волны с силой врезаются в берег, и мне вдруг является картина – я вижу, как Тоф, другой Тоф, тонет в двадцати футах от меня. Вот он вынырнул, но его снова затянуло вглубь, налетела волна и проглотила его – это долбаное подводное течение. Я вскакиваю, бегу, прыгаю в воду и плыву с неимоверной скоростью – я ведь был в команде пловцов, умею плавать и нырять, быстро и глубоко – но слишком поздно; я ныряю снова и снова, но там все серое, сплошной песок, все кружится, вода мутная, да, слишком поздно – его отнесло на несколько сот футов… вынырнув, чтобы глотнуть воздуха, я вижу его ручку, загорелую и тонкую, последний взмах и… все! В общем, не стоит нам здесь купаться…

– Эй.

Купаться можно и в бассейне…

– Эй.

– Что, что?

– Что с твоими сосками? – спрашивает он.

– Ты о чем?

– Ну, они вроде как торчат.

Я смотрю ему прямо в глаза.

– Тоф, мне надо тебе кое-что рассказать. Кое-что о своих сосках и вообще сосках мужчин в нашей семье. Потому что когда-нибудь, сынок, [я иногда так обращаюсь к нему, а он называет меня «папой», когда у нас случаются забавные беседы в стиле «отец – сын», мы делаем это в шутку, но в глубине души нас эти термины задевают], когда-нибудь мои соски станут твоими сосками. Когда-нибудь у тебя тоже будут неестественно торчащие соски, они будут затвердевать по малейшему поводу, и тебе придется носить плотные хлопковые футболки.

– Ни за что.

– Так оно и будет, Тоф, – говорю я, задумчиво глядя на океан и провидя будущее. – Ты унаследуешь эти соски, ты унаследуешь эту тощую, с выпирающими ребрами фигуру и не наберешь нормальный вес, пока тебе не стукнет двадцать, а половое созревание начнется немыслимо поздно, и скоро эти красивые прямые волосы, которые тебе нравятся и которые выросли такими длинными и делают тебя похожим на молодого Ривера Феникса [48 - Ривер Феникс (1970–1993) – американский актер, музыкант и общественный активист. ], эти волосы станут густыми и жесткими, потемнеют и так спутаются, что, проснувшись утром, ты будешь походить на человека, которому три раза сделали завивку, а потом шесть часов везли в кабриолете. Ты постепенно превратишься в урода с кожей, сплошь покрытой прыщами; щеки и подбородок – все будут в прыщах, в огромных красных шариках, которые твой дерматолог назовет «кистами», – раз в две недели их россыпи будут появляться вокруг ноздрей, и они будут такие большие и такие красные, что прохожие с двадцати ярдов будут отшатываться в ужасе, а дети указывать на тебя пальцем и плакать.