Не Господь Бог - Марика Девич

– Ушаков, к доске.

Это было самое худшее, что могло случиться сейчас. Митя лихорадочно засовывал ремень в брюки, поправил рубашку, но не успел навести порядок. Математичка повернулась от доски, где записала острым каллиграфическим почерком дату прописью и «Классная работа».

– Ушаков?

Математичка подняла брови, не понимая причины задержки.

Зато ребята понимали и хихикали, глядя как Митя, краснея и спотыкаясь, засовывает край рубашки на ходу. Ему подставили ногу и убрали. Митя встал у доски, цифры сливались.

Митя вздрогнул и быстро-быстро начал писать на доске. В шею больно ударился запущенный с последней парты мокрый комочек жёваной бумаги. Рука Мити сбилась.

– Садитесь, Ушаков. Неверно.

– Как? ! – Митя, марая рукав формы мелком в руке, лихорадочно забегал глазами по доске, пытаясь перерешать, но вышло ещё хуже, он стирал и писал, пока всё не превратилось в меловую возню, и он сам, кажется, был внутри неё. Закружилась голова. Он очнулся, когда учительница забрала мелок из его руки и приказала:

– Идите на своё место. И застегните ширинку.

Митя бросил взгляд вниз и обмер – ширинка была расстегнута, из неё торчал край рубашки. Желая провалиться под землю, он застегнулся, марая впереди брюки мелом. Спасая себя полуобморочным состоянием, через который не пробивались жёваные бумажки, уколы, насмешки, Митя поплёлся к парте, не чуя ног, провожаемый взглядом математички и встречаемый глазами одноклассников. До конца урока он больше не поднимал головы.

Прозвенел звонок. Математика была последним уроком у 6 «Б», для всех одноклассников он был освобождением, но не для Мити Ушакова. Мать сидела над журналом, подняла взгляд и молча смотрела, как приближался ученик. С каждым шагом ноги становились все тяжелее, наливались свинцом.

– Я знал правильное решение, просто! – отчаянно сказал Митя.

– Просто что?

– Я… они. Я растерялся.

В дверь класса просунулась рука Ивашкина и показала кулак.

Прозвенел звонок. Мать захлопнула журнал класса, не глядя на него. Как будто Мити не было, как будто он был невидимкой. Вошли другие ученики, мать улыбнулась девочке – та была дочкой завуча.

– Олесенька, принеси, пожалуйста, журнал из учительской. Ты такая собранная девочка.

Олеся, гордая ответственным поручением, – журнал принести поручалось только любимчикам, побежала выполнять. Такая не собьёт стульев на пути, не поскользнётся на паркете, не потеряет, не забудет.

Митя наклонил голову и вышел из класса.

На том беды его не кончились. Когда он вышел на школьное крыльцо, увидел, что Ивашкин со свитой не ушёл, как остальные, по домам, а поджидал Ушакова. Видно, после куража в классе на виду у всех, он позже остыл и испугался: вылететь из школы ему не улыбалось. Отец, даром что алкаш, избил бы до полусмерти. Пока что он отца не одолевал, дай время. А пока Ивашкин все же слегка нервничал.

– Эй, Лошарик, что, нажаловался мамке?

– Ничего я не нажаловался! Отстаньте от меня! !! – попытался Митя пройти мимо. Но не тут-то было.

– Молодец, Лошарик! Весь в папку – герой-лётчик, – похлопал по плечу Ивашкин.

– Ага, а мой космонавт! Мамка ему так сказала, герой, да кто верит? – вякнул Егоров, у которого тоже папаши не было: так с ним всё было ясно, все на районе знали, что «он их с матерью, сука, бросилиушёлккакойтотваричтобонсдох».

Митя кинулся на них.

– Мой отец правда был лётчик! А твой – алкаш конченый! А твой вообще зэк!

– Наши хоть настоящие! – заржали ребята, не обидевшись. Чего на правду-то обижаться.

Его повалили, бить не били, так, поваляли. Из кармана выпало пять рублей. Ивашкин их поднял, подкинул на руке и положил к себе.

– Ребя, тут на пачку хватит, пошли, а ты шуруй. Шуруй-шуруй.

Митя боялся удара в спину, косился за плечо. Ивашкин сделал ложный выпад, Митя закрыл зад руками, предупреждая пинок. Все заржали. Митя понял, что сегодня легко отделался, и засеменил к воротам. Догонять не стали, достали сигареты.

По дорожке к своему дому шёл одиннадцатилетний старичок с ключом на шее, он схватился за грудь, удостоверился, что, слава Богу, ключик не забрали и не играли в собачку, как было в прошлый раз. Шёл и думал, что скажет маме, если спросит про деньги, что дала на хлеб к обеду.

Дома Митя сразу же, не раздеваясь, а только скинув ботинки, побежал в ванную чистить одежду, чтобы мама ничего не заметила, а потом на кухню, скорее поставить вариться гречку к маминому приходу. Митя с мамой жили в малогабаритке, он делал уроки на кухне, спал в проходной на раскладном кресле, а в спальне жила мама, туда он входил, только когда она сама звала его. Митя аккуратно развесил одежду, чтоб не было заметно, что она влажная. И до тех пор, пока не стемнело, делал уроки особенно усердно.

Закончив уроки, накрыл на стол. Хлеба он попросил у соседки бабы Зины, два кусочка свежего белого и чёрного положил около маминой тарелки. Смахнул крошки со стола, поправил скатерть и сел ждать маму.

Ключ в двери повернулся и вошла уставшая Инна Петровна.

– Успел! – Митя бросился к ней с тапочками.

По её выражению он пытался угадать настроение. Вдруг кто-то хуже, чем он, вдруг его дневной позор кто-то перебил, был другой плохой ученик или не поздоровалась соседка.

– Мамочка, а я уже всё поделал. И математику, и русский, и биологию выучил. Гречку будешь?

– Аппетита нет.

Не пронесло. И хлеб, который он попросил у соседки, черствел на столе. Ничего маме было от него не нужно, ни хлеба, ни гречки, которую он укутал в полотенце, чтоб не остыла. Мама голодает из-за него. И не будет ему никакого прощения. Что он может сделать? Как искупить вину?

Он вспомнил мультик про мальчика-летчика:

        – Я маму свою обидел.

        Уже никогда-никогда

        из дома вместе не выйдем…

Тишина в квартире бетонной плитой давила на голову, сжимала виски, Митя боялся пошевелиться на стуле, чтобы скрипом, всхлипом не выдать себя, слиться со стеной. А со стены смотрел на него мужчина с прямым ясным взглядом в форме пилота военной авиации с траурного портрета. Дверь комнаты мамы по-прежнему была плотно закрыта.