Свой ключ от чужой двери - Инна Бачинская

Я так пристально уставился на женщину, прикидывая, что могло ввергнуть ее в подобную каменную задумчивость, что она наконец слегка порозовела. Сначала зарумянились мочки ушей, потом вспыхнули щеки. Но держится стойко, ко мне не поворачивается. Похоже, правда, что сейчас встанет и уйдет. Что бы ей сказать такое? Что я говорил в подобных случаях лет двадцать тому назад? Механизм знакомства с печальными красивыми женщинами явно заржавел. Она все-таки поворачивается ко мне. Губы дрожат, в глазах подозрительный блеск. Сейчас расплачется. Идиот! Довел до слез несчастную брошенную женщину…

– Извините, – говорю я в ужасе, – ради бога, извините. Я понимаю, что это невежливо… но… у вас какое-то горе?

Это было, видно, последней каплей. Бедняжка не сдержала слез, и они покатились из глаз, крупные, как горох. Я зашарил по карманам в поисках платка, нашел, протянул. Она взяла. Не оттолкнула мою руку, а взяла, просто, без неуместного кокетства. Почти по-родственному. Сидела, тихо всхлипывала, а я индифферентно смотрел в сторону и думал о том, как все в мире относительно. Увидев плачущую женщину, я забыл о старлее. Почти забыл.

Перестав плакать, она протянула было назад мой носовой платок, но тут же отдернула руку. И мы оба улыбнулись.

– Ничего, – сказал я великодушно, – высушите и вернете.

Она ничего не сказала, но посмотрела на меня… так посмотрела, что спина моя непроизвольно выпрямилась. Она смотрела на меня так, как женщина смотрит на мужчину, если вы понимаете, о чем я. Я был мужчиной, она – женщиной. Два полюса, стремящихся друг к другу. Была в ней удивительная, естественная женственность, не слабость, робость, неуверенность или притворство, приписываемые по традиции женщинам, а женственность, чуть-чуть с оттенком мудрого материнского понимания, которая говорила, что я – мужчина не в физиологическом смысле, а скорее в моральном. Хотя и в физиологическом тоже… весьма…

От мужчины ожидают мужских поступков, и я спросил:

– Я могу чем-нибудь помочь?

Она не знала. Это было видно по ее лицу. И тогда я сказал:

– У меня умерла жена.

Я не сумел рассказать о том, что произошло, моей старинной приятельнице Сонечке Ивкиной, но этой женщине я рассказал все. Беспардонно оперся на ее хрупкое плечо. Я рассказал ей о Лии и Стасе, и, самое главное, я рассказал ей о фонде «Экология», моем детище, моей гордости, смысле моей жизни, так грубо, с мясом и кровью, вырванном у меня из рук.

Глава 7

История моей жизни…

Зовут меня Вячеслав Михайлович Дубенецкий, мне сорок четыре года, до недавнего времени я работал преподавателем английского языка и литературы на кафедре романо-германской филологии местного пединститута, перекрещенного в «университет» на волне перестройки. Работу свою я всегда любил, будучи гуманитарием по природе, женился по любви, отношения со студентами, вернее, со студентками – на инязе в основном студентки, – складывались самые доверительные: они все были в меня влюблены, что естественно в их возрасте. Писал диссертацию, философские заметки и вел дневник. Жена Лия помогала смотреть на жизнь философски. Но однажды вдруг почувствовал странное томление… Подумал: а что у меня впереди? Ну, напишу докторскую, ну, получу кафедру в конце концов (возможно), ну и что? Буду, как профессор Меркулов, тяжело дыша, шаркать по коридору ногами, цепляться к студентам с замечаниями по поводу их внешнего вида и зеленых волос, а они, в свою очередь, будут крутить пальцами у виска и шипеть: «Лысый Фантомас! » Я не Фантомас, конечно, но тем не менее… Впереди что? То же самое? До почетных проводов на пенсию? Боже, какая скука! Не хочу. А что тогда? Лечь на диван – и размышлять!

Искусство размышлять исчезло из нашей жизни вместе с лошадьми, ветряными мельницами и дамским рукоделием. Не совсем, правда, исчезло, остались низменные его категории – прокручивать варианты, соображать, прогнозировать…

И вот однажды, рассматривая трещину в потолке и паутину в углу, которые видны исключительно из позиции лежа, я валялся на диване и думал. Хотелось чего-то… глобального, мощного, судьбоносного… что в корне переменит мою жизнь, придаст ей смысл… Приносить пользу хочется. Наступает момент, когда спрашиваешь себя: а что ты сделал? Коллекционировал трубки и пиджаки? Сочинял никому не нужный научный труд? А слабо, например, осушить болото? А потом на этом месте посадить сад, чтоб яблони цвели?

Болото! Ну конечно! Наш местный химический комбинат лет сорок, коптя небо, производил сельхозхимикаты, бытовые моющие средства, горючее для зажигалок, а также, по слухам, целый ряд закрытой продукции для нужд обороны. Все это хозяйство внесло свой вклад в увеличение озоновой дыры над нашим регионом и планетой в целом, а также образовало вышеупомянутое черное болото, где, по слухам, водились черти.

«А что, если покопаться в архивах, – думал я, лежа на диване, – да поговорить с бывшими рабочими, да взять анализы почвы и ядовитой субстанции из черных озер, да связаться с «зелеными», да ударить в набат, взывая к совести, да подоить сначала местных «новых», потом столичных, а потом выйти на международный уровень… Вот тогда – да! »

Идей было в избытке. Не было топлива.

«Нельзя быть и генератором идей, и пиарщиком, и финансовым гением», – продолжал раздумывать я. Мне был известен лишь один такой человек. Профессор Николай Евменович Баран, Баран Рогатый, который артистически выбивал деньги из городского бюджета на археологические нужды. Все лето он проводил со студентами в палаточном городке на раскопках. Однажды, по преданию, они украли гуся у местных крестьян, зажарили на костре и сожрали под выпивку.

Он не баран, он мамонт! Мастодонт! Студенты его обожают. Постарел, конечно, шаркает ногами, ходит с тростью. Сердчишко прихватывает, давление скачет, артрит погоду предсказывает – куда там метеослужбе! Но орел. И каждое лето в поле. И анекдот неприличный еще выдаст, вызывая дружный визг академических дам.

Профессора, к сожалению, интересует только археология, а не осушение болот. Так что… думаем дальше. Только бы ввязаться, а там посмотрим. Конечно, создать неправительственную организацию ох как непросто. Неправительственная организация – штука тонкая и нежная, малоизученная у нас, непривычная, требующая терпения, оборотистости, нахальства и творческого огонька.

Мечты, мечты… Знаем мы таких, которые по диванам… и мечтают! Мое недоразвитое детище так и не вылезло бы из скорлупы, если не историческая встреча с другом детства, с которым мне, мальчику из хорошей семьи, не разрешали в свое время дружить, Стасом Удовиченко. Он-то и стал повивальной бабкой фонда «Экология».