– Господь с тобой! Этот индюк сбежал в первый же день, прихватив лошадь. Никто ни за чем не следит. Мебели уже нет, а в нашем доме живут эти… босяки, – она почти выплюнула последнее слово.

– Ты получила письмо от своей родни?

– Нет.

– Тогда не беспокойся, Божественная, это только твои предположения.

Николай Григорьевич опустился в качалку, на которой любила сидеть Божена, кресло затрещало под его большим весом.

Если бы предположения! Она своим глазами видела пустой дом, из которого вынесли всю дорогую мебель, оставив за ненадобностью лишь рояль. Чужие люди поселились в барских комнатах, брали муку и пшеницу из ларя, доили их коров, запрягали в телегу их лошадей… Но мужу Божена ничего не сказала. Представила, как он нахмурится, посопит и скажет:

– Боженочка, колдовать – это дело греховное, не богоугодное. Больше так не делай.

Ещё и проповедь прочитает, Библию на столик у кровати положит, в церковь поведёт… А в церкви Божене дурно становится, то бледнеет, то краснеет, веером обмахивается. Она всё чаще стала отказываться, ссылаясь на нездоровье. Горничная Жюли хлопотала над барыней, прикладывала на лоб уксусный компресс, открывала окна, чтобы впустить свежий воздух.

– Милая, тебе опять нездоровится? – обеспокоенно спрашивал генерал.

И она, поправляя уксусную салфетку, безжизненным голосом говорила:

– Да, Николенька. Идите уж без меня. Для Майечки накидку возьми…

– Хорошо. Береги себя, Божественная.

Николай Григорьевич уверен, что после родов у жены пошатнулось здоровье, жалел её. Нет, лучше уж молчать.

С наступлением ночи, дождавшись, когда захрапит муж, Божена встала с постели и, набросив пеньюар, прокралась в свою комнату. Перед большим зеркалом на столе, где стояли баночки с кремом, румянами, помадой и прочими средствами для поддержания красоты, она расставила в подсвечники чёрные свечи, вынув их из запиравшегося на ключик ящичка, поочерёдно зажгла их. Закрыла глаза с трепещущими ресничками и погрузилась в полусон…

***

На стене бывшей господской гостиной одиноко висел портрет Божены в раме, где питерский художник изобразил её в чёрном платье, с веером в тонкой руке. Другие картины, среди которых были и ценные, принадлежащие кисти великих мастеров, увезли вместе с мебелью и дорогой утварью представители новой власти. Куда? А неизвестно. Сказали огорчённым коммунарам, почёсывающим подбородки, что всё изымается в пользу государства.

– А нам на чём спать, на чём есть? Али по-собачьи, на полу, прикажете? – сердился председатель коммуны.

– Доски вам дадут, сколотите столы и топчаны.

Раздосадованный Игнат скользнул взглядом по единственной оставшейся картине:

– А эту чего не забрали? Всё уж забирайте!

– Ценности не представляет… Кто это?

– А я знаю?

– Барынька это, – отозвалась Васёна, толкавшаяся неподалёку, – я видала… точно она.

– Красивая… – одобрил представитель. – Ну и оставляйте себе.

Божена в чёрном платье с обнажёнными плечами, сжимающая тонкой белой рукой пышный веер из страусовых перьев, словно ожила на холсте, раздвоилась, и вот её лёгкая призрачная тень ступила маленькой ногой в кожаной домашней туфле на грязноватый паркет.

Что стало с гостиной! Ни мебели, ни зеркал, ни ковров, ни дорогих бронзовых подсвечников. Голые стены с торчащими гвоздями, на которых висели раньше картины и гобелены.

– Мра-а-ази… – прошептала Божена и горько, со всхлипами, рассмеялась.

– Матерь Божья! – услышала она за спиной.

На лестнице стояла повариха со свечой в руке и таращилась в лежащую у ног темноту, барыни она не видела. Щёки у Анны побледнели, лицо исказилось от страха, она мелко крестилась, шепча молитвы.

Божена захохотала, глядя на дрожащие поварихины руки, шагнула в холст, будто в дверь, и исчезла.

Весь следующий день у неё было дурное настроение, она без причины накричала на няню и горничную, а потом, утомившись, застыла у окна с видом на Эйфелеву башню, где её и нашёл муж.

Генерал повозился с кресле-качалке, от чего оно жалобно скрипнуло.

– Не хмурь свой хорошенький лобик, усадьба в целости и сохранности… Надевай шляпку и поедем кататься с детьми, они давно просят. Хорошо?

– Так уж и быть, Николенька.

Генерал с трудом поднялся и привлёк Божену к себе, поцеловал в висок.

– Как я рад, что тебе больше не надо красить волосы, я так люблю этот лён… О, Божественная…

Он, задыхаясь и краснея лицом, покрывал поцелуями её волосы, щёки и губы…

– Николенька, а как же кататься? – тихо засмеялась Божена.

– Успеется…

***

Что ни день, то наведывается в бывший свой дом Божена, где сейчас расположилась коммуна. Хотя почему бывший? Она по-прежнему считает усадьбу своей, а коммунаров – грабителями. Невидимый дух ходит по дому, по двору, заглядывает в коровник, где бабы доят бурёнок и пеструх, в конюшню, в амбары…

– Разбойники, грабители… – раздаётся её свистящий шёпот.

Доярка настораживается:

– Фрось, ты, что ль, говоришь чего?

– Нет, я молчу.

– Почудилось, значит, – успокаивается баба.

А Божена уже в кухне. На плите в большой медной кастрюле булькает суп, она достаёт из-за корсажа мешочек с высушенными и растёртыми в порошок ядовитыми грибами. Мешочек самый настоящий, стоит его выпустить из рук – и он становится видимым.

Божена высыпает две щепотки в кастрюлю:

– Кушайте на здоровье, гости дорогие, хлеб да соль вам, – говорит она, подражая манере деревенских.

От двух щепоток половина людей заболеет, а вторая половина помрёт. Тогда и уберутся проклятые из усадьбы.

В обед коммунары отведали супа, а к вечеру слегли с отравлением. Бледная как полотно повариха рыдала и клялась, что суп был самым обычным, она сто раз такой готовила.

– Захарыч, вот те крест, я же всё, всё как всегда…

А Божена только хохотала, глядя на муки заболевших.

– То ли ещё будет!

Весь день она была весела, поминутно смеялась. Горничной подарила свою пёструю шаль с яркими розами на чёрном фоне, прошитый золотыми нитями, а няне выбрала из шкатулки серебряное кольцо с уральским самоцветом.

– О, мадам Хелен, это очень дорогая русская шаль, спасибо! – восхитилась Жюли.

Женевьев тоже осталась чрезвычайно довольна подарком. "Мадам сегодня в духе, – подумала она, – это неспроста!"

Чтобы порадовать мужа, Божена выразила желание поехать вместе со всеми завтрашним утром в церковь. Генерал просиял. И оттого, что жена мила и весела, и оттого, что захотела поехать в церковь, и оттого, что здоровье у неё, кажется, идёт на поправку. Он, листая газету, тихонько мурлыкал полечку, которую разучивала с Боженой дочь Маша.

***

Они ездили молиться в православный собор Александра Невского на улице Дарю. Николай Григорьевич своей вере изменять не собирался и считал это едва ли не самым страшным грехом.

– Красота какая… – шептал он, с благоговение рассматривая луковицы башен-колоколен с золотыми куполами.

Внутри церковь украшена настенной живописью, изображающей Богоматерь, Спасителя, Святою Троицу и святых. Дети во время службы таращили глаза на картины с библейскими сюжетами. Крошка Майя, вытащив замусоленный пальчик изо рта, показывала на Христа, ходящего по воде.

– Па, там дядя!

– Это Спаситель, доченька. – Генерал обожал детей, младшую Майечку в особенности.

Божене в церкви опять стало дурно. Она едва стояла на слабых, как будто ватных ногах, чувствуя сильное головокружение. Всё так и вертелось, мелькало перед глазами: яркие фрески, иконы, светильники, пятна горящих свечей в руках молящихся…

Божена вытерла кружевным платочком лоб, прикрыла глаза, чтобы унять эту бесконечную круговерть перед глазами.

– Мадам, вам нехорошо?

Женевьев, присматривающая за детьми, первой заметила, что Божене снова стало дурно.

"Странно, – подумала она, – почему мадам всегда делается плохо в церкви?"

– Да, мне душно, я выйду на воздух.

Едва Божена миновала паперть, как почувствовала облегчение, а отойдя на десяток метров от собора, и вовсе позабыла про недомогание.

"А матушка спокойно ходила в церковь, – вспомнила она, – добрая была… Старинной книгой не пользовалась, да и мне отдавать её не хотела, перед смертью велела сжечь".

Божена хотела исполнить матушкину просьбу, но открыла кожаный переплёт, украшенный золотым тиснением, и рука не поднялась. Удивительно, что в книге ей всё было понятным: прорисованные знаки, схемы, подписи к ним, все незнакомые ранее слова и заклинания. Это сила, это власть… нет, добровольно Божена с ней не расстанется. Лежит книга в запертом на ключ ящичке вместе с чёрными свечами и мешочками высушенных трав.

Служба закончилась. Нарядные прихожане выходят из собора, лица у них умиротворённые, светлые. Вот и генерал с детьми и няней показался, а с ними какой-то незнакомый солидный господин.

– Дорогая, это русский доктор, Пётр Аркадьевич, – отрекомендовал он, подходя к Божене. – Он будет тебя лечить.

– Здравствуйте, – доктор поклонился.

– Здравствуйте… Но зачем, Николенька? У меня есть врач, месье Леру.

– Не доверяю я этому французику, вот Пётр Аркадьевич придёт и осмотрит тебя.

Что ж, или она отговорит мужа от этой затеи, или придётся перед доктором изображать себя больной.

– Буду очень рада, месье, – Божена обворожительно улыбнулась.

4

– Жюли, Жюли! – заволновалась кухарка в белом чепце и фартуке, увидев в кухне мелькнувший подол. – Спроси мадам что готовить на ужин: рябчика или курицу?

– Я не хочу лишний раз попадаться ей на глаза, – испугалась горничная, – вдруг она снова не в духе? Спроси сама.

– Не могу. Когда я захожу в комнаты, она говорит, что теперь всюду воняет кухней… Пригласи мадам сюда, я сама скажу. Дурочка, чего ты боишься?

– Боюсь, злая она… Как посмотрит своими глазищами, так душа в пятки. – Хорошенькая, с пикантным личиком Жюли опустила голову. – Ну хорошо, если ты просишь, то позову…

Она заглянула в гостиную, в детскую.

– Мадмуазель Мари, вы не видели свою матушку?

– Она сказала, что будет читать у себя в комнате, – ответила Маша.

Жюли прошла через коридор к комнате Божены и тихо постучала. Ей не ответили. Горничная приоткрыла створку двери и заглянула в щель.

– Мадам, кухарка просит вас зайти на минуточку… Мадам? – она подошла ближе.

В комнате был полумрак от задёрнутых тяжёлых штор, на столике горели чёрные свечи и лежала раскрытая толстая книга, а мадам Хелена сидела, не шевелясь, и будто спала, но её серые глаза были широко открыты, в них плясали огоньки от пламени свечей.

Жюли стало страшно. И от этого обездвиженного тела, и от стеклянного взгляда, и от чёрных свечей, и от странной книги, в которой она заметила какие-то рисунки в виде кругов и звёзд.

Горничная на цыпочках вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь.

– Мадам спит, не стала её будить, я же не сумасшедшая, – сказала Жюли кухарке. – Готовь что хочешь, потом скажешь, что она так решила.

Ей, болтушке и сплетнице, было тяжело держать язык за зубами: это же такая интересная история! А вдруг Хелен колдует? На неё, правда, не похоже, но факты, факты…

Отозвав в сторонку Женевьев, тряся кудряшками, горничная, не жалея красок, передала подробности про спящую мадам, про книгу и про чёрные свечи.

Женевьев слушала с вытаращенными глазами и отвисшей губой, а потом убеждённо сказала:

– Мадам – ведьма, я и раньше подозревала.

– Почему? – изумилась Жюли. – Потому что она злая?

Няня махнула рукой:

– Злая, но не поэтому… ей в церкви всегда дурно. Месье Николя молится и слезами умывается, а на Хелен лица нет, то краснеет, то бледнеет, дышать нечем, ломает её всю. Я сзади стою и всё вижу… А как выйдет – сразу здорова.

– Я теперь ещё больше боюсь, – с дрожью в голосе сказала Жюли, и её хорошенькое личико исказилось от страха, – придётся новое место подыскивать.