– А вот так. Василий Макарыч собирался кино снимать про Разина. Очень он им интересовался, всерьез. Собирал информацию в течение долгого времени, потом, когда многое уже было готово для фильма, проехался по его местам. Чтоб живьем все увидеть, вдохновиться. И еще дособрать нужный материал. В Астрахани он много был, в Саратов потом приехал. Я был на тот момент молодым ученым-краеведом, и книга моя только-только вышла. Вот не помню, как Макарыч про нее узнал, через музей вроде как-то. В результате отрекомендовали меня ему в лучшем виде, встретились мы с ним, пообщались, а потом и сюда поехали вместе. Хорошо мы тогда посидели, поговорили. И о Степане, и так, за жизнь. Я-то молод был, Макарыч – бате моему ровесник. Они отлично общий язык нашли, – дед выглядел счастливым и даже помолодевшим, он словно вернулся на сорок лет назад. – А вот дальше вышло все не по плану. Фильм снимать Шукшину не дали: зажали бюджет. А сценарий-то был уже готов. И он тогда его переписал и сделал книгу. Ее все знают: «Я пришел дать вам волю». И, когда она вышла, он мне прислал такой подарок с автографом. Звал я его на рыбалку к нам, и он хотел, обещал приехать. Только вскоре его не стало.

– Вот это история… – вздохнула Даша.

– Мировой мужик был Макарыч. А какой актер! А рассказы какие писал! Повезло мне, ох, повезло, что довелось с ним встретиться. Книга эта для меня самая большая ценность теперь.

На плите закипал чайник, а Тимофеич словно не слышал этого. Задумался, погрузился в воспоминания. Ребята не стали его тревожить, торопить. Даша сама разлила чай.

А ночью она не могла заснуть. Увиденное и услышанное за эти два дня никак не отпускало ее. Сокровища, призраки, кладоискатели – кино какое-то. Странным было то, что и она в нем уже тоже принимала участие. Даша мысленно отгоняла от себя весь этот шум, но он не уходил. А потом вдруг появился старик. И все остальное тут же стихло, потускнело. Смотрит он задумчиво куда-то вдаль и говорит – сам себе и никому вокруг: «Сокровища они все ищут… Хрен вам, а не сокровища! Не найдете вы тут ничего. Не отдам». Она только хотела сказать, что нет, нам ничего не нужно, но не успела. Старик исчез, или это сон закончился, или она просто не запомнила, что было дальше. Проснулась Даша от пения птиц, небо за окном светлело, рядом сопел Антоха. Она уткнулась носом ему в плечо и тут же заснула снова. А старик опять пришел, и стоял у кровати, и разглядывал ее: «Как же ты на нее похожа!»

– Даш, просыпайся! – Антон гладил ее по волосам. – Сегодня тебя никто не беспокоил?

Она сонно улыбалась и терла глаза. Странный сон не выходил у нее из головы. И самым странным было то, что он был очень настоящий. Этот старик, и его взгляд так и прожигает тебя насквозь.

Надо было вставать. Впереди долгая дорога.

Тимофеич с утра пораньше организовал им завтрак: блинов собственноручно напек, за сметаной свежей к соседям сбегал. Мед тоже был местный, степной разнотравный. С собой в корзинку уложил им дед столько еды, что до самой Астрахани хватит и маме останется. За эти два дня они так привязались друг к другу, что расставались теперь со слезами (особенно Даша, да и дед часто-часто моргал, чтобы скрыть и грусть, и эту соленую влажность в глазах). Казалось, что не просто так они встретились, словно связывает их что-то, роднит, но в силу времени и расстояния не виделись они долгое время. Договорились, что приедут еще. Будут звонить. И он будет.

И вот их машина запылила по дороге, Тимофеич у ворот провожал ее глазами, а Даша, высунувшись из окна, махала ему. Жители деревни отвлеклись от своих деревенских дел и тоже смотрели вслед уезжающим гостям. В их местах каждый новый человек, каждый приезд и отъезд – это уже маленькое событие. Когда выехали на проселочную дорогу, увидели, что и орел провожает их, кружит над дорогой, не упускает их из виду. Какое-то время он, казалось, плыл по небу за ними, круги его смещались плавно на юг, куда направлялись путешественники. Потом отстал, растворился в небе. Гости гостями, но свои орлиные дела важнее: нужно охранять сокровища.

Глава вторая. Дорога

Даша хоть и грустила, была рада, что пора уезжать: слишком уж насыщенными получились последние два дня. Очень много было такого, что не укладывалось в голове и теперь лишило ее покоя. И, если честно, ей было здесь немного жутко. А больше всего было не по себе именно из-за неспокойных снов: они были слишком реалистичными (со звуками и даже запахами) и очень уж тесно связанными с тем, что происходило вокруг, будто сны были продолжением историй. Интересно, у Антохи такие же ощущения? Или это у нее какое-то особое восприятие? Хотелось спросить, но как? Не может же она всерьез сказать, что во сне к ней являлся призрак Степана Разина. Именно такой, как описывал его Тимофеич: с бородой и в зипуне, с огнем в глазах. А кроме Антона поделиться было не с кем.

Даша вдруг очень остро почувствовала, что она совсем одна. У нее нет близких друзей. Точнее, друзья есть, но считать их действительно близкими, родственными душами она не может. Самым родным человеком для нее всегда была бабушка. Даша очень болезненно пережила ее уход и именно тогда осознала, что теперь у нее нет никого. У мамы своя жизнь. Отношения с нею не были натянутыми, скорее их почти не было. Формально они поддерживали связь, периодически созванивались и интересовались делами друг друга. Но в этом была некая отстраненность.

И вот сейчас, впервые за много лет, она ехала к маме. Идея этой поездки принадлежала не ей, Антону: надо же познакомиться с семьей любимой девушки. Это, по его мнению, было частью обязательной программы серьезных отношений. Главным формалистом из них двоих явно был он. Даша не возражала, нет, дело совсем в другом. Она не испытывала потребности в этой церемонии. Когда они с Антохой уже всерьез встречались, она мысленно представляла его бабушке: рассказывала о нем, думала, что бы бабушка сказала вот про это, а что – про то. Она смотрела на него ее глазами и оценивала по ее системе ценностей. Приходила к выводу, что бабушка бы их союз одобрила. Мама, конечно, была в курсе Дашиной личной жизни, но гораздо более поверхностно, чем это бывает в классических случаях материнской заботы и вовлеченности. И Даша не особенно старалась это исправить: она уже привыкла быть предоставленной самой себе.

У Антона эта ее самостоятельность вызывала уважение, хотя некоторые ее поступки и слова он понять не мог. Да это и вряд ли было возможно: слишком по-разному складывалась их жизнь. Они нечасто об этом говорили, очень немного еще времени провели вместе. Они так наслаждались тем, что было у них сегодня, и только-только начали заглядывать в свое совместное завтра. А на вчера, которое было у каждого свое, еще не успели оглянуться. И вот сейчас было очень подходящее время для этого: в этой совместной поездке, которая превращалась в приключение, они могли не просто лучше узнать друг друга, но и заглянуть в семейные тайники и даже заочно познакомиться со скелетами в шкафах друг у друга. Времени в дороге достаточно для разговоров.

Даша ушла в себя и загрустила, Антон не мог этого не заметить. Она всегда была довольно замкнутой и, если ее не спросить о чем-то, запросто может сама не сказать ни слова. Потому он и спросил. Даша сначала отвечала коротко и неохотно, но потом постепенно разговорилась. Вспомнила и про бабушку, и про родителей, и про себя в Астрахани.

– Меня воспитывала в основном бабушка. Она мне сначала няней была, а потом и лучшим другом. Мама совсем другая, она всегда сама по себе была. Может, и я такая в нее? Не знаю. Мы с нею всегда были порознь. Никогда не ссорились, не было противоречий у нас. Просто у нее своя жизнь, а у меня своя. А потом, когда она замуж решила выйти второй раз, точнее, третий, мы и вовсе разошлись кто куда. Я тогда в Москву уехала.

Даша залезла с ногами на сиденье, потягивала кофе из кружки и рассказывала, рассказывала. Она словно думала вслух, и Антоха слушал ее, боялся слово вставить, чтобы не потревожить этот ее монолог:

– Когда пропал папа, мне было двенадцать лет. А ему сорок два. Бабушка говорила, что это злой рок: все мужчины в их роду проживают только сорок лет с небольшим. У них даже что-то вроде поговорки было: «Все Кругловы женятся по любви, живут счастливо, но недолго». Черная такая поговорка. Деду тоже было сорок два или сорок три, когда его не стало. Бабушка его очень любила. Она потом прожила одна еще долго и все представляла, что он рядом. Все время говорила: «Вот мы с Сашей то, мы с Сашей это. Вот у нас праздник с Сашей будет». И так во всем. Она прекрасно понимала, что его нет, но он был в ее сердце, и она все равно была счастлива. Жила памятью и мыслями о нем.

У Даши был красивый низкий голос, говорила она немного нараспев (это типично для Нижней Волги, но у нее получалось как-то особенно). Она продолжала свою историю, и это звучало как музыка. А может, это всегда так? То, что говорит любимая женщина, становится музыкой.

– А мама через три года после папиной гибели решила замуж выйти. Бабушка этого решения не приняла. Бабушка по папиной линии. У них с мамой нормальные отношения были, не так чтобы очень дружные, но без неприязни точно. Но тут они просто перестали общаться: не ссорились, не ругались, перестали – и все. Я, наверное, тоже не смогла этого принять. Мама говорила: «Жизнь продолжается. Я хочу жить полной жизнью. Я имею право быть счастливой». Я ее не осуждаю, нет. Но я не была готова к постороннему человеку в доме. Не могла этого принять. Я в то время оканчивала школу и почти сразу после экзаменов уехала в Москву поступать в институт. А после вступительных уже не поехала домой, решила остаться в Москве: нашла какую-то работу, и потом все закрутилось. С мамой мы созваниваемся. Конечно, я интересуюсь, как у нее дела. Но видимся мы редко. У нее своя жизнь, у меня своя.

За окном бежала рыжая степь. Однообразно ровная, почти одноцветная, иногда ее нарушали зеленые полосы посадок вдоль дороги. Синяя лента Волги тянулась где-то слева. Большую часть времени река была вне поля видимости: дорога проходила очень далеко от берега, и лишь иногда открывался вид на нее. За рулем всегда был Антон. Даша не водила машину и не очень хотела учиться. Зато с обязанностями второго пилота она справлялась отлично: меняла музыку, кормила и поила водителя. Он даже не успевал попросить о чем-то, она сама чувствовала, когда и что нужно. Заботливо наливала в кружку немного кофе из термоса, сначала держала в руке, ждала, когда остынет, потом протягивала Антону: попей. Он брал ее руку в свою, потом забирал из нее кружку: сложился у них такой маленький ритуал. В машине играла ненавязчивая музыка, но он хотел слушать Дашу. А она вдруг оживилась и продолжала уже очень увлеченно:

– Бабушка моя была страшная модница! Любила наряжаться, платья сама себе мастерила. А время тогда бедное было: когда война закончилась, ей было лет пятнадцать. И вот в эти тяжелые послевоенные годы она умудрялась и наряды себе шить, и прически какие-то невероятные делать. А макияж, Тошка! О, она мне такие истории рассказывала! Например, как брали золу из печки и из нее делали тушь для ресниц. Смешивали с чем-то и наносили. Честно говоря, не представляю, как это возможно. А дальше! Кусочком свеклы подкрашивали губы. Тебе, мужчине, не понять. А я, девочка, и смеялась, и плакала, когда это слушала. Это сейчас нам легко и просто: достала нужный тюбик, махнула кисточкой, и готово! А тогда… Вот уж правда: красота требует жертв.

Сама Даша не была склонна к жертвоприношениям ради красоты. Может, потому что от природы была хороша собой? То, к чему другие стремились, ей было дано от рождения. Она принимала это как должное. Не придавала значения. К тому же, как и у всякого художника, у нее было собственное представление о красоте. Она умела видеть ее в самых простых вещах: яркой полосе заката в окне, рыжих осенних листьях в серых лужах, волне, набегающей на берег. Она могла не увидеть ее в том, что было красиво для многих других.

– Бабушка до самой старости за собой следила: волосы всегда укладывала, губы подкрашивала. То брошечку какую-то приколет, то шарфик повяжет – и получается новый образ. Та еще красотка была! – продолжала Даша, и в голосе ее было и восхищение, и необыкновенное тепло. Она рассказывала о человеке, которого очень любила, и это звучало в каждом ее слове. – И, понимаешь, она ведь делала это не для кого-то. Не для того, чтобы произвести впечатление. Это внутренняя потребность в красоте. Это в крови, наверное, было. С молоком впитано. Про своих родителей бабушка много не рассказывала. А я и не спрашивала почему-то. Я теперь уже понимаю, что это совсем неправильно. И жалею очень. Знаю только, что она была из интеллигентной семьи. По каким-то деталям, что запомнила, я уже позже пыталась восстановить ее историю, но у меня мало что получилось. Я бы назвала это эскизом, и ему очень, очень далеко до полной картины.