– У тебя пятки грязные! – прогорланил мальчик, натягивая одеяло ещё выше, на самые глаза. Полина ничего не ответила. Стас дотянулся до её торчащей из-под одеяла ступни и стал щекотать. Завязалась возня, при которой девочки хохотали, притворно злились. Дети закручивали друг друга в одеяла, бились подушками. Стас два раза скидывал девочек с дивана, победоносно бил себя в грудь, улюлюкал, но потом под натиском всё равно проигрывал и был стянут за ноги на пол. Затем все устали и угомонились. Но ненадолго. Вслед за этим дети стали припоминать неизвестно где и кем виданные страшные истории. Про блуждающий свет в окне, про странные шорохи на чердаке, про вой на заднем дворе, про рёв с кладбища. Сочиняли так ярко и живо, что все трое сами же и перепугались. Стас забрался на диван, потеснив девочек, и укрылся с головой в одеяло. Полина же с Олей от страха прижались друг к другу, как две маленькие напуганные мышки. Вскоре все трое заснули. В комнате в темноте тоскливо пищал комар, изредка с улицы было слышно, как Бим беспокойно ворочался в будке. Под светом уличного фонаря метались мотыльки и бесшумно, сливаясь с ночью, зигзагами летали летучие мыши.

Мужа Степушиной Дуни после инсульта сбивал частичный паралич. К нему из города привозили врача. Небольшого роста дядечку с большими, объёмными усами. Вид он имел недовольный, – его совершенно не обрадовала дальняя поездка в деревню. Прибыв на место, померил давление, послушал грудь, посчитал пульс, что-то прописал и спокойно уехал. С тех пор прошло два года. Дунин муж тяжело двигался и стал заметно заторможенным. Он плохо ел, мало говорил – всё было ему в тягость и казалось непосильным трудом. Когда баба Дуня уходила по делам, то закрывала деда в доме, потому что Иван Александрович, несмотря на непослушные ноги и свои страдания, мог доковылять до улицы, тыкая палкой в траву, и завалиться где-нибудь на огороде, или в саду, или – ещё хуже – на проезжей дороге. Ругала Степушина упёртого мужа часто и громко, на что Иван Александрович всегда отвечал одной и той же фразой: «Дура баба». Один раз дед Иван рвался из калитки в чем мать родила. Баба Дуня к тому времени возвращалась домой и издалека увидела пыхтящего за забором деда. Он, словно обезумевший, бил палкой в калитку и, видимо, понимая свою немощность, растерянно и грустно смотрел на дорогу.

– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.

Иван Александрович, ничего не отвечая жене, ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.

– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.

Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад, путаясь ногами. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:

– Ах, божешь мой, срам-то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?

Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.

У Степушиных была рыжая собачонка, точно как лисичка, только хвост колечком держала. Круглые сутки она сидела на цепи, лаяла на всех звонко и бесстрашно. А если кто-нибудь заходил во двор, тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка – на безопасном расстоянии – высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть, и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей стало жаль собачку. Они решили навещать рыжую и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он немой замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо него как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей лица, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей своё скукоженное, выцветшее лицо, и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерений девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, побежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но, зайдя во двор, нашли его лежащим навзничь в садовой траве.

Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.

– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос.

– Увсё! Ванечка!.. Ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.

«Во как, – прошептал Юрий Степанович себе под нос, глядя, как рыдала Степушина, – так уж она ругала его каждый день на чём свет стоит. А глянь, любила всё же, получается».

Ветер погнал по дороге сухую пожелтевшую листву и скинул её в канаву. Потомилась она там немного и в гниль пошла под натиском первых холодных дождей. Юрий Степанович прощался с деревней ненадолго, уже предвкушая осеннюю охоту. Отсыпал в мешок для бабы-Вариных поросят недоеденную со вчерашнего дня гречневую кашу. Вылил всю воду, что была в доме, вынес помойное ведро. Присел на дорожку вместе с дочерью, и, скрипя половицами, вышли они из избы. На улице только занимался рассвет, подсвечивая косыми, будто выглядывающими из-под земли лучами солнца остывшую с ночи луговую траву. Бим проводил звонким лаем идущих к машине с тяжелыми рюкзаками москвичей. Тут же взревел мотор, и маленький квадратный луазик скрылся из виду, покинув пробуждающуюся в предрассветной дымке деревню.

Глава 5

Этим летом у бабы Дуни завёлся клевачий петух. Как собака, охранял свою территорию и своих наседок, не пропуская никого без боя. Сам красавец был: грудка смолянистая, отливала синевой, огненно-рыжая шейка, перья в хвосте с зелёным отливом, переливались, словно натёртые воском. Крупный был, кур покрывал так, что наседки ходили общипанные, с плешью на спинках. Сама баба Дуня от смерти мужа отошла быстро. Поминала его нечасто, но когда случалось о нём заговорить, то роняла слезу, сожалеющую и горькую. Освободившись от ухода и присмотра за дедом Ваней, она стала чаще отдыхать на лавочке, что стояла у калитки за пределами двора. Взглядом и колкой шуткой провожала идущих на ферму доярок. Для них же клевачий петух стал общей проблемой.

– Ты, Дунька, когда своего ершистого в суп отправишь? – проходила мимо Валентина, неся в руках толстенную палку. Хозяйка в этот момент сидела на лавке, вытянув толстые, с набухшими венами ноги. Прищурилась на Валю.

– Да когды цапанёт кого помясистее за зад, – ответила баба Дуня. Голос у неё был сиплый, с надрывом.

– Ты гляди, кто ешшо его не цыпанёт! У… Гадина! – закричала Валя, увидев показавшегося на дороге, взъерошенного и беспокойного петуха. – Куды несёшься, оголтелый?! Дунька, забирай своего черта, а то я его палкой…

Петух подбежал к Вале, целясь в голые щиколотки ног. Доярка размахивала палкой, водила ею у ног, преграждая петуху путь. Тот изредка останавливался, вертя головой, потом снова атаковал и, наконец немного скинув пыл, скособочивши голову, наблюдал, как Валя удаляется по узкой дорожке, ведущей к ферме. Затем он победоносно взъерошил перья и вальяжной походкой, высоко поднимая затянутые в жёлтую чешую лапки, пошёл обратно во двор. Баба Дуня была очень грузна, чтобы бегать за петухом. Она продолжала сидеть на том же месте, громко разговаривая с птицей своим сиплым голосом.

– Дождёшься ты, окаянный, дубиной по голове дадут тябе, будешь знати. Хоть на цепь сажай сучонка, – договорив, она тяжело поднялась, одернула толстую юбку и вошла к себе во двор. Тут её окликнула соседка – Варя Балабанова.

– Чаго тябе? – беззлобно крикнула в ответ Степушина.

– Хай сюды. Расскажу чаго, – хитро улыбаясь, сказала Варя.

Как бы сейчас Степушиной ни было тяжко из-за жары, она, забыв про больные ноги и духоту, которая с самого утра стягивала ей грудь, быстро повернула обратно, в сторону дороги и, двигая широким задом, пошла к соседскому забору.

– Валька-то тебе не рассказала?

– Кого? – баба Дуня положила мясистые руки на забор.

– Да хай сюды ты, не стой тама, хай сюды, тутки у огурцов сядем, – они сели за маленький столик у крыльца, сбоку которого вился по веранде бешеный огурец с мохнатыми круглыми плодами, свисающими гирляндами.

– У Вальки-то сестра приехала с любовником, поселились тама у ней и уезжать не хотят.

– О… А на что оны сюды приехамши? Это Светка которая?

– Она. Жить, говорят, будем.

– Ту… Светка это её нама тута больна надо. Ну а что, она за мужика-то своего замуж пойдеть или так он у ней? Он-то Вальке никто, поди, это же наглость какая – у сестры без спроса тама объявиться. Варь, а чего оны тама в Билибово не прижилися? Тут у энтой и мать престарая, за ней уход, кормить всех. Это же та еще, мы на неё уже наглядемшися.

– А… Головы своей нету. Мать перекрестилася, когда она ушла из дома. А там, можа, им жить негде стало, я не знаю, Валька молчком. Оны тама дом вроде снимали, да… А это у ней который уже мужик? Того, кто к ней ездил, вроде не Егором звали.

– Ну.

– А этот Егор. Новый какой-то малец. Да, я его не видала. Оны в хате сидять не вылазят. Я у Вальки спросила, говорю: ну что, не чай, навсегда приехамши, сестра-то не в помощь, ленива деука? Она тока злится. Говорю, выгоняй к чертям собачим, усраться за всеми ходить.

– Ах, божешь мой, – цокала языком Степушина.

– Дура деука, эта Светка, – махнула рукой Варя. – У Вальки сердце доброе, нябось дома оставит, пущай живут.

– Ну и ну… Не к добру это, – Дуня вытянула из-под стола отёкшие ноги, обутые в коричневые, обрезанные из сапог калоши.

– А у москвичей, видала, какая барыня приехала? – маленькие глазки Варвары Михайловны сощурились ещё пуще, она лукаво улыбнулась, заглядывая соседке в лицо.

– Где? Ничаво не видала. Ты про кого?

– Ту, сядишь тута на лавке-то, задом трёшь, всех, поди, видывала. Неужто ты не приглядела? У Николаевича. Его старшой малец невесту привёз. Красивущая деука.

– Ту, не болтай ты! Уже жениться собрался? А когда это он успел-то?

– Я не знаю про женитьбу. А тока он тута с ней вчера вечером расхаживал по дороге. Я его позвала. Говорю: «Олежик, у нас тута все деуки напересчет, а энту откуда взял? Мы таких не помним». Говорит, с Москвы привёз, да.

– Да, он-то ещё вроде малец не сильно взрослый, Варь.

– Да не, у них у всё рано. Я не знаю, сколько ему годков, но школу он, поди, закончил, да. Надька еще в том году говаривала, что Олег её всё позаканчивал, будет в институт поступать. А красавец…

– Ну дай бог, дай бог… Пущай поступить, женится, внуков принясёть, и мы порадуемся, – тяжело дыша от жары, говорила Степушина Дуня. За забором, со стороны дороги, показался муж Варвары Михайловны.

– Так, бабье, трепимся? – заулыбался он, завидев жену.

– Васька твой идит.

– Ага, пойду я.

– Ну давай, давай. Ежели чаво, мне стучи, – с намёком на новости ответила Степушина.

– Как здоровьице, Дуняша? – спросил Василий Иванович, цедя в зубах папиросу.

– Ту, не спрашивай! Жарень-то, хоть бы смиловался Господь, дождика наслал, – грузно поднималась из-за стола Дуня. – С утра воздуху мало.

– Будет тябе дождь. Будет. Куда же он денется.

– Ну дай бог. Поволокуся, – и она удалилась за калитку, где её встречал поджидавший хозяйку Тузик – новый, приблудившийся с весны пёс. Маленький, с курчавой, местами свалявшейся шерстью, с перекошенной набок головой.

– Тузик, – просипела хозяйка. – Пошли домой, пошли.

Олег уговорил родителей пригласить в деревню свою девушку. Надежда Петровна невесту сына не хотела воспринимать всерьёз, она надеялась, что это лишь временное увлечение, поэтому с самого начала была против. Но Евгений Николаевич по просьбе Олега нашёл нужные слова, чтобы уговорить жену. К деревенской жизни Олеся была совсем не подготовлена. Она до крови расчесывала комариные укусы. На третий же день схватила простуду, а от парного молока отказывалась по брезгливости. По всему этому в деревне пробыла недолго. Уехала домой и Олегу больше не позвонила. С этого года старший сын деревню не возлюбил и всячески избегал поездок в Излучину, предпочитая проводить лето в городе.