– Я сам, – мрачно отозвался Май.

– Дерутся только урки, такие, знаешь, которые на нарах сидят, они как обезьяны – не могут друг с другом договориться, вот и колошматят, а ты у нас с какого дерева спустился?

– С родительского.

– Да как ты смеешь! – повернулась мать. – Опять?! – взвизгнула она, увидев, как сын по детской привычке снова слюнявит волосы.

Её нестерпимо раздражала эта привычка и поза молодого человека, которую он всегда принимал при неприятных разговорах с домочадцами: сидя с широко расставленными ногами, прикрывая руками гениталии и исподлобья глядя на собеседника. По её мнению, эта поза выражала глубинную неприязнь взрослеющего ребёнка к своему родителю.

– Бесишь меня! – крикнула мать, занеся над ним руку. Но ударить было нечем, поэтому рука бессильно упала обратно.

Раньше Май никогда не реагировал на эти выкрики, только бросал слюнявить волосы и, в зависимости от содержания разговора, либо уходил к себе в комнату, либо продолжал с мрачным лицом выслушивать претензии. Но не в этот раз. Мать продолжала сыпать упрёки; сын отвернулся к окну, за которым серой мглой затянуло небо, потом перевёл взгляд на мамину руку, уже почти обездвиженную после инсульта. За это время она как-то странно искривилась в пальцах, подвернувшись вовнутрь. Рука иссыхала и напоминала безводные корни упавшего дерева, с глубокими сине-зелёными венами. С брезгливостью и жалостью он рассматривал эту кисть. И тут же ему стало стыдно за своё отвращение. Была ли у него любовь к ней, к той, что подарила ему жизнь? Он на минуту почувствовал горечь: «Я ничего не могу поделать. Не могу и не хочу», – пришла заключительная мысль.

Он корил себя за холодность, бывшую следствием их взаимоотношений, но не был холоден по натуре. Просто ещё не пришло время. Нужно было повзрослеть, познать теплоту общения, дружбу, взаимную любовь, пройти через истинные переживания, прийти к победам над собой. Всё это поможет раскрыть весь дремлющей потенциал, поможет познать самого себя. Всё ещё впереди.

Сейчас же ему казалось, что мать чрезвычайно стара (хотя ей не было ещё и шестидесяти). Она и правда выглядела старше: истощённая, сухая, жилистая. Помимо перенесённого инсульта, она страдала хронической анемией, которая с годами придала её коже бледно-восковой оттенок. Да и вообще она вся выглядела блёклой, как моль. Всегда ворчала, всё время копошилась с хозяйскими делами. И детство Маю запомнилось маленькой кухней, пропахшей заскорузлым жиром, с тусклым освещением, разбитой плиткой в ванной и вечно недовольной родительницей.

– Ты в жизни кем хочешь стать? Бездельником, алкоголиком, как твой отец? Сдохнуть под забором?

– Послушай, чего ты от меня хочешь? Учусь я нормально, по ночам не шляюсь, какие ещё проблемы тебе мешают нормально жить? – сказал Май, очнувшись от своих мыслей.

– Что?! Да ты жрёшь за наш счёт!

Это было уже слишком. Молодой человек поднялся с табурета (сын был уже ростом с маму) и, зло посмотрев в её возмущённое лицо, ушёл к себе. Это была обида, клокотавшая в его сердце, перехватывающая дыхание. Зайдя в комнату, Май со всей силы пнул стул, стоявший у рабочего стола. И пообещал себе как можно скорее свалить из родительского дома.

– Какое уж тут творчество, когда тебе здесь жить не дают, – буркнул он себе под нос.

С приходом подросткового возраста Май стал реагировать на выпады окружающих очень резко и нетерпеливо. Внутренние переживания зашкаливали, и в последнее время он постоянно балансировал на краю негативных эмоций. Его вдруг стали раздражать замечания, он предавался самокритике и ощущал свою никчёмность во всём. Приходилось усердно работать, тратить много сил, чтобы доказать обратное.

«Кем я хочу быть? – вспомнил он слова матери. – Свободным от всех вас».

Недавнее столкновение с бывшим обидчиком потащило за собой шлейф новых конфликтов. Как-то на переменке Игорь, проходя быстрым шагом мимо одноклассника, схватил его за локоть и торопливо шепнул: «Ты труп, Маячок». И так же быстро просифонил по коридору. Май бросил на него жёсткий взгляд. Игорь, уже слегка отдалившийся в этот момент, развернулся всем корпусом, продолжая двигаться назад, и ткнул в воздухе двумя пальцами, изображая угрозу, будто он ими протыкает недругу глаза. Его лицо было настолько серьёзным, что граничило с комичностью. Подметив это, Май усмехнулся. После последней драки он чувствовал в себе силы противостоять этой шайке ещё раз.

Ещё до новогодней дискотеки Май узнал телефонный номер Юлии. Это случилось после занятий, когда он спускался в раздевалку и услышал любимый, тревожащий его сердце голосок. Юлия стояла за дверным проёмом первого этажа и разговаривала с ученицей:

– Маме передашь мой телефон, пусть позвонит или зайдёт ко мне в школу. – И продиктовала номер.

Каждая его цифра запечатлевалась в памяти молодого человека, как печать от раскалённого железа. Никогда в жизни он не был так сосредоточен, как в этот момент. Но ещё долго не решался позвонить. Тем более это желание временно оставило его после позора на школьной дискотеке. Однако страшнее всего ему было узнать, кто подойдёт к телефону. Вдруг не она? Раздастся чей-нибудь чужой и грубый голос, который ранит его в самое сердце. Май обманывался, не хотел даже думать, что его возлюбленная имеет с кем-либо отношения, живёт не одна. И если эта правда жизни ворвётся к нему, откроет ему глаза, он пропал, тогда всё потеряно. Но жизнь оберегала его. Она жалела его размягчённое, ранимое сердце, его тонкую, душевную организацию, его наивность, его ещё детские грёзы.

И вот он решился. Бродя по улицам в один из дней зимних каникул, набрался смелости. Был вечер, около семи. Мягкий снег кружил в суете города. Возле метро на улице висели телефоны-автоматы. Май прошмыгнул к одному сквозь толпу идущих от метро людей. Взял трубку горячими от волнения руками, вставил карточку, набрал номер. Послышались гулкие длинные гудки. Шум города после трудового дня потихоньку снижал тембр суеты. Снующие по проспекту машины месили слякоть растаявшего от рассыпанных реагентов снега. Город готовился к отдыху, задраивая двери, окна, зажигая жёлтые огни. Мутным взглядом молодой человек смотрел по сторонам, ожидая выстрела в голову, в сердце, кто бы ни взял трубку на том конце. Страшно, если возьмёт она, и невыносимо – если не она. Эти чувства, эта любовь начинали его выматывать и изнурять. Непомерная тяжесть такой любви лишала его собственной жизни, отбирала свободу. Он смутно хотел покончить с этим, но существование без неё пока казалось бессмысленным.

Телефон щёлкнул, из глухоты появился голос. Её голос! Какое счастье – он будет жить! Май почувствовал облегчение, и тут же накатила новая волна уже иных чувств. Он жадно впитывал этот голос: обрывистый, озадаченный, но так нежно вопрошающий. Он не решался положить трубку, оборвать эту связь: интимную, близкую, дыхание в дыхание, ближе уже даже не мечтать! После четвёртого «алло» Май повесил трубку, но её голос продолжал звучать в его голове. Как завороженный, он сделал несколько шагов, выйдя на оживлённую улицу города. Ничего не соображая, побрёл куда-то в глубину людского потока, растворяясь в своих чувствах.

Однажды поздней весной, пока брата не было дома, Света впервые заглянула в его дневник.

– Мам, смотри, а Май-то круглый отличник, оказывается!

– А я тебе что говорила?

– Я думала, ты шутишь.

– Ну-ка, дай ещё раз посмотрю, – озабоченно сказала женщина, взяв из рук дочери дневник. И, прищурив глаза, с серьёзным лицом стала изучать полугодовые отметки. Затем ещё раз пролистала его, смотря записи сына о домашних заданиях.

– Как курица лапой, – буркнула она. – Удивляюсь, когда он успевает учиться… – сказала мать, отдавая дневник.

– М-да уж… Братец, – заключила девушка, кидая дневник обратно в рюкзак.

– Что там у него ещё? – спросила мать, скосив глаза во внутреннею темноту ранца.

– Мам!

– Может, курит уже.

– Рано или поздно начнёт, чего проверять-то?

Света пошарила рукой, извлекла тетради, потом отбросила рюкзак.

– Не хочу я там больше лазить. – И вышла из комнаты, оставив вещи на полу.

Мать подобрала потрепанный блокнот, в который сын записывал зачатки своего творчества. Он всегда носил его с собой – свой мир, который лелеял в этих ещё по-детски наивных строчках. Иногда, в моменты погружения в свои мысли, его буквально вырывало четверостишьями, белыми стихами, мыслями в прозе. Тогда он бросал дела и поспешно записывал всё это в блокнот. Потом забывал и чаще даже не возвращался к ним. Редко перечитывал. Но всё это копилось, как багаж, и ждало своего часа, чтобы быть облечённым в какую-либо форму. Всё это были маленькие обрывки и черновики его внутреннего мира. Мать полистала блокнот: на некоторых страницах были мальчишеские рисунки странных существ, роботов, лица людей. И слова… Много слов… Нотные записи с обрывками каких-то композиций. За некоторые слова она цеплялась взглядом, ухмылялась и хмурилась.

– Свет, глянь! – крикнула она из комнаты.

– Ну чего? – недовольно ответила дочь, не желая срываться с места.

– Да иди посмотри, это стоит того.

– Что там, презервативы нашла, что ли?

– Если бы…

Света подошла со скучающим видом.

– Ты послушай только: «Я сплю рядом с тобой, я слышу твоё дыхание, когда лёгкий ветерок щекочет мне ресницы, я как будто падаю в ледяную бездну на дне, которой колышется море, как вода в блюдце, мягко стукаясь о позолоченный край. И ты вдыхаешь новую порцию жизни, и я, как страж, стою у замкнутого мира твоей души. Я пью твоё дыхание, и голос дрожит в этой тиши». Или вот это: «Мой изумрудный глаз втайне следит за тобой, для меня ты вечная, соткана чьей-то рукой. Я польстился на твои чары, околдован тобой…» – дальше не дописано.

Мать читала эти строки, высоко подняв блокнот, словно декларировала стихи знаменитого поэта. Со смешанным чувством издёвки и удивления её взор бегал по тексту, а бледные губы выпускали найденные откровения автора. От удивления Света открыла рот и, широко распахнув глаза, смотрела на мать. Потом она поднесла ладошку к губам, и из них вырвался стон удивления.

– Вот это да! Откуда у него всё это? Как мало мы знаем о Мае…

– Да уж… Может, это не его? – заключила мать, опуская блокнот, на её лицо легла тень глубокой задумчивости. – Кто бы мог подумать… – снова повторила она. И уставилась на дочь, ожидая дальнейших комментариев.

– Может, не зря он на своей гитаре бренчит. Музыкантом или поэтом станет.

– А жрать-то что будет?

– Ты вечно со своей приземлёнщиной, может, рядом с нами великий поэт растёт.

– Знаем мы таких поэтов. Потом на улице под забором валяются.

– Нет, ну ты подумай, в кого он такой? – не унималась дивиться дочь.

– В отца, понятное дело.

– А что, он тоже стихоплётом был?

– Был. И манеры те же. Воображал себя непонятым гением. А на самом деле спившийся алкоголик.

Света давно уже имела свои представления об отце, в основном поверхностные, внешние. Но она ничего не знала о нём внутреннем. Каким он был человеком до того, как спиться. После расспросов о папе, на которые мать отвечала так же поверхностно, Света совсем потеряла к нему интерес. Она помнила его лучше, чем брат, но помнила уже в той крайней стадии распада личности, в какую входят все зависимые люди, стоя у последней черты своей жизни. И, будучи солидарной с мамой, считала его исчадием ада. Девушка не испытывала никаких тёплых чувств, не искала его – ни среди живых, ни среди мёртвых, и вообще никогда не думала о нём.

После упоминания об отце она нашла в своём сердце лишь бледный образ человека, который тиранил их семью. Но брат… Младший брат был иным. И сейчас Света это осознала. Впервые он заинтересовал её и взволновал. Неужели она всю жизнь, все его пятнадцать лет, видела брата другим? Бестолковым, скучным, маленьким гадёнышем.