Вот однажды, собираясь в техникум – в тот день занятия были во вторую смену – я вышла из подъезда и, проходя мимо моей любимой березы, вдруг увидела его. Это мог быть только он, я узнала бы его даже из сотни. Марат стоял, облокотившись о ствол, и тело его содрогалось от тихих рыданий. Он плакал так горько, что я подумала: сейчас померкнет солнце. Медленно я подошла к нему ближе. Рыдания парня все не прекращались, и мне на миг стало так тоскливо, что в моих глазах тоже задрожали слезинки. Я дотронулась до его руки. Марат поднял голову и посмотрел на меня. Вряд ли он знал, кто я такая: это я его высматривала, он же никогда и взгляда не бросал в мою сторону. А в эту минуту он заглянул мне в глаза, и я прочла в них сначала непонимание, будто Марат пытался вспомнить, видел ли меня когда-то раньше, сменившееся чем-то, что было трудно объяснить. Нежностью, болью, бесприютной печалью. Я подошла ближе и робко коснулась его плеча. Тогда он уткнулся в мою макушку и снова заплакал. Так мы и стояли, пока его рыдания не стали медленно стихать. Тогда я спросила:

– Хочешь чаю?

– Как тебя зовут? – послышалось в ответ.

– Света.

Он посмотрел мне в глаза.

– Значит – Светлая.

Я потупила взгляд.

– А меня зовут Марат. И у меня сегодня умерла бабуля.

Он прикоснулся к моей щеке, стер с нее слезинку, повернулся и ушел прочь.

Мы долго не виделись, а вскоре я узнала, что он перевелся на завод. Так я совсем потеряла его след.

В следующий раз мы с ним столкнулись лишь четыре года спустя. Я возвращалась с работы домой. Он вышел из квартиры своей бабули, в которую, как позже выяснилось, периодически приезжал. Я замерла на месте, но и Марат остановился. Он узнал меня. Не помешали ни пальто, ни шапочка, как это было у Аркадия Гайдая в миниатюре «Свадебное происшествие», в которой жених не узнал свою невесту без уличного облачения. Марат не был мне женихом. Мы не виделись четыре года. До этого он видел меня всего только раз. Но узнал.

Понемногу мы стали общаться. Он оказался именно таким, каким я его себе представляла: добрым, но скрытным, красивым, но порядочным. Он не был груб, не сквернословил, не тараторил, как многие парни, которые рта не закрывают, лишь бы запудрить девчонке мозги. Марат был другой. Серьезный. Работящий. Знающий, что такое жизнь. А насчет девчонок? Что же, он им нравился. Такой парень не может не нравиться девушкам. Он был из тех, кто способен завоевать любую, какую только захочет. Даже самую красивую и успешную. Марат был мужчина.

Мы не заметили, как стали настоящими друзьями. Мы не только думали, но и поступали одинаково. Любили и ненавидели одно и то же, с одной лишь разницей: я любила Марата, а он не любил никого. И все же, переехав в Авксом, я предложила ему попробовать встречаться. Он согласился.

Полтора месяца он не дотрагивался до меня и пальцем. Я же просто сходила с ума. Марат вел себя как мой друг, не давая мне ни намека на мысль о том, что я могу нравиться ему как девушка. А я замирала в его присутствии, и, если мы случайно сталкивались, прикосновения к нему оставляли на моей коже ожоги, проникавшие даже сквозь одежду.

Однажды я пришла к нему ночью. Марат лежал в кровати, но еще не спал. Горел свет настольной лампы. Увидев меня, он отложил мобильник в сторону и вопросительно посмотрел. Он удивился, ведь за полтора месяца я ни разу не приходила к нему, после того как он уходил к себе в комнату ночью. Я сказала:

– Марат, я так больше не могу.

Он привстал и посмотрел на меня с недоумением.

– В смысле?

– Можно я поеду обратно к себе в Кленовый? Ты ведь не будешь против?

Теперь он уже стоял передо мной в полный рост. На Марате были только семейники, близость его обнаженного тела так сильно волновала, что у меня запершило в горле.

– Света, что с тобой? Ты в своем уме? На дворе же ночь! Что-то случилось?

Я порывисто развернулась и собиралась выйти прочь, но Марат преградил мне путь к двери. Я оказалась в его руках, и он, наверное, слышал, как сильно бьется мое сердце. Я не могла смотреть на него. Меня пронзило чувство стыда, и я отвернулась.

– Что с тобой, Светлячок?

Я попыталась высвободиться, но Марат не отпускал. Он взял меня за подбородок и повернул к себе лицом.

– Свет? Что случилось?

Я посмотрела на него. Лицо мое пылало. Сглотнув нервный спазм, я ответила:

– Ничего, Марат. Все в порядке. Ложись спать, тебе завтра рано на работу.

Я отстранилась и медленно вышла из комнаты.

Зайдя к себе, я залилась слезами. Они катились по щекам как раскаленная смола, въедаясь в кожу и оставляя на лице зудящие борозды. Постепенно слезы переросли в рыдания, и тогда я бросилась в кровать, зарылась под одеяло, легла на живот и зажала рот подушкой. Я старалась не издавать ни звука, но от этого истерика лишь нарастала, и вскоре мне стало трудно сдерживать этот бурный поток.

Вдруг меня оторвали от подушки, выдернули из-под одеяла, и я оказалась в объятьях Марата. Он смотрел на меня, плачущую, потом прижал к себе и стал покрывать поцелуями.

– Ну что ты, дурочка! Не плачь! Все хорошо. Светик, все хорошо.

Сквозь слезы я пролепетала:

– Ты совсем не хочешь меня…

– Я хочу тебя, Светлячок, я очень хочу тебя. И давно. Просто боялся до тебя дотронуться. Ты же такая… Такая хорошая.

…

Нам было здо́рово вместе. Это длилось больше полугода. Но по прошествии времени я начала ощущать, что каждый новый раз становится все более прохладным, пока Марат не охладел полностью. Это случилось несколько месяцев назад. Он стал угрюмым, холодным и еще сильнее закрылся. А потом я узнала о ней.

Он всегда ненавидел Елену Маяк. В тот день он позвонил мне с работы и рассказал, что впервые увидел ее. Маяковская давала интервью, и Марат слышал все ее слова, ведь именно его поставили осветителем. Он позвонил мне через какую-то минуту после завершения и рассказал, как сильно был зол, а я в тот момент впервые подумала о том, что и мне хотелось бы когда-нибудь вызвать в нем такие сильные эмоции. Пусть и отрицательные.

Вчера ночью я дождалась, пока он уснет и тихо встала с кровати. Нашарив на полу его мобильник, я вышла, прикрыв за собой дверь. В кухне было темно. Я села на пол, уперлась спиной в стену и разблокировала экран. Через секунду на дисплее передо мной возникла надпись:

«Тугрико́вка. Мирошниченко, 13. Жду тебя завтра в семь.»

Сообщение было отправлено сегодня. С неизвестного номера.

Приняв успокоительное и снотворное, я тихо вернулась, положила телефон на место и легла рядом с Маратом.

Утром, завтракая, я спросила:

– Когда сегодня домой?

– Не знаю. Наверное, поздно.

– Так ты вроде говорил, что сегодня у тебя короткий день?

– Ты же знаешь, как это бывает. Попросили взять заказ в ночную.

– Но мы договаривались, что ты сможешь помочь мне привезти из деревни бабушку…

Марат схватился за голову и выдохнул. Когда он поднял на меня свои глаза, смотрящие теперь снизу вверх, будто он чем-то передо мной провинился, я все поняла.

– Прости, Светик, я совсем забыл… Заработался.

Немного помолчав, я сказала:

– Ничего, Марат, все в порядке. Если не управлюсь сама, то перенесем на другой день.

– А это можно? А то я откажусь от заказа.

– Можно. Все в порядке.

– Прости, пожалуйста. Виноват. Но я не хочу, чтобы ты ехала одна. Давай тогда завтра. Бабуля потерпит один денек?

– Конечно, Марат. Потерпит.

– Хорошо. Тогда я побежал.

Когда входная дверь хлопнула, я снова заплакала. Это конец. Так жить больше было нельзя. Через четыре часа, собрав все свои вещи, я уехала в Кленовый.

17.

– Елена Платоновна, что вы думаете о названии новой книги Инжиры Ха́мской? Считаете ли вы, что если речь идет о хайпе, то эпатаж может не иметь рамок? Не является ли в таком случае Авксом-Цензура пережитком прошлого? Может, проще ее упразднить, ведь всем уже давно ясно, что это фикция. Демьян Бедный, «Авксомский лингворус».

– Пока господин Бедный со свойственным ему неистовством извергал из себя вопросы, я с присущей мне сдержанностью ждала, когда же он закончит. И вела подсчет. Подвожу итоги: насчитала аж четыре. Вы в своем амплуа! Сказано же: от каждого издания не более двух вопросов. Тем не менее как человек толерантный, я отвечу на все. Чтобы полностью вас удовлетворить.

Да, Дёма, припоминаю, что мне это и раньше удавалось. Удовлетворять тебя. И тебе, Дёма, это нравилось. А после ты начинал только яростнее рваться в бой на пресс-конференциях. Но каждый раз проигрывал. Не хватает сноровки, это тебе не в койке кувыркаться. Тут думать нужно.

– Итак, пункт один. Я считаю, что в свободной стране, к коим относится моя горячо любимая родина, возможность для самореализации любой творческой единицы должна быть обеспечена в полной мере. Если ставить художнику рамки, как вы выразились, то так недолго добрести и до тоталитаризма, до диктатуры. А там уж всего ничего остаётся и до выражения: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Так что берегитесь своих лозунгов, господин Бедный, как бы они однажды не завели вас слишком далеко. Мы, авксомские интеллигенты, должны быть едины в нашем желании стоять на страже свободы мысли и волеизъявления. В особенности, когда речь идет о художнике. И не вам, и не мне рассуждать о том, что есть эпатаж, а что есть талант от Бога. Мы с вами для подобных полемик не годимся, ибо нас этот самый Бог не соизволил одарить. А вешать ярлыки – это последнее дело. Тем более для журналиста. Кому, как не вам надо бы знать, что художника может обидеть каждый. Это пункт два. Теперь третье. Считаю, что Авксом-Цензура – одна из передовых организаций в своей области в мире. Там сидят не какие-то демагоги, вроде тех, кто любит громкие фразы о фикции и о том, что что-то кому-то давно ясно. Раз им ясно – пусть напишут книжку, может, хоть что-то на этом заработают. А в Авксом-Цензуре работают профессионалы, которые понимают, что творец – очень уязвим, и что наша с вами задача – оградить его от враждебных посягательств, дать возможность выразить себя в полной мере, а люди потом сами сделают свой выбор – кто занимается эпатажем, а кто несет в народ идеи будущего. На защиту хрупкого зародыша таланта всегда должно вставать общество, государство, весь мир, но пока эта простая истина остается непонятой некоторыми, меня искренне радует, что есть такая организация, как Авксом-Цензура. Она не подведет. Да, кстати, это заодно и по пункту четыре. Следующий вопрос.

– Госпожа Маяковская, что вы думаете о стремительной роботизации модельной отрасли, произошедшей буквально за несколько недель? Не является ли это демонстрацией того, что на ТВ-1 на робота заменен может быть любой, даже, например, вы сама? Денис Орел, «Объективный свидетель».

О-о-о-о-о! Кто у нас на новенького? Орел?? Про такого я еще не слышала! В моей голове заиграла песенка: «Орлята учатся летать…». Какой серьезный парень… Я едва заметно ухмыльнулась. Вот так дебют! Первым вопросом решил положить Леночку Маяк на лопатки? Жуй кеды, малыш!

– Не имею чести знать, с кем имею честь, поэтому попробую угадать. Ваш вопрос не кажется мне профессиональным. Возможно, вы стажер? Тогда дам совет: к любой пресс-конференции надо готовиться – прослушивать предыдущие выступления, интервью, изучать вопрос. Запомните это. У меня сложилось впечатление, что вы им тотально не владеете. Как директор вещания ТВ-1 я заявляю, что о повсеместной роботизации речь не шла и не идет. Она и не может идти. Потому что это невозможно. Талант не может быть роботизирован, это ясно любому здравомыслящему человеку. О замене речь идет только в рядовых случаях, когда заменяемый объект сам по себе не представляет интереса. Если же он может быть с легкостью заменен на более продуктивный без потерь и просадок, но с приобретением финрезервов за счет снижения издержек, то это не может оставить равнодушным ни одного отраслевого магната, поэтому ТВ-1 стало пионером в этой области. Но мы не будем единственные. Скоро это явление станет повсеместным. Относительно же замены любого, в том числе и меня самой, скажу просто: по-видимому, наш модернистский подход вызвал в вас, Денис Орел, страх быть замененным. Обсудите это с вашим работодателем. Возможно, вас действительно следует заменить на робота. У последних наших моделей достаточно внушительный функционал. По крайней мере, к пресс-конференции подготовиться смог бы даже опытный образец. К своему же выступлению я всегда готова. Следующий вопрос.

…