Я ощущала себя влюбленной как никогда. Этот белокурый паренек сотворил со мной что-то невообразимое: впервые мне захотелось все бросить, поменяться с кем-нибудь жизнями, а самой начать все с начала. После ночи, когда нам удалось поговорить по душам, я осознала, что мужчина, лежавший рядом со мной, был полная моя противоположность, но при этом так непостижимо мне родственен и близок, что от этого хотелось кричать. Марат – это инопланетянин. Он на самом деле до двадцати лет не знал, что такое транс-восприятие. Я слышала, ходили в наших кругах такие толки, что есть люди, мозг которых полностью абстрагирован от воздействия на него каналов транс-восприятия. Я никогда не сталкивалась с такими людьми воочию. Только на примере Марата я поняла, как же он был счастлив.

Я не встречала таких раньше. Марат, как и мой отец, как и Игорь, был мужчина, но при этом не был похож ни на первого, ни на второго. Этот человек был соткан из света и правды, но не как все эти долбанные псевдоправдисты: продажные лингворусы, типа объективные журналисты, юристы из коллегии, готовые и мать родную продать при случае. Марат был настоящий, и он по-настоящему ненавидел таких, как я. Впервые мне стало страшно от того, что я делаю: уничтожаю Маратов, чтобы плодить Инжир, Колюнь и Регинок. И мне до жути захотелось что-то изменить.

Он согласился взять меня с собой в деревню. Нужно было забрать его бабушку и перевезти ее на зиму в город. Вещей было много, поэтому первую ходку нужно было сделать за шмотками: помочь все собрать, погрузить в машину. Марат не хотел доверять это чужим людям. На следующих же выходных он собирался съездить за бабушкой. Деревня находилась в двухстах пятидесяти километрах от Авксома, в Ре́втской области. Я напросилась поехать вместе с ним.

Это произошло при совсем уж неправдоподобных обстоятельствах. Я не думала, что первая совместная ночь с неизвестным мужчиной когда-нибудь сподвигнет меня на исповедь, но с Маратом все было не как обычно. После очередного акта, счет которым к тому моменту я уже перестала вести, меня вдруг будто прорвало. Я не могла больше терпеть его взгляд, который неизменно на себе ловила сразу, как только мы останавливались, и на какое-то время из его глаз пропадал огонь желания. Будто я заразная.

– Не смотри на меня так! Это нестерпимо.

Он еле уловимо ухмыльнулся.

– Ты знаешь, что означает это слово?

– Уж поверь, знаю.

Я выпрямилась и села на край кровати.

– Я в этом не уверен. В твоем мире никто понятия не имеет, что такое «нестерпимо».

– С чего ты взял? Думаешь, что все обо всех знаешь?

– Мне не нужно знать все. Но чтобы кое-что понимать, достаточно и того, что знаю.

Я резко обернулась и разъяренно выпалила:

– И что ты понимаешь? Просвети меня!

– А надо ли?

Он тоже встал и ушел в кухню. Марат налил в стакан воды из-под крана, я слышала, как он жадно пил. А потом донеслись его слова.

– Хотя, впрочем, раз ты так хочешь… Ты когда-нибудь ездила по России? Не имею в виду авксомские кабаки. И подавксомные тоже.

– Ты меня за кого держишь? За полную деградантку?

– Именно. Я держу тебя за ту, кто ты есть на самом деле: за начисто атрофированную миллиардершу, ежедневно, ежечасно и ежесекундно продающую страну, которую ты так часто называешь своей родиной. Причем не важно даже, за сколько ты ее продаешь и как долго намереваешься продолжать это делать. Скорее всего, ты переживешь нас всех, такие обычно живучи. И к моменту, когда сдохнешь, будешь уже так неприлично богата, что, наконец-то, купишь себе не какой-то вшивый остров, а вполне себе полноценную страну. Чтобы сделать и ее неполноценной. Чтобы ставить свои эксперименты и за пределами любимой родины. Ведь такие, как ты, ненасытны в разрушении, которое несут. Но даже если Бог сжалится над всеми нами и нашлет на тебя проказу, ты, умирая в муках, все равно ничего не поймешь. И никому от этого не станет легче. Потому что зловредная атмосфера, которую ты всю жизнь источаешь, к моменту твоей долгожданной смерти уже успеет инфицировать тысячи. И из нее восстанет армия таких же, как ты. Порожденная тобой. Чтобы продолжить дело всей твоей жизни – убивать все разумное, доброе, вечное. И заполнять освободившееся место тьмой бездарности, пошлости и грязи. И все лишь для того, чтобы в итоге с гордостью констатировать: ты самая известная и богатая сучка нашей страны. Мои овации!

Он помолчал.

– Это если подробно. А в общих чертах… Тебе никогда не будет доступна простая истина: что такое «нестерпимо». Потому что ты сама – прародитель этого понятия. Поэтому прекрати этот фарс и давай продолжим сношаться. Или я просто уйду.

Леночка Маяковская сидела, не двигаясь. В последнее время я стала очень слезливой, но сейчас слез не было. Наверное, оттого, что в глубине души я понимала, насколько он прав. Я встала и прошла в кухню. Сев напротив него на высокий барный стул, я тихо произнесла:

– Я лишь производное от своего мира, Марат. Для того чтобы выжить в нем – приходится брать в руки оружие.

Подняв глаза на белокурую голову молодого светика, я поймала на себе его взгляд.

– И если я хоть на миг выпущу его из рук, то конец будет единственный.

После небольшой паузы я закончила:

– За мной стоят люди, которые никогда не прощают слабости. А я, ты уж прости меня, слишком сильно люблю жизнь, чтобы отдать себя им на растерзание.

– Зачем ты говоришь мне это? Думаешь меня тронуть?

– Нет.

Я снова помолчала.

– Ты очень странно на меня влияешь. Хочется тебе исповедоваться. И вдруг очень захотелось… Покаяться.

Он рассмеялся.

– Маяковская, ты переигрываешь! Сходи в церковь. Тебе же можно? Или святой лик прожигает в твоей коже дыры?

Но я оставалась серьезной.

– Покажи мне свой мир, Марат. Я хочу его увидеть.

Он посмотрел на меня с недоверием.

– Мой мир?!? Взять тебя на Альфа-Центавр? Ты, что ли, таблеток переела?

– Никогда не принимала. Покажи. Пожалуйста.

– Зачем тебе это?

– Сама не знаю. Может, чтобы напоследок взглянуть хоть одним глазком на другую жизнь?

– Я тебе что аниматор?

Я подошла к нему близко и посмотрела прямо в глаза.

– Больше, возможно, у меня не будет шанса. Вдруг поможет?

– Шанса… поможет… твою мать, Маяковская, о чем ты?

– Ты сегодня упомянул, что в Ревт собираешься, так вот… Возьми меня с собой. Я хочу поехать.

Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом.

– Очень прошу тебя, Марат. Пожалуйста, возьми меня с собой.

– Слушай, я лучше поеду домой. Уже поздно.

Я схватила его за руку.

– Возьмешь?

Из-под сдвинутых к переносице бровей я разглядела голубые радужки. Марат внимательно смотрел на меня.

– Возьмешь?

– Да пожалуйста. Мне не жалко.

Я порывисто обняла его.

– Спасибо. Во сколько мне быть у тебя?

– Выезжаю в семь.

– Так, может, останешься? Отсюда и поедем?

– Маяковская, давай пока. У меня есть дом.

– Хорошо. В семь буду.

– Ты что, даже адрес не спросишь?

– Зачем? Я его знаю.

Он тряхнул головой и вышел из кухни.

21.

– Марат, ты совсем сдурел? Ты что и правда поперся к Светкиной бабушке в компании этой стервы?

Голос Егора звучал возбужденно. Я покосился на кафешку. Маяковская стояла за небольшим столиком возле окна и наблюдала за мной. Странно, но единственная нормальная бензоколонка на этом участке трассы была пуста.

– Я тебе рассказал не для того, чтобы ты меня отчитывал.

– Да ты что?! Так мне тебя по головке погладить?

– Мне просто надо было выговориться. Хоть кому-то. А ты мой единственный друг.

– А Светка?

– Она ушла. Вчера.

Егор умолк.

– И правильно сделала! Ладно ты еще на стороне трахаешься, но тащиться со своей фрёй за Светкиной бабулей, ты что, полный отморозок? Светка же все узнает! И каково ей будет, ты подумал? Или у тебя нет и остатков совести?

– Я не мог не помочь Свете перевезти бабулю, она одна с этим не справится. Я же ей обещал. Но она ничего не узнает. Вера Федоровна не увидит Маяковскую. Я ее в поселке оставлю. В деревню один поеду.

– Хорошо хоть до этого додумался. Только одного понять не могу, зачем тебе вообще нужно было ее с собой брать?

– Она попросила.

– В смысле?

– Попросила взять ее.

– Зачем?

– Хрен ее знает.

– И ты согласился?

– Да. Подумал, пусть посмотрит, как живут обожаемые ею люди в такой горячо любимой ею стране.

– Только не говори, что ты решил возглавить спасательную операцию по ее душу.

– Скажу. Типа того.

– Марат, ты болен. И твоя болезнь, по ходу, даже менее излечима, чем ее. Романтизм называется.

– Егор, мне до лампочки. Может, я и романтик. Но хочу, чтобы она посмотрела на плоды своих трудов. А потом я посмотрю. В ее глаза.

– И что ты рассчитываешь там увидеть? Неужто раскаяние?

– Я ни на что не рассчитываю. Просто хочу посмотреть.

– Ты бы лучше пока не поздно Светке в глаза посмотрел. Но это, видимо, сложнее. Стыдно, небось.

– Стыдно. Очень. Но дело не в этом.

– А в чем? В том, что ты кобелина?

– Все намного сложнее, Егор. Я запутался. Совсем. Я очень хочу к ней. Но вот только она меня не примет. Так что нету смысла смотреть ей в глаза.

– А, может, все же есть?

Я вздохнул.

– Не знаю, Егор. Но мне начинает казаться, что проблема не в том, что Света перестала меня возбуждать, а в том, что я сам не заслуживаю такой девушки. Надо набраться мужества и… Дать ей жить нормально. Отпустить. Нам обоим будет только легче.

– Марат, ты тупой. Реально, просто дерево. Если бы такая девчонка на меня свой глаз положила, я бы блин… Землю копытом рыл, но добился, чтобы она не передумала. А ты со Светкой, сколько я вас вижу, все время что-то усложняешь, выпендриваешься. Сейчас вот выдумал себе очередную заколупку – свою Маячку-маньячку. Хочу-не хочу, любит-не любит, ты блин хуже бабы.

– Может, и так. Только не могу я жить с женщиной, если нет влечения. Нечестно это по отношению к ней. Вижу же, что она меня любит. А сам не могу признаться в том же. Язык не поворачивается ей врать.

– Не любишь говоришь? А что ты тогда так сдулся, стоило ей уйти? Что скулишь, как сильно скучаешь?

Я задумался.

– Не знаю. Говорю же, запутался совсем.

– Ага. Тогда тебе к терапевту. Пусть выпишет направление к следователю. А по мне так тут все ясно. У тебя просто с психикой проблемы. Вот и лечись. Маяковская – как раз лучшее лекарство. Давай, брателло, покеда.

В трубке послышались короткие гудки. Я снова вздохнул. Глянул в сторону Маяковской. Она все еще смотрела на меня.

…

Когда мы миновали четвертую заброшенную деревню, я остановился. На ее окраине стоял огромный полуразрушенный храм. Я заглушил мотор и вышел. Маяковская вылезла следом. Она подошла.

– Ты хотела увидеть мой мир? Пойдем!

Я подал ей руку. Мы вошли внутрь храма. Это было некогда шикарное произведение русского храмового зодчества, а ныне полуразвалившийся остов забвения. Под высоченными сводами кое-где еще проступали почти полностью облупившиеся фрески, а под куполом были видны не до конца разрушенные барельефы. Размер внутреннего помещения столь впечатлял, что, когда мы вошли внутрь, Маяковская ахнула. Она приложила руку к лицу.

– Боже, Марат, это…

– Это – погост веры, Елена Платоновна.

Она стояла, замерев на месте. Лицо ее побледнело.

– Я никогда не видела ничего подобного. Он огромный и…

– По размеру это был один из самых внушительных соборов страны. И по внутреннему убранству не уступал многим столичным православным храмам.

– Но здесь же захолустье, сплошные маленькие деревеньки, к тому же почти все покинутые. Как вышло, что такой красавец был построен именно здесь?