‒ Ну как же? Я хотел бы первым, кто предложит Вам, раз Вы освободились, перейти в новую пару…

Меня только что пригласили… работать проституткой? Шлюхой по добыванию «контуров»?

‒ Кто сказал, что я освободилась? – Я все еще верила в наши чувства, я очень пыталась.

‒ Ой, только не глупите… Вы действительно думаете, что они вернутся сегодня и предложат Вам остаться? Что ваш, кхм, простите, «союз» имеет шанс на дальнейшее существование? Они получили от Вас все, что хотели.

«А мы еще нет» ‒ закончило за него молчание. И поворот головы туда, где за окном ждал толстожопый напарник. Нет, он не был официально «толстожопым», но есть такие мужики, которым мышечная масса не мешает смотреться толстыми. А у этого штаны цвета хаки натягивались на заднице так, будто в трусы были вложены два больших пельменя.

‒ Вот, значит, как?

Макдауэл не замечал ни моей холодности, ни моего цинизма. Вероятно, списывал все это на «набивание себе цены».

‒ А что? Как бы хорошо они Вас ни содержали, мы будем не хуже. У нас все отлично с добром на кредитках и в штанах…

Сейчас он был непередаваемо мне противен.

‒ Рада за вас.

‒ Зато… ‒ Дерек попытался накрыть мою руку своей, и я отдернула ладонь, едва не спихнув со стола сотовый, ‒ я, в отличие от Галлахера и Арнау, с Вами предельно честен. И условия сделки предложу куда лучшие. Мы предложим…

«Толстожопый», которого только что упомянули, даже не поворачивался. Он был чернявым, «махровым», из той породы, у кого по всему телу волосы, и мне не хотелось видеть его лицо.

‒ Я правильно понимаю, что вы хотите, чтобы я обеспечила вас высшим баллом посредством получения «контура» в постели?

«А после перешла в следующие руки?»

‒ А то! Вы же умница.

‒ Не заинтересована.

Теперь лед в моем тоне сложно было не заметить. В ту же секунду жестче сделался и Макдауэл.

‒ А Вы не торопитесь с решением. Подумайте. – Из его кармана появилась визитка с номером телефона, проехала по столу по направлению ко мне. – Мы хорошо Вас обеспечим, потом какое-то время сможете не работать.

Мне было противно.

Мне было дерьмово.

Визитку я взяла лишь для того, чтобы концовка этого разговора не переросла в открытый конфликт. Положила в карман с ощущением, что кладу в карман картон, обмазанный поносом.

‒ Всего вам доброго.

‒ И Вам. Я жду звонка… Оливия.

Мимо напарника, стоявшего на улице, я пронеслась, не оглянувшись.

* * *

(Christine and the Queens – Safe and Holy)

Пусть я не показала своих истинных эмоций мужлану, сподобившемуся предложить мне «переехать» на новое место жительства, но теперь, когда я шла по улице, у меня было ощущение, что внутри меня дыра от пушечного ядра. Что через меня можно насквозь увидеть улицу. И чувство, будто из жаркого лета меня поместили в наполненный вакуумом холодильник. Дыхание есть, легкие работают, но вдыхаемого воздуха я не ощущала.

Опустилась я, удалившись от кафе, на первую попавшуюся лавочку и ошалела, когда поняла, что не могу больше представить лиц Коэна и Эйса. Память выдавала нечто размытое, словно прикрытое куском мутного пластика.

Кто они? Какие они? Могло ли быть все, что сказал Дерек, правдой? Меня использовали?

Представились вдруг длинный холл организации «ТриЭс» и почетная доска на стене. А на ней ‒ под номером один, с нарисованной рядом золотой медалью, ‒ фотографии Галлахера и Арнау. «Мастера нейропсихологии, победители теста». И мое фото ниже ‒ клячи, которая помогла им финишировать первыми.

Теперь все будут ходить, тыкать в меня пальцем и причмокивать языком? Размышлять, сколько ей нужно предложить, чтобы она «помогла и нам?» Та работа, тот заказ, который они взяли утром, был уже из категории «А», высокооплачиваемый? Грешно, наверное, отказываться от такого, нерационально.

Часть меня до сих пор не верила во все это, упиралась, как взревевший мул, не желала приближаться к воротам с надписью: «Все сказанное ‒ правда».

Но «колонка» у кровати оказалась датчиком. По две у каждого изголовья – в спальне Эйса, в спальне Коэна, ‒ я их видела. И как унизительно было лицезреть такую же, извлеченную из сумки Макдауэлом – контрольный в голову.

Мол, «не отвертишься теперь, крошка».

Толстая жопа в штанах цвета хаки за окном, нашивка «ТриЭс» на чужой груди.

«… это значит, что они мастера, умеющие добиться нужного им результата от любого человека – гражданского, военного. Женщины…»

«Ты смелая», ‒ говорил мне Эйс.

Я не была смелой, я ощущала себя пустой.

И теперь не могла вообразить, как встречусь вечером с ребятами, как посмотрю на них, что скажу им. Не смогу ничего. Ужина не будет. Ничего не будет.

Сотовый так и работал на запись, я забыла его выключить.

Достала теперь, трясущимися руками нажала «стоп».

* * *

Вернувшись, я просто скидывала вещи в сумку.

Не зная, что является правдой и как много извратил в своих словах Дерек, я, тем не менее, понимала, что встречаться с Галлахером и Арнау не хочу. Не сейчас, не сегодня. Возможно, никогда – сложно было думать о времени, кипел внутри котел униженности, возмущения, негодования.

Хорошо, что вещей немного, хорошо, что я никогда не разбрасывала их по квартире. Что хозяева этих апартаментов будут есть на ужин – не моя забота. Меня здесь уже не было. Я и это место разделились невидимой преградой; пока я не была способна ни связанно думать, ни что-то решать. Только в приступе шквальной решимости чувствовала, что отчаянно быстро хочу отсюда убраться.

Пришлось войти в спальню к Эйсу, чтобы проверить, не осталось ли случайно на полу или кровати мое нижнее белье. Поднять одеяло, всколыхнуть в воздухе знакомые запахи. Взгляд упал на «колонку» …

Не знаю, что случилось со мной в этот момент, ‒ меня впервые прорвало на гнев, на ненависть, разум затянула пелена. Датчик «контура» я швырнула в стену с надрывным криком. Чувствуя себя безумной, подняла то, что от него осталось, что не рассыпалось на части, швырнула еще раз… Хотела взяться за второй, но ощутила, что уже не хватит решимости, что сейчас я сяду на пол и разревусь. Вдруг случайно раньше времени щелкнет замок и откроется входная дверь? Объясняться теперь ‒ все равно, что маяку и штормовому океану бросаться друг на друга. Победы не будет, разговора тоже. Только сип из легких, из простреленной души…

Сумку в коридор я выкатывала судорожно, наспех. Дверь захлопнула сильно, вперед, к лифту, почти бежала. И мерзла, как раненая.

* * *

(Billie Eilish – WHEN I WAS OLDER Music Inspired By The Film ROMA)

В комнате безымянного отеля я сидела на широком деревянном стуле-кресле и ощущала себя «воспаленной». Не телом ‒ сознанием. Оно, сознание, стало шатким, накачанным ядом, а мои внутренности словно иссушились. Мне казалось, я теперь бумажно-обветшалая, внутри меня ‒ истлевшие тряпки с дырами, и вся эта хрупкая конструкция держится на тонких прутиках, на соплях. Я была микроорганизмом на грани вымирания, страшащимся слишком яркого света, воды, ветра, шума ‒ любого воздействия извне.

Я не могла вспомнить, когда в последний раз пила или ела, я помнила только чужой руль под пальцами, ветровое стекло, размазанные по нему брызги и неудобные педали. Машину, не зная, где находится моя собственная, я позаимствовала в офисе у секретарши Кэти, сказала: «Дай на два дня». Кэти мотала головой и судорожно искала отговорки, она, глядя на меня, чувствовала, что перед ней «человек не в себе», и пришлось ей напомнить про те моменты, когда я выручала ее склонную к прогулам задницу. Ключи мне дрожащей рукой протянули, попросили машину «не бить».

Дальше я просто ехала. Прочь, как можно дальше, словно город был заразен, словно радиоактивное поле догоняло и накрывало меня, способное убить. Остановилась, когда стемнело, когда от усталости и голода начало мутиться в голове. Сняла комнату…

Наверное, в ней были какие-то удобства – душевая, телевизор, может, даже холодильник и бар, но они меня не интересовали. Ничто не интересовало. Я зависла напротив лампочки в прихожей, под ногами ‒ тонкий палас с треугольным декором, между линиями ‒ скальные рисунки. И моя память плыла. Вспоминалось лицо Гэла – не его голос почему-то, не слова, просто лицо. Его взгляды, улыбки в тот солнечный полдень, когда он рассказывал про идею любви втроем, про широту мышления, не знакомые мне углы зрения. Прокручивая этот виртуальный фильм, я рассматривала кадры отстраненно, как детектив, и все искала ответ на вопрос – Галлахер был правдив? Или искусен во лжи? Возможно ли настолько безупречно разыграть столь сложную партию, если ты воистину одаренный психолог? Наверное, возможно…

А глубина обещаний Арнау? Его ядерные вспышки на солнце, его выбросы негодования, когда что-то шло не так, – тоже сыгранные на десять баллов эмоции? Невозможно, как мне казалось, подделать некоторые взгляды – так не играют, ‒ ощущения, исходящие от одного человека и воспринятые другим. Все это рецепторы, интуиция, все это вне власти логики. Есть вещи, которым ты веришь, потому что просто знаешь – это правда.

Этот фильм, чередующий в себе прожитые недавно сцены из разных дней, невозможно было остановить. И я наблюдала за ним слепыми глазами и слепым сердцем – мошкой, у которой оборваны лапы. Отвернуться не можешь, уползти тоже.

Чуть позже я просто переберусь из кресла в постель. И пусть мне не снится ничего, пусть под веками будет темно.

(LP – Dreamer)

Наверное, я задремала на этом стуле, потому что, когда во входную дверь, выходящую на пустырь парковки, резко и требовательно постучали, меня оглушило.

Это… администратор? Нет, они так не стучат…

И только когда с улицы раздался голос Гэла: «Лив?», я практически подпрыгнула на месте.

Нет, не сейчас! Почему я забыла про телефон, про сигнал, который можно отследить? Мне не хватило тишины, не хватило времени побыть одной, я не готова к диалогу. И моя воспаленность моментально сработала подступившей истерикой.

‒ Уходите! – заорала я что есть мочи.

«Просто уходите», ‒ шепнула одними губами, и в этот же момент входная дверь распахнулась под чудовищным пинком.

Я их пока ненавидела, не зная, что есть правда, а что ‒ ложь, и лишь чувствовала, что слепну в шквале эмоций.

‒ Убирайтесь прочь! ‒ закричала я. – Оставьте меня в покое, оставьте!

И практически сразу швырнула в Арнау светильник, стоявший на тумбе. После ‒ пепельницу, после ‒ … Я бы кидала все, что мне попадалось под руку, лишь бы выдворить их наружу (есть моменты, когда больного нельзя тревожить), но Коэн меня попросту скрутил со спины. Жестко, профессионально и по-военному. Оттолкнувшись от пола ногами, я ударила ими в живот Эйса (что толку, голыми-то пятками?), с дикими воплями пыталась вывернуться, рычала, огрызалась, шипела…

И все это закончилось «плачевно»: меня привязали к стулу. К тому самому, на котором я сидела до появления гостей. Веревка на запястьях за спиной, странный серебристый скотч на губах ‒ широкий, от носа и до низа подбородка. Приехали…

Взгляд Коэна тяжелый, дыхание тоже, в глазах Эйса гроза. Собственно, грозовое облако повисло над нами прямо под потолком, через воздух шли мои разряды ненависти. Они, гости, лишили меня моего времени, нужного мне, как воздух, они растревожили мое и без того шаткое нутро, заставили броситься в бой, как крысу, которой некуда бежать. До сих пор хотелось орать, плакать, изрыгать из себя взорванную кислотой печаль.

‒ Лив… ‒ Он дождался, пока я успокоюсь хотя бы чуть-чуть ‒ Коэн. – Объясни, что происходит?

Интересно, как?

‒ Почему ты… здесь?

«Почему не дома?»