Дома. Наверное, мои глаза были дикими и больными, наверное, Арнау мог бы меня вылечить ‒ у него всегда находились чудо-препараты. Но ведь сначала нужно выяснить причину. Коэн нажал кнопку маленького пульта, и серебристая лента, до того плотно сковывающая мои губы, вдруг смягчилась, стала эластичной. Я никогда ранее не слышала про металлизированные кляпы на радиоуправлении, способные менять структуру по щелку пульта, но много ли я вообще знала про военные устройства? Говорить, так или иначе, скотч, сделавшись временно мягким и полупрозрачным, мне позволял.

‒ А почему здесь… вы? Из-за разбитой «колонки»?

‒ Какой колонки?

Никогда не видела у Галлахера такого темного взгляда.

‒ Датчика «контура»! Так я заплачу за него хоть сейчас!

Едва я начала дергаться и орать, как по клику кнопки пульта кляп опять стянулся, ощутился мне стальным. Я исторгла бешеный рев раненой кошки; мужчины переглянулись. Гэл взял второй стул от стены, развернул его, оседлал – им нужно было выяснить детали происходящего, я же хотела, чтобы они не приезжали. Точно не сегодня. Неужели не ясно, что уехала я для того, чтобы (что бы ни случилось) побыть в тишине?

‒ Лив… ‒ Я еще недавно очень любила этот голос ‒ проникновенный, честный. Любила смотреть на эти руки с выпуклыми венами – очень мужские… ‒ Что происходит? Можешь объяснить?

Я не могла смотреть ни на него, ни в пронзительные сейчас глаза Арнау ‒ смотрела на шнур валяющегося на полу светильника со случайно уцелевшей лампочкой.

Я просто молчала. Мне придется им объяснить – сейчас или позже. Придется, они не отстанут. Видит бог, я не желала этого разговора, но выбора мне не оставили. И я указала взглядом на свой телефон, лежащий на тумбе. Коэн уловил сигнал, поднялся, забрал телефон, после опять щелкнул пультом, позволив мне говорить.

‒ Диктофон, ‒ процедила я, ‒ последняя запись.

И лента на губах снова натянулась. Супер. Что ж, быть униженной за этот день мне не впервой, почти не обидно уже, нечему обижаться.

Гэл включил запись.

‒ Как они добились со мной… чего? – поплыл по комнате мой голос, чуть искаженный в записи.

‒ Контура!

‒ Откуда… вам это…

‒ … известно? Ведь сработал прикроватный датчик. Вы его не слышали? Он установлен во всех наших спальнях для того, чтобы уловить и зафиксировать эту специфическую энергию, если она появится. Вот у них появилась. С Вашей помощью…

‒ Дерек, ‒ процедил сквозь зубы Гэл, и я никогда еще не слышала такого зловещего тона.

Запись остановилась, нажали паузу. И мне временно перестало казаться, что меня, голую и привязанную за запястья, тащат израненным пузом по острым булыжникам.

‒ Он позвонил тебе, когда нас не было? ‒ Кивать не имело смысла, и так ясно. – Сказал, что сообщит некую информацию о нас?

На этот раз я кивнула. Едва заметно. И впервые посмотрела на лицо Арнау, глядящего чуть вбок и вниз, поразилась выражению его лица – очень холодному, бешено-равнодушному. С таким убивают, не задумываясь.

Гэл нажал на воспроизведение, «камни» продолжились:

‒ К-какой… датчик?

‒ Так они Вам не пояснили? Нет, они красавчики, конечно, первыми его прошли, они вообще любят быть первыми. И сразу же взяли заказ категории «А». А Вы знаете, что эти заказы оплачиваются в пятикратном размере?

Мне вспомнились чертово кафе и прогорклый вкус во рту. Вспомнилась та черта, которая разделила мой мир на солнечный и сумеречный. Может, хорошо, что разговор с Макдауэлом состоялся, что «договор» не продлился дальше. За себя было обидно.

‒ Вы были первой, с кем они попробовали, и сразу удачно, надо же… Даже недели не понадобилось.

‒ Вам какое дело?

‒ Я хотел бы первым, кто предложит Вам, раз Вы освободились, перейти в новую пару…

В этот момент Арнау ударил кулаком в стену перегородки. Со всей дури, со всей мощи – я никогда не видела таких ударов. В стене дыра, с пальцев капает кровь – его лицо почти не дрогнуло, лишь совершенно невыносимым сделался взгляд ‒ такого темного льда в нем я не видела никогда. Напряженная до пульсирующих желваков челюсть, слепая ярость в зрачках. Сейчас он был берсерком, и неясно, сколько кнопок внутри ему приходилось нажимать, чтобы не двинуться с места, не издать ни звука.

‒ Кто сказал, что я освободилась?

‒ Ой, только не глупите… Вы действительно думаете, что они вернутся сегодня и предложат Вам остаться?

Гэл выключил запись после этого предложения ‒ понял все. Сложил весь оставшийся сценарий с разбитой «колонкой», моим бегством, бешенством при встрече. И долго молчал. Капала и впитывалась в палас кровь с разбитого кулака Эйса.

‒ Мы… никогда не гнались за деньгами, ‒ голос Коэна был глух. Его можно было бы назвать ровным, если бы не прорывающиеся на поверхность непривычные нотки негодования и злости. – Мы не знали о том, что нам присвоена новая категория. И за «контуром» (он посмотрел на меня очень долгим и очень тяжелым взглядом) мы тоже никогда не гнались. Взяли то, что прислала система…

Если бы я сама выбирала то, что могу от них услышать, я бы выбрала именно эти слова, конечно. Вот только хорошие психологи тоже умеют понимать, в какой момент и что именно нужно озвучить, чтобы успокоить «пациента». Хотя могли бы просто не приезжать.

‒ Мы не помешаны на деньгах. Этот тест висел месяцами, и мы не пробовали искать кого-то для «контура», лишь бы получить категорию А. Ни разу.

Красиво говорит. Ладно. Только внутри все равно противно… Теперь каждый первый мужлан из «ТриЭс» будет мне предлагать вознаграждение за «помощь».

Коэн уловил ход моих мыслей, скрипнул зубами, и я вдруг подумала, что тоже никогда не видела его таким напряженным, очень злым. Сейчас легко можно было представить его в бою, сейчас гораздо жестче сделались черты лица. Коэн-зверь. Сдержанный, конечно, но очень честный, весь наружу. Так можно играть?

‒ Мы не делимся деталями личной жизни с коллегами, не имеем такой привычки. Не знаю, откуда Макдауэл взял информацию, но я выясню. И за все сказанное он будет наказан.

Конечно, будет. За правду или за ложь – мне от этого уже не легче.

Этот Макдауэл провел мне когтями по телу, сделал такие насечки, что обычным пластырем правильных слов края не склеить – слишком велики дыры.

Они это чувствовали – Коэн и Эйс.

‒ Факты можно подогнать под себя, переиначить, подтасовать, ‒ негодовал Гэл, ‒ разве не ясно?

Ясно.

Я посмотрела на него болезненно. Он понял, нажал на кнопку пульта, и я попросила:

‒ Развяжите мне руки. И снимите это с лица.

Пыл бросаться вещами прошел.

Я потому и не хотела говорить сейчас ‒ не воспринимала ни доводы, ни слова. Для таких диалогов нужны спокойные эмоции и спокойные выводы, а я пока болела внутри. Дерек одним движением руки превратил людей, которых я любила, в неизвестно кого. А меня накачал недоверием, запустил торпеду, которая сработала изнутри. И теперь сначала бы собрать ошметки чувств и логики ‒ не до понимания того, кто прав…

Веревки с рук убрали, пластырь отлепили.

И впервые в беседу вступил Арнау.

‒ Мы торопились обратно домой…

По мне тракторными гусеницами проехали эти слова. «К тебе. Обратно». Мне тоже хотелось, чтобы мир остался солнечным, каким был с утра. Хотелось встретить их ужином, хотелось верить в сплошное счастье впереди.

‒ … и везли тебе это. – Он достал из внутреннего кармана куртки два кольца. Разных. У меня ухнуло в пропасть сердце. – Хотели предложить… себя. Продлить «договор» …

Последнее слово он неприязненно выплюнул:

‒ … пожизненно.

У меня все дрожало внутри. Все тряслось. Если бы не Дерек, я бы прыгала от счастья, я бы пробила потолок головой от радости, я бы кружилась то с одним, то с другим. А теперь… Зачем они показывают это мне теперь?

‒ Что-то я не помню, чтобы вы озвучивали мне какие-то чувства.

Я ненавидела не их, но саму ситуацию. Когда идеальный сценарий накладывается на искаженное восприятие, получается фуфел на выходе.

‒ Не успели.

Жесткость Гэлу шла очень. И я вдруг подумала: а что, если в «ТриЭс» за кадром кто-нибудь поспорил на то, что меня уломают не только на «контур», но еще и «замужество»? Сразу с двумя? А я ‒ доверчивая дурочка ‒ всегда ведусь на слова. Ведь они так изумительно подобраны, они всегда в цель и никогда мимо. Может, тогда парням дадут категорию еще выше? Как мне надоело быть подопытной псиной… Кончились силы, кончилось желание проверять, не доверять, болеть от каждой трудной и ядовитой мысли. Чем бы ни являлось это представление, его следовало заканчивать.

‒ Значит, вы предлагаете мне себя? – спросила безжизненно. Внутри ‒ обожженная пустыня.

Тишина. И кольца на ладони.

‒ На что только не толкает чувство вины, правда? – добавила желчно.

‒ Чувство вины? – взревел Коэн. А до этого он никогда не повышал голос. – Такие предложения не делают, не будучи уверенными в выборе.

‒ Или в том, что его отвергнут. Если расчет верный. Вы ведь дипломированные психологи.

Я пнула их обоих. Очень болезненно – ощутилось это не по лицам, но по атмосфере.

Теперь уже все равно ‒ все в осколках.

‒ Я отвергаю ваши предложения. Вас обоих.

Дыра в стене. В глазах Коэна клубок боли, ярости, печали.

Из кошелька я достала карту Галлахера, положила ее на тумбу – хорошо, что вспомнила сейчас, что она не станет причиной новой встречи. Хотела сказать «машину мою верните», но не стала произносить даже этого.

‒ Сейчас я уйду, и вы позволите мне это, ‒ произнесла тихо, ‒ не последуете за мной.

«Никогда».

Поднялась со стула, как человек, который заранее знает, что целым уже не станет. Как «контур» когда-то объединил нас троих ‒ так он теперь болезненно рвался. Рвался неохотно, ревел натужно, и ошметки его секли троих со свистом.

Эйс на секунду прикрыл глаза, а после шагнул мне навстречу с рыком:

‒ Я тебя к батарее прикую, пока не одумаешься…

Я рухнула обратно в кресло, потому что Арнау мог. Он вообще не был человеком слов ‒ он был человеком действий. И да, с него бы сталось сейчас закинуть меня в «Барион», запереть у батареи в собственной спальне. Или как-то еще. Он сумел бы найти слова и методы через боль ‒ через адов котел боли, снова поставить шестерни моего мозга так, как было угодно ему. Но, возможно, не мне.

Хорошо, что рука Гэла остановила его, преградила путь.

‒ Пусть.

‒ Но она уходит….

Я никогда раньше не видела Эйса треснутым. Рассеченным надвое, и по мне вид развороченной души Арнау шибанул так, что выбило воздух.

«Но она уходит…» ‒ тон, как у мальчишки. Расстроенный, разочарованный, недоверчивый и обиженный на жизнь целиком. А после в глазах ледника исчез свет, как будто сверху опустили купол.

‒ У нее есть выбор. Она – свободный человек.

Я бы не простила эти слова, ‒ несмотря на то, что уходила сама, ‒ если бы не видела, с какой тяжестью они дались Галлахеру.

Уезжала я в чужой машине, позабыв в отеле сумку. Снова чужой руль под руками и непривычные педали.

Размазывали дождь по стеклу дворники; размазывала по лицу слезы и сопли я.

Мне только что предложили то, о чем я мечтала больше всего на свете, а я не смогла этого принять.

Глава 10

(Christina Perri – Sea of lovers)

Четыре дня «без». Я задыхалась.

Когда-то я училась жить с ними ‒ теперь я в полной мере понимала, что означает обратное. Когда у тебя есть руки, ноги, голова, когда ты можешь ходить, делать, принимать решения, но ничто из этого тебе не нужно.

Ни звонка, ни смс. Ни цветов, ни шоколадки, ни слова. Горечь не уходила ‒ она разъедала все сильнее.