– Экскурсовод краеведческого музея, развратник и по совместительству ярый поборник перестройки! – охнула полноватая. Выкинув окурок в окно, она сползла с подоконника, ладонями вытерла слезы и вдруг затряслась от смеха: – Перед тем, как деваху употребить, устраивал громкую читку журнала «Огонек»! – сдавленно завизжала она. – Короче, все перечпоканные, обеими руками за перестройку.

– А ты разве нет?.. – строго спросила брюнетка.

Полноватая, разом успокоившись, склонила голову набок и хитро посмотрела на брюнетку:

– Ты же меня знаешь, куда партия прикажет, туда я и проголосую.

– По-твоему, партия еще не приказала?

– У вас, в Москве, может, и приказала, а у нас пока думает. Неужто забыла наше вонючее болото?

– Не забыла. Куда Капу сплавили?

– На выселки, распоследней шестеркой в райпотребкооперацию.

– Со строгачем в кармане – не самый худший вариант.

– Формулировку знаешь?

– За аморалку? Вроде бы этот, ваш экскурсовод женатый…

Полноватая скривила физиономию и заговорила со сдержанной злостью, выделяя каждое слово:

– Бред сивой кобылы! Идеологическую незрелость прописали. Капа, объясняя директору музея, что экскурсовода увольнять не за что, всего лишь посоветовала ей как следует проштудировать конституцию. Директор, чумовая баба с яйцами оперативно настучала: товарищ Капитонова распространяет клеветнические слухи, утверждая, что в нашей орденоносной области игнорируют основной закон Советского Союза. А ты говоришь, перестройка, – хмыкнула она и вдруг истерично заголосила: – До этой самой долбанной перестройки надо сначала прямую стежку протоптать, воспитать тех, кто по ней шагать будет!..

Брюнетка, точно ее ударили по голове, резко наклонилась:

– Прикуси язык, бля!.. Забыла, где находишься, идиотка?!. – остервенело прошипела она и, вскинув руки, стала размахивать ими, показывая на стены и потолок. – Тут же везде понатыкано!..

– Зря окрысилась, – решительно остановила ее полноватая. – Пусть послушает наша доблестная госбезопасность беззубую бабу, профукавшую свою молодость и личное счастье ради Всесоюзного Ленинского союза молодежи. – Она широко открыла рот и стала тыкать пальцем в десны, вероятно, показывая места, где отсутствовали зубы.

Брюнетка борцовским приемом схватила ее за шею и потащила в сторону.

На следующий день, войдя зал и окинув взглядом собравшихся на семинар-практикум, я в первом ряду увидел брюнетку, а полноватая сидела чуть подальше. Конечно, вид у них был не идеальный, но и остальные выглядели примерно так же.

Потребовалось около получаса, чтобы народ окончательно проснулся и стал активно участвовать в обсуждении организационно-творческих проблем, возникающих в процессе проведения социально-культурных акций на современном, то есть перестроечном этапе.

В девять вечера приходила Антонина и оставалась с Раисой Тимофеевной до утра, поэтому я мог спокойно отправляться домой. Хотя, если бы Ленька стал настаивать, что здесь надо ночевать, я бы не шибко сопротивлялся. Квартира большая, три изолированные комнаты, внушительных размеров холл. Места предостаточно. И Раиса Тимофеевна, по словам Антонины, ночью умолкала. Даже если и просыпалась, то ненадолго и никакого желания с кем-либо общаться не выказывала.

– По-моему, по ночам она погружается в свои девичьи грезы, – заговорщически шептала Антонина. – Однажды слышала, как она тихонько мурлыкала: «Сердце, тебе не хочется покоя!..» Посмотрела на часы, половина третьего…

Выйдя на улицу, я моментально ощутил завораживающую атмосферу светлого, теплого вечера, какие случаются только в период белых ночей, времени чудодейственного и по сей день не разгаданного, позволяющего отрешиться от всего суетного и мелочного. Даже здесь, в скромном дворе на Выборгской стороне, вдалеке от Невы, Петропавловки, Стрелки Васильевского острова люди невольно настраивались на особый лад, их лица удивительным образом преображались, а в голосах слышалась музыка. Хотя бы на одно мгновение, они становились другими.

Мое мгновение, к сожаленью, длилось не более минуты – вспомнил Илону. Она, услышав о моей работе сиделкой, долго смеялась, как смеются над чудаковатыми троечниками, возомнившими себя круглыми отличниками. Потом, не проронив ни слова, и, по-моему, совершенно бессмысленно часа два возилась на кухне – перемывала и без того чистое: нашу праздничную посуду, плиту, подоконник. А перед тем, как уйти на работу, горько усмехнулась:

– Упрямого не переупрямишь. Пока. Сегодня ночую у девочек.

В дальнейшем разобщенность только усилилась. Жили каждый сам по себе, словно избегающие друг друга соседи. Было понятно – чтобы вернуть наши отношения в нормальное русло, должно случиться что-то экстраординарное. Но что? У меня ответа не было.

Еще больнее воспринимались проблемы с Викой, нашей дочерью. После того, как она переехала к бабушке, общались только по телефону. На мои вопросы отвечала нехотя и односложно: все нормально, папа, институт по-прежнему на Петроградской, в зачетке полный порядок, не волнуйся, будь здоров и весел.

А ведь еще недавно были – не разлей вода. Понимали друг друга с полуслова, без малейшего напряга, то есть без каких-либо надуманных препятствий могли говорить обо всем на свете. При этом, как мне казалось, искренне, с желанием услышать друг друга и понять. Иной раз, когда позволяло время, наши диспуты растягивались на долгие часы.

Будучи в одиннадцатом классе, Вика стала лауреатом межрегионального конкурса чтецов. Маститые члены жюри ей посоветовали поступать в театральный. И это было вполне логично. Вика окончила музыкальную школу по классу фортепиано (там же Илона вела аккордеон), очень прилично пела и танцевала, а последние полтора года успешно занималась в театральной студии у достойных педагогов.

Илона была категорически против:

– Про театр расспроси дядю Марика, он тебе доложит, что это за гадюшник.

Марик был очень занят, но по моей просьбе примчался на следующий день:

– Викуля!.. – прямо с порога Марик бросился в наступление: – ты кого больше любишь: маму, папу или себя? Можешь не отвечать… Некогда… Вечером у меня день рождения на Каменном острове. Твоя ровесница, дочурка похоронных дел мастера будет принимать поздравления и очень дорогие подарки. – Он ослабил галстук, расстегнул пиджак и начал обмахиваться полами, точно играл на гармошке. – Запомни, в театральный можно и нужно поступать, если любишь театр больше, чем маму, папу, себя, бабушку, а также своего будущего мужа и своих детей. Поняла? А если не поняла, поговори с папой. Я ему прочитал тридцать три лекции на тему: театр как умопомрачительный праздник, и серые будни в ожидании больших ролей, хороших пьес и талантливых режиссеров.

Через несколько минут Марик ушел. Наш диалог с Викой, в который периодически вклинивалась Илона, продолжался до поздней ночи. Я, пересказывая эпизоды из жизни Марика и других знакомых артистов, говорил примерно следующее:

– Страстная любовь – это мощный стимул, позволяющий, во что бы то ни стало, преодолевая страхи и сомнения, двигаться к намеченной цели. Но подобная любовь – это и отречение, самопожертвование, нескончаемая череда болезненных компромиссов.

– А нельзя ли обойтись без компромиссов, исключить страсти-мордасти и прочую фигню? – иронично ухмыльнулась дочь. – По-моему, в театре, как и на любой другой работе…

– Творческой работе, – поправил я.

– Согласна – творческой…

– Ты бы дослушал Вику, – встряла Илона. – Мне кажется, что она хочет сказать что-то дельное.

– Извините, – кивнул я. – Пожалуйста, продолжай.

И Вика продолжила – уверенно и спокойно, вероятно, повторяя слова кого-то из своих старших товарищей по студии:

– Талант, интеллект, профессионализм, дисциплина и крепкое здоровье – перечень того, что необходимо в театре. И не надо сюда примешивать личную жизнь с вашими дурацкими компромиссами. Мухи отдельно, крокодилы отдельно…

И тут вспыхнула Илона:

– Теоретически ты права, тысячу раз права! Но к реальности это не имеет никакого отношения. Это тебе говорю я, рядовой педагог музыкальной школы, которая могла бы вырасти в очень приличного музыканта. Для этого надо было после музучилища поступать в консерваторию. А я, как тебе известно, вместо консерватории вышла замуж и родила тебя. Разве это не компромисс? Еще какой!.. Но осознанный. Поняла, что семья дороже… – Вдруг Илона скорчила забавную гримасу и заговорила противным, скрипучим голоском Бабы-Яги: – Будет с кем на старости лет о театре посудачить.

Илонина импровизация получилась настолько неожиданной и смешной, что мы не могли успокоиться несколько минут. Когда же отсмеялись, я произнес, многократно слышанное от Марика:

– Театр – это азартная, рискованная игра. В ней есть только победители и проигравшие. А те, кто посредине – вне игры, их можно только пожалеть. – Я дотронулся до руки Вики. – Ты же не хочешь быть проигравшей, и жалкой тоже не хочешь быть, значит, надо приготовить себя к преодолению…

– Сначала поступить надо! – вскрикнула Илона и обняла Вику, крепко прижав к себе. – Одним словом, мы с папой препятствовать не станем. Но ты десять раз подумаешь.

Окончательное решение Вика приняла после консультации с педагогом ЛГИТМиКа, организованной Мариком. На Моховую мы пришли с ней вдвоем.

Прослушав Вику, пятидесятилетний, сутулый мужчина в непомерно длинном, темно-сером, пиджаке и потертых джинсах, отведя взгляд в сторону, меланхолично произнес:

– Шансы есть, способности очевидны, но увидит ли их мастер курса – большой вопрос. Все зависит от его самочувствия и настроения. – Он виновато посмотрел на меня: – Сами понимаете, возраст, болячки…

Эти «самочувствие и настроение» привели Вику в бешенство:

– Что за мутотень?!. Почему я должна зависеть от старческих глюков?!. Они там все с прибабахами?!..

– Думаю, не все! – радостно выпалила Илона. – Но сбрасывать со счетов эти странности не стоит. Если поступишь, тебе с ними жить.

Вика поступила в медицинский, и теперь уже перешла на третий курс.

Кстати, Марик, поздравляя ее с поступлением, подарил импортный фонендоскоп:

– Врачуя тело, помни о душе, – хитро подмигнул он. – Душа ведь тоже может простужаться.

Господи, как же его не хватает, думал я, переходя площадь Мужества…

Спустя пару дней выдалось тревожное утро, Раиса Тимофеевна хандрила. За завтраком ничего толком не съев, она перебралась в комнату и забралась с ногами в свое кресло:

– Побудем в тишине, – вяло пробормотала она и, наверно, четверть часа сидела с полузакрытыми глазами, периодически тяжело вздыхая и постанывая, при этом – молча, что для утреннего времени было совсем не характерно. Как уже было сказано ранее, в начале дня она тараторила без умолку, словно только что вернулась с необитаемого острова, а вечером предстоит отправляться туда же. Я даже забеспокоился: может быть, надо звонить Леньке или сразу вызвать врача? Мои опасения усилились, когда обратил внимание на ее макияж. Сегодня он был выполнен без привычной тщательности.

Но вдруг она выпрямилась, крякнула, помотала головой из стороны в сторону и неожиданно протяжно зевнула:

– Я так и не поняла!.. Вчера вы рассказывали про некрасивого Сережкина из какого-то Дома пионеров, а чем закончилось, не сказали.

– Разве это было вчера? – осторожно спросил я.

– А когда же? – хмыкнула она, выползая из кресла.

– Извините, Раиса Тимофеевна, вчера был тяжелый день. С некоторых пор жару переношу очень плохо, – принялся рассуждать я о погоде, вспоминая, что же я рассказывал про бедного Сережкина. Разумеется, это было не вчера, а больше месяца назад, когда мы только-только с ней познакомились. И при чем здесь Дом пионеров, если он трудился в подростковом клубе?

А Раиса Тимофеевна не унималась:

– Так они поженились или нет? В молодости наблюдала что-то подобное. Одна красотка из моих студенческих подруг влюбилась в такого же тупого, полуграмотного урода как ваш Сережкин. Смотреть на него было страшно, а когда открывал рот, приходилось затыкать уши – матерился как сапожник.

– Сережкин тупым не был, – заговорил я, но она, недослушав, раздраженно переспросила:

– Поженились или не поженились?!.