– В одном провинциальном городе областного подчинения жил-был начинающий, но весьма одаренный Дон-Жуан, выпускник московского технического вуза, направленный в Поволжье по распределению, – заговорил я, словно нахожусь на эстраде перед аншлаговым залом. – Умница, грамотный и сообразительный инженер с завидными организаторскими способностями занимал самую скромную должность на второстепенном заводишке. Всем было очевидно, что это несправедливо, что это не рационально, что эту глупость надо срочно исправлять. И ведь исправляли, но не на долго. После назначения на новую, более высокую и ответственную должность следовал очередной скандал, перипетии которого активно обсуждал весь город. Дон Жуан он и есть Дон Жуан. Каждый месяц новая пассия. Старшие товарищи из парткома и профкома всячески пытались его урезонить. Пойми, говорили они, у нас не Москва, спрятаться негде, все на виду, понимаешь? Понимаю, отвечал он, но спустя некоторое время история повторялась. Список обиженных девушек и женщин рос с невероятной скоростью. И так продолжалось до тех пор, пока в городе не появилась Капа. Капой прозвали нового председателя Горисполкома, товарища Капитонову, тридцатилетнюю, очень серьезную женщину, переведенную в захолустье из Обкома КПСС с должности замзавотделом. На первой планерке она отчеканила: кадры решают все, в срочном порядке займемся резервом. Кто из рядовых, включая беспартийных горожан, мог бы претендовать?.. И кто-то назвал Дон-Жуана. В зале раздался смех. Но Капа решительно хлопнула кулаком по столу: перевоспитаем! На следующий день Дон-Жуан был вызван на ковер:

– У вас с арифметикой все в порядке? – спросил Капа.

– Вроде бы да, – ответил Дон-Жуан.

– Скажите, сколько времени надо потратить, чтобы затащить новую жертву в койку?

– По-всякому бывает. Иногда и за час можно управиться, а порой и недели мало. Сами понимаете, в этом вопросе среднестатистические данные пустой звук. Женщины все разные, а также надо учитывать условия – имеются ли какие-то препятствия?

– Допустим, – мотнула головой Капа и ее лицо порозовело. – Внимательно, посмотрите на меня. Повторяю, внимательно!.. А теперь предлагаю мысленно нарисовать ирреальную картину, как у западных художников-абстракционистов. Предположим, вы положили глаз на меня – зрелую, сильную женщину с биографией, немного подпорченной разводом. Что вам подсказывает интуиция? Сколько потребуется времени, чтобы меня охмурить?

Дон-Жуан оценивающе посмотрел на Капу. Его беззастенчивый взгляд остановился на груди, наверно, пятого размера, плотно обтянутой блузкой стального цвета:

– Думаю, дня три, не меньше, – произнес Дон-Жуан, приподнимаясь со стула…

Дремлющая Раиса Тимофеевна вдруг открыла глаза и заскрипела:

– Брехня!.. Вы что, меня за дуру принимаете?.. Замзавотделом Обкома партии никогда на такое не отважилась бы. У нее осторожность – врожденный инстинкт, а иначе выше инструктора никогда бы не поднялась. Признавайтесь, сами сочинили или у кого-то слямзили?

– Раиса Тимофеевна, я же вам рассказывал…

Но Раиса Тимофеевна, перебравшись на диван, улеглась, натянула на себя плед, закрыла глаза и мгновенно уснула.

А рассказывал ей следующее: по окончании Ленинградского института культуры им. Крупской три года трудился в Карелии. Все было отлично: интересная работа, дружный коллектив, чудесная природа. Одно плохо – обещанной квартиры так и не дождался, жил на турбазе. Туристы там появлялись летом, а в остальное время на турбазу заселяли командировочных. А эта публика, как известно, словоохотливая. Практически каждый вечер, вернувшись с работы, мне приходилось сталкиваться с людьми, страстно желавшими высказаться. И, конечно, не на сухую. Приносили портвейн, какие-нибудь наливки или водку.

Чтобы не спиться, придумал отмазку про врожденную гипертонию. Стоит выпить и сразу надо вызывать скорую, которая приедет неизвестно когда.

И сейчас, оказавшись в роли затейника, я нередко вспоминал эти исповеди. Пересказывая их Раисе Тимофеевне, разумеется, что-то добавлял от себя. Иногда добавлял помногу. Все-таки какая-никакая забава и упражнение для мозгов.

Про Дон-Жуана разговаривал широколобый, щекастый, потный дядя в синей выцветшей майке. Наполняя граненые стаканы подозрительным вермутом, он горестно вздыхал и кривился, закрывая один глаз и уводя губы то в одну, то в другую сторону. Казалось, он говорит и пьет из-под палки, точно его кто-то принуждает:

– Я тогда был начальником городской автобазы. Понимаешь, какой это разворот? Фотка на доске почета от времени пожелтела, пока новую под стекло не вставили, на партхозактиве сидел рядом с Героем соцтруда, директором передового совхоза, первый секретарь обязательно за руку здоровался. И на карман было что положить. Кто без транспорта может обойтись? Никто, понимаешь? А он, хренов Дон-Жуан – прощелыга. Зарплата – курам на смех, жилищные условия – барак послевоенной постройки, а сам – сморчок худосочный, росточком мне до плеча не доставал. Но директора школы – женщину моей мечты – увел прямо из-под моего носа. Я ведь жениться на ней хотел. Ради этого с законной женой канадский хоккей устроил – припечатал ее к холодильнику, а она мне старинной шумовкой по уху въехала. Готовил ее, так сказать, к окончательному, официальному разводу. Дурак!.. – словно ужаленный, неожиданно завопил он. – Вот и живу теперь экспедитором. Без жены, без директора школы, но с занозой – почему? На каком основании? Куда у баб глаза подевались, мать их ети?!.

Опорожнив свой стакан, он пристально посмотрел на мой – нетронутый:

– Выпью за твою гипертонию. Выздоравливай, парень. – Он одним махом поглотил содержимое моего стакана и, покачиваясь, направился к дверям. Но вдруг, схватившись за косяк, остановился:

– У тебя с арифметикой все в порядке?

– Вроде бы да, – ответил я, думая, когда же, наконец, он уйдет. Но дядя не торопился.

– Считай, – грозно приказал он. – Оклад – сто десять, отминусуй алименты, двадцать пять процентов, старухе за комнату восемнадцать рублей, старухиной дочери в два раза больше, без ликера и пирожных, сука, к телу не подпускает. А харчи, а носки, а в парикмахерскую сходить перед баней?.. Вот и приходится мухлевать без оглядки, не подумавши. Понимаешь, какой это разворот? Прямая дорога за решетку. – Он оттолкнулся от косяка и с грохотом вывалился в коридор.

Заспанная, пышнотелая дежурная, выглянувшая из своей коморки, сладко зевнула, издавая звук, похожий на заунывный скрип несмазанных дверей:

– По вытрезвителю соскучился? – флегматично спросила она. – В милицию позвонить?

– Звони к нам, в Красное Рогожино, – захрипел дядя, стоя на коленях. – Скажи землякам: Дон-Жуан – сволочь и американский шпион!

Дежурная постучала в соседнюю дверь, попросила мужиков отнести вырубившегося дядю в его комнату…

А Капа, товарищ Капитонова явилась из более позднего, уже перестроечного сюжета. Его действие разворачивалось на методическом совещании комсомольского актива в шикарном, подмосковном пансионате. Там я оказался по рекомендации, а точнее по распоряжению, очень солидного комсомольского функционера союзного значения.

Он в сопровождении более молодых, ленинградских коллег и группы журналистов экспромтом, то есть без предупреждения, объезжал городские предприятия и учреждения, интересовался проблемами первичных комсомольских организаций.

Был ли этот экспромт срежиссированным или подлинным экспромтом – не знаю. Но то, что он каким-то чудом добрался до обычной, ничем не примечательной школы, затерявшейся в районе новостроек, – сущая правда. В ее помещении, по линии районного Дома пионеров, я регулярно проводил семинары для пионервожатых и организаторов внеклассной работы. Постигали формы и методику проведения интерактивных, досуговых мероприятий.

Визит такой представительной делегации, разумеется, нарушил все мои планы, но я не растерялся и довольно бойко сработал на публику, делая вид, что мы на ходу сочиняем сценарий выпускного вечера (этой темой мы занимались месяц назад). Участники семинара мне подыграли, и получилось образцово-показательное занятие.

Функционер пожал мне руку, спросил, кто я, и предложил принять участие в очень важном совещании. Ленинградские комсомольцы попытались ему намекнуть, мол, у нас есть более опытные педагоги, но функционер только глянул на них, и они разом проглотили языки…

Директор пансионата – благообразный, розовощекий, улыбчивый мужчина лет пятидесяти подошел ко мне за десять минут до начала лекции:

– Надеюсь, сотрудники аппарата вам объяснили, где вы находитесь?

– Конечно, – ответил я, не задумываясь, почему он об этом спрашивает.

– Ну тогда в добрый путь, – произнес директор, зажмурившись и кивая, – но будьте осторожны, хотя теперь все можно…

И опять, занятый своими мыслями, я пропустил его слова мимо ушей.

Аудитория была на редкость разношерстной, ничего подобного ранее в моей практике не случалось. Рядом со скромными, неосвобожденными комсоргами – рабочими, служащими, студентами – находилась комсомольская элита: секретари райкомов и горкомов, а также несколько важных, столичных персон. Но при этом слушали с таким вниманием и заинтересованностью, как будто перед ними выступал первый секретарь ЦК ВЛКСМ. Потом долго задавали вопросы, в основном – толковые, высказывали пожелания по поводу завтрашнего семинара-практикума; они просили, чтобы я бы сделал акцент на отражении темы перестройки. Конечно, я согласился: ради этого и собрались. Дружные аплодисменты меня прямо-таки растрогали.

А после короткого перерыва был товарищеский ужин, организованный в лучших комсомольских традициях – спиртное лилось рекой, звучали патетические тосты, хором исполнили: «Не расстанусь с Комсомолом, буду вечно молодым…» и ряд других трогательных и зажигательных песен.

Ближе к ночи, покинув помещение столовой, активисты продолжили ужинать, где придется: в номерах, в холле, под лестницей. Табачный дым стоял коромыслом, количество пустых бутылок, валявшихся где попало, росло в геометрической прогрессии, психо-физическое состояние отдельных товарищей вызывало очень большие опасения. К тому же некоторые отчаянные дамы и кавалеры, как мне показалось, периодически менялись партнерами.

Предвидя, что вот-вот где-нибудь полыхнет и начнется мордобой, я несколько раз порывался уйти в свой номер. Но осуществить этот маневр сразу не удалось. Общительные участники совещания меня не отпускали, и я, пребывая в тревожном ожидании скандала, продолжал наблюдать за происходящим, находясь, считай, в эпицентре.

К моему удивлению, ничего криминального не случилось. Накопившиеся страсти, точно их кто-то крепко придерживал, если и выплескивались через край, то всего лишь по каплям, несопоставимыми с возможной в таких ситуациях стихией.

Наконец мне удалось улизнуть. Забежав в номер, надел куртку и по черной лестнице вышел на улицу – проветриться. Немного побродив по территории пансионата и слегка протрезвев, плюхнулся на скамейку, стоявшую напротив угла четырехэтажного корпуса.

Вдруг прямо у меня над головой обнаружились две женщины. Они, освещенные теплым, оранжевым светом уличного фонаря, курили в темном коридоре второго этажа у распахнутого окна. Внешне они были до такой степени непохожи друг на друга, что их различия воспринимались как специально подстроенные.

Одна – полноватая, круглолицая, с прилизанными назад редкими, серыми волосами, в нелепом, сморщенном, бирюзовом костюме – она вполоборота ко мне сидела на подоконнике и шумно всхлипывала.

Вторая – стройная брюнетка с модной, короткой стрижкой и белоснежной, вытянутой шеей, в черном, облегающем платье – утешающе, поглаживала полноватую по плечу.

Оторвать взгляд от такой оригинальной пары было невозможно.

– Капа из кожи вон лезла, чтобы вновь засветиться с прежней силой, – жалобно причитала полноватая. – И ведь засветилась бы. На областной конференции ее, прямо-таки, по головке погладили: товарищ Капитонова сумела сплотить молодежь и нацелить их на решение важнейших задач.

Брюнетка кивнула:

– Прочитала отчет два раза, за подругу искренне порадовалась, – вздохнула она, отведя взгляд в сторону. – А потом поступила информация, что Капа опять соскочила с резьбы. Кто он?