– Ночью приснился наш заведующий кафедрой, царствие ему небесное. К концу жизни он превратился в хронического злопыхателя, на чем свет стоит поливал нынешнюю власть, развал Союза считал ее преступлением. Можно подумать – не помнил, что страна утонула во лжи, которая накапливалась десятилетиями. – Она опять зевнула, отодвинула от себя чашку и тяжело поднялась со стула: – С некоторых пор сладкое действует как снотворное. Извините, Станислав Викторович, пойду вздремну…

Ленька, живший отдельно (он снимал квартиру на Лиговке), навещал нас крайне редко, но накануне командировок приезжал обязательно. Перед тем, как отпустить меня на волю, устраивал что-то, очень напоминающее допрос. Как правило, это происходило при плотно закрытых дверях и шепотом, иногда говорили на балконе или на улице. Он расспрашивал, что у нас было вчера, позавчера, и главное – о чем говорила Раиса Тимофеевна? В словах матери его интересовала каждая мелочь.

– Ты хочешь услышать что-то конкретное? – однажды вспылил я. – Так скажи – что? И нечего ходить кругами. Постараюсь не пропустить.

Ленька замялся, вероятно, не знал, как и что ответить:

– Незадолго до смерти отца произошли странные события, хочу разобраться, – наконец произнес он, пристально разглядывая свои руки. – Может, она что-то знает.

– Прямо спросить не пробовал?

– Пробовал, только пожимает плечами и мотает головой: я не я, лошадь не моя, – передразнил он Раису Тимофеевну. Затем пальцами провел по потрескавшимся губам, и, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел на меня смущенным взглядом: – Интересует чемодан приличных размеров кирпичного цвета, не исключаю, что потертый, с деформированной ручкой. Видел, наверно, в кино нашего детства, с такими на комсомольские стройки отправлялись, на целину… Хотя, может, и не чемодан, а коробка какая-то, либо сверток, черт его знает!.. Сожительница отца сказала, что куда-то пропали газетные вырезки, письма и фотографии. Она хотела бы их вернуть. Какая-никакая, а память, – еще больше засмущался он. – Сожительница говорит, что он до последнего дня вспоминал мамулю и, возможно, отправил ей посылку.

Мне было понятно – Ленька врет или что-то основательно не договаривает. Но меня это не касается, убеждал я себя. Влезать в его жизнь, активнее, чем мне предписано нашим устным договором, совсем не хотелось. И без того, общаясь с его мамулей, увяз по уши.

И в этом не было никакого преувеличения. Чужая жизнь, ежедневно опутывая меня, потихоньку превращалась в тягостное наваждение. Взять хотя бы этот чемодан, впоследствии вспоминал про него очень часто и, скажу прямо, не без тревожных предположений.

После допроса, уже в присутствии Раисы Тимофеевны Ленька проводил традиционный инструктаж. Строго поглядывая то на нее, то на меня, он говорил бесстрастно, но жестко:

– В городе по-прежнему неспокойно, гулять только в людных местах, поблизости от дома, обязательно под присмотром Виталика. По вечерам на улицу не выходить. На дачу поедем вместе, когда разгребу свои авгиевы конюшни…

Слушая сына, Раиса Тимофеевна согласно кивала, но как только он выходил из комнаты, принималась злобно ворчать:

– Какой зануда!.. Ржавое сверло!.. Вылитый папаша без погон!.. – И, демонстративно вздохнув, протяжно стонала, декламируя строчку из Вознесенского: – «Невыносимо, когда насильно…»

Назавтра, проводив сына, Раиса Тимофеевна принималась куролесить:

– Виталик, ко мне!.. – командовала она, надевая кожаную куртку апельсинового цвета. – Звонил врач, надо ехать в клинику, но сначала в Гатчину.

И Виталик – добродушный, застенчивый парень, между прочим, выпускник Ташкентского военного училища – в ответ хладнокровно рапортовал:

– Есть, Раиса Тимофеевна! Сначала в Гатчину, потом в клинику!..

Мы вышли на улицу. Виталик устремился к машине, припаркованной неподалеку от парадной, а мы с Раисой Тимофеевной немного отстали. Неожиданно она легонько дотронулась до моей руки:

– Станислав Викторович, не спешите. Леонид сказал, что вас все называют Демьяном. Это неправильно, с этим дворовым прозвищем надо заканчивать, вы же не мальчик. – Она отвела взгляд в сторону и, прищурившись, посмотрела на небо. Синее-синее, лишь в отдельных местах помеченное легкими, перистыми облаками, оно, притягивало взгляды редких прохожих и некоторых заставляло улыбаться. Раиса Тимофеевна тоже улыбалась: – Думаю, все ваши проблемы начались именно с Демьяна.

– Простите, Раиса Тимофеевна, а откуда вам известно про мои проблемы?

– Подслушала, – звонко хохотнула она. – Леонид по телефону болтал с Варварой. – Она посмотрела мне в глаза и продолжила, словно капризная, обиженная барышня: – Жду не дождусь, когда он от нее отлепится, но, похоже, уже не дождусь. Приворожила, стерва, юродивого. Ни на кого смотреть даже не хочет. – Раиса Тимофеевна вцепилась в мою руку и вдруг потащила назад. Остановились в метре от парадной. – Вы видели Тамару Олеговну, нашу Томочку? – сверкая глазами, со страстью зашипела она.

Я кивнул, в этот момент думая совсем не про Тамару Олеговну, а про свою подопечную: она же как трактор, едва не уронила меня, откуда в таком щуплом теле столько силы?

А тем временем Раиса Тимофеевна продолжала, все больше распаляясь:

– Чудесная женщина, приветливая, из настоящей ленинградской семьи! Воспитала прекрасного сына, парнишка окончил школу с медалью, у него в институте самая повышенная стипендия!.. Убедите Леонида, чтобы не валял дурака и немедленно женился. Если Томочку кто-нибудь уведет, я этого не переживу!

– Хорошо, Раиса Тимофеевна, постараюсь, – сказал я, и мы направились к машине.

Выехали на проспект Мориса Тореза, и тут началось комедийное представление, напоминавшее интермедии популярнейших в советские времена Мироновой и Менакера.

Раиса Тимофеевна с жестоким упоением терроризировала Виталика, заставляя ехать то быстро, то медленно, чтобы не трясло или не укачивало.

– Зачем нам Светлановская площадь?!. – нервно вопрошала она. – Ты забыл, что по Энгельса я не езжу?!.. Теперь уже поздно поворачивать, поеду с закрытыми глазами. – Она повернулась ко мне и совершенно спокойно пояснила: – Этот район вызывает нехорошие ассоциации – на Пархоменко у меня слямзили кошелек.

Виталик стойко и безропотно переносил ее выпады, сухо отвечая: так точно!.. есть!.. отрегулируем!.. И, таким образом, давал мне очень полезные уроки общения со вздорной, непредсказуемой хозяйкой. Однажды он мне шепнул:

– Главная армейская заповедь – старший по званию всегда прав.

– Но мы же не в армии, – парировал я.

– Так точно, не в армии, – ухмыльнулся он, – но это ничего не меняет. Хотим или не хотим, а увидев генерала, обливаемся потом и вытягиваемся в струнку, как будто – одно неверное движение, и отправят на гауптвахту.

Так же сдержанно и расчетливо вела себя и Антонина, мать Виталика. Она была и за повара, и за уборщицу, и за медсестру, и еще, бог знает, за кого, но Раиса Тимофеевна, точно не замечая этого, постоянно была недовольна. Или прикидывалась недовольной. По крайней мере, обращаясь к Антонине или говоря о ней, нередко, использовала нелепые прозвища и оскорбительные эпитеты.

В эти моменты, невольно, вспоминался Марик. В студенческие годы он играл мальчика-слугу в спектакле «Осенняя скука» по пьесе Некрасова. Страдающий от безделья помещик, чтобы чем-то занять себя и позабавиться, называл мальчика то Храпаковым, то Козыревичем, то Растеряшиным и т.п.

Раиса Тимофеевна помещику не уступала. Антонина была: Поварихой-басмачихой, Бабой в красном (якобы намек на сходство с женщиной, изображенной на картине А. Архипова) и даже Конопатой. Происхождение последнего было абсолютно необъяснимо, поскольку на рыхлом, усталом, неподвижном лице Антонины не было ни одной веснушки.

– Вы не представляете, что это конопатая, престарелая Мальвина о себе возомнила! – гневно шипела Раиса Тимофеевна, прогуливаясь в Московском парке Победы (в тот день мы до Гатчины не доехали, она передумала). – Работала училкой в занюханном кишлаке, а называет себя преподавателем русской словесности. Намеревается, как только муж сумеет продать дом и приедет в Петербург, устроиться на работу в гимназию с гуманитарным уклоном. Можно подумать, там ее ждут не дождутся…

От ее агрессивного хамства становилось не по себе. Так и подмывало спросить: вы всегда были такой стервой? Хватило ума, удержался. Понимал – ни к чему хорошему это не приведет. Но спросил у Леньки. Это случилось во время очередного допроса:

– Твоя мамуля всегда была такая неуживчивая?

– Как тебе сказать, – шумно выдохнул он. – На работе считалась ангелом, всеобщей любимицей. А дома – качели: один день добрая фея, а завтра – фурия. Дед Тимофей называл ее Салтычихой.

– Но должна же быть какая-то причина. Может, стоит показать ее специалисту?

– Показывал. Профессор из первого меда с ней возился.

– И что?

– Да все то же самое, в любой брошюре можно прочитать: нервно-психическое расстройство как следствие психологической травмы, полученной в детстве или юности. После инсульта процесс активизировался. За что триста баксов отдал, не понимаю.

– И что же это была за травма?

Ленька дурашливо хмыкнул и вдруг полез в брючный карман:

– Твои честно заработанные деньги. – Он протянул мне три пятидесятидолларовые купюры, развернутые веером. – Порадуешь Илону, скажешь – Леня Горкин горячий привет передавал.

– Спасибо. – Я спрятал деньги в нагрудный карман рубахи.

Ленька кивнул и, нервно, беззвучно засмеялся:

– Можешь сказать Илоне, что мы с Варварой опять в ЗАГС собираемся. Как только разберусь со своими заморочками, так сразу и поедем. Для этой цели новехонький «Мерс» собираюсь взять. У одного хмыря в Пушкине без дела в гараже пылится.

– Поздравляю.

– А что касается мамули… – На его раскрасневшемся лице нарисовалось выражение отчаянного фаталиста, приготовившегося совершить небывалый трюк. – Она сказала профессору, что отец, принуждая ее к замужеству, шантажировал – угрожал, что покончит жизнь самоубийством. И это очень похоже на правду. Когда Варвара в первый раз наставила мне рога, я тоже подумывал: а не отправиться ли мне на экскурсию к праотцам.

– С вами не соскучишься, – попытался пошутить я, но, слава богу, вовремя прикусил язык.

– Ты извини, Демьян, что нагружаю, – произнес он, впившись в меня стеклянными глазами. – Так получилось, что кроме тебя не с кем поделиться радостью…

– Между прочим, твоя мамуля видит невесткой Тамару Олеговну.

– Что поделаешь, не повезло ей с дураком-мужем, а сын оказался еще глупее…

К вечеру Раиса Тимофеевна уставала. Сидя с полузакрытыми глазами в своем кресле перед телевизором, она невнятно бормотала: спать еще рано, развлекайте меня, а ящик выключите – раздражает.

И я, стараясь быть занимательным, рассказывал ей что-нибудь преимущественно фривольное. Об этом просил Ленька – чтобы поменьше думала о политике.

Для меня этот вектор – поменьше думать о политике – тоже был в высшей степени актуальным и необходимым. Размышляя о том, что нынче происходит в стране, городе, среди моих бывших товарищей – так называемых перестроечных активистов, я попросту впадал в ступор. Приливы болезненной меланхолии накрывали с головой. Поэтому малейший повод, позволяющий отвлечься, забыться, переключиться на что-иное, воспринимал как благо. И тут, конечно, надо сказать отдельное спасибо вздорной, скандальной, непредсказуемой Раисе Тимофеевне. Ее причуды неоднократно высвобождали меня из объятий хандры.