Технология получения таких писем мало чем отличалась от современных методов. Надо было самому написать это письмо и убедить его «автора» поставить свою подпись под текстом, напечатанном на фирменном бланке. Убеждали, как и сейчас, по-разному, в зависимости от характера просьбы, содержащейся в письме. Если речь шла о выделении денег, предоставлении помещения или какой-то иной привилегии, приходилось ублажать, используя разнообразный арсенал приемов. Чаще всего прибегали к взяткам – как примитивно-откровенным, так и завуалированным.

В случае с марафоном все было проще. Наша просьба сводилась всего лишь к поддержке идеи проведения социально-значимого проекта. Поэтому обошлись без подношений. Довольно быстро получили письма от профессоров двух вузов – культуры и педагогического. Учеными занимался я, а Хованская сходила в ДОСААФ и в редакцию газеты «На страже Родины».

Петренко настаивал на генералах, академиках, влиятельных депутатах и больших чиновниках:

– Тут не соломку надо подстелить, а толстый, пружинистый матрас, – поглядывая на себя в зеркале, рассуждал он с ироничной улыбкой. – Но лучше поставить надувной батут, хотя и с него можно сверзиться. Надеюсь, помните, что я пока лишь И.О. – сижу на скрипящем, качающемся стуле. Поддержка должна быть железобетонной и оперативной. Надо успеть к выборам!..

И я, очертя голову, стал звонить всем подряд, включая Раису Тимофеевну – вспомнил Ленькины слова о том, что когда-то она имела широкий круг общения среди ленинградского бомонда.

Моему звонку Раиса Тимофеевна обрадовалась и принялась подробно рассказывать о наших общих знакомых. Таким образом я узнал, что никакой обслуги у них больше нет: Антонина учительствует в интернате, а Виталик со своим отцом занялись «смешным бизнесом» – ездят по области и собирают металлолом. У Леньки дела совсем плохи, всю его торговлю «прикарманили» бандиты, Фонд пришлось закрыть и теперь он мой коллега, тоже работает в муниципалитете заведующим отделом опеки. Томочка, благодаря своему родственнику, умудрилась попасть в налоговую инспекцию, очень устает, жалуется на постоянные, головные боли, но ради сына согласна «голышом забраться на елку, чтобы вывести его в люди». С Ленькой они прожили «в гражданском, гостевом браке» около двух месяцев, а потом он опять «задурил, поплелся к Варваре».

Понимая, что ее монолог может продолжаться до бесконечности, вынужден был ее прервать:

– Извините, Раиса Тимофеевна, вам что-нибудь известно про Галатею?

– Станислав Викторович, про эту стерву даже вспоминать не хочу. Из-за нее отложили защиту моей докторской.

– Настучала?

– Не то слово! – вспыхнула Раиса Тимофеевна, заговорив противным, лающим голосом: – Мой куратор сначала только намекнул, а потом, когда Союз лопнул, доложил ситуацию во всех нюансах. Засранка накатала, что я идеологическая диверсантка!.. – громко и протяжно выдохнула она и продолжила вкрадчиво-доверительно: – Все мы не без греха, у нас на кафедре добрая половина сотрудничала, но, чтобы так нагло врать…

– Успокойтесь, пожалуйста, зачем старое ворошить, будьте здоровы, очень приятно было пообщаться, – выпалил я и положил трубку.

Сидящая рядом Хованская, задумчиво сказала:

– Галатея у нас спецкурс вела по социологии, было очень интересно.

– К черту Галатею!.. – с полным ртом мата прошипел я и стал набирать Варвару.

С ней разговаривали предельно сухо и лаконично. Выслушав мою просьбу, она сказала позвони через час, перетру с нашим военпредом. Ровно через час она спросила: герой Советского Союза, контр-адмирал, председатель совета ветеранов тебя устроит?..

На следующий день, действуя в соответствии с указаниями Варвары, я отправился на Петровскою набережную, где проживал адмирал, чтобы отдать письмо его дочери и тотчас удалиться. За ответом, сказала Варвара, придешь позже, дату и адрес сообщим.

Но получилось иначе. Дочь адмирала – степенная, круглолицая женщина, в сером платье-халате с накинутой на плечи яркой шалью – пригласила меня в комнату, которую назвала кабинетом.

Квартира меня поразила внушительными габаритами, а еще больше нарочитой скромностью. Шагая по коридору, мельком, заглянул в открытые двери двух комнат. Ни инкрустированной мебели, ни старинной бронзы, ни персидских ковров, ни хрусталя я не заметил.

Адмирал – крупный мужчина лет семидесяти пяти встретил меня сдержанно. Буркнув «здрас-с-с…», он указал на стул, стоявший возле его стола.

И стул, и стол, в равной степени, как и вся обстановка кабинета, были самыми обычными, какие можно встретить в любой ленинградской квартире, где проживают, как говорится, нижние чины, подумал я, повторяю, с немалым удивлением.

Адмирал надел очки и внимательно стал изучать текст письма. По-моему, он прочитал его дважды. А я тем временем с любопытством поглядывал на его пеструю, вязанную, шерстяную кофту с открытым воротом, из-под которой выглядывала светлая застиранная рубашка, на идеально выбритые, гладкие щеки и свисающий второй подбородок, на серебристый, всклокоченный чубчик, прикрывавший небольшой шрам.

Адмиралу идея показалась «дельной и своевременной», но вызвали неудовольствие слова: «творческие испытания наподобие заданий КВН»:

– Когда позволяет время, КВН смотрю, и даже порой с интересом, но здесь он, извините, ни пришей, ни пристегни.

И мне бы согласиться, но кто-то меня дернул за язык:

– Вовсе нет, для создания праздничной атмосферы веселые эпизоды просто необходимы.

Адмирал, вероятно, не привыкший спорить с младшими по званию, выпучил глаза:

– Вы, может, и плясать захотите? – грозно спросил он.

– Всенепременно! За время марафона с ребятами разучим вальс, и в финале под аккомпанемент военного, духового оркестра… – замолчал я на полу фразе, поскольку увидел, как его щеки становятся пунцовыми.

Тягостная пауза, как мне показалась, длилась целую вечность. Наконец он приказал:

– Продолжайте! Или для храбрости налить сто граммов?

– Обойдусь, в дневное время не употребляю, – пробормотал я, приготовившись, что сейчас услышу зычное «проваливай!». – Я просто хотел сказать, что вальс – это апофеоз, символ мужественности, красоты, грации. Точка должна быть непременно впечатляющей. Представьте, тридцать вальсирующих пар. И все чистые, нарядные, свободные!

И вдруг он заулыбался – широко, радостно, обаятельно:

– Ну так это совсем другой разговор! – воскликнул адмирал и промычал кусочек из вальса «На сопках Маньчжурии». – А КВН на время вашего смотра отправим на губу, – захохотал он, вычеркивая из письма непонравившуюся строчку.

За два года проведения марафона таких несчастных строчек набралось немало. Больше других усердствовал Петренко. То ему не нравилось хрестоматийное название тематического вечера о традициях лейб-гвардейских полков «За Веру, Царя и Отечество!», мало ли кто использовал этот девиз, то с криком комментировал сценарий конкурса пародий «Родимые пятна российской фанеры», а смотр социальной рекламы «Мои университеты» отменил вовсе.

– Чем вам так не глянулись наши «университеты»? – спросил я, стараясь держать себя в рамках.

Его ответ привел и меня, и Хованскую, находившуюся здесь же, в состояние полного недоумения:

– Профанацию хотите устроить? – подмигнул мне Петренко, сотворив на своей физиономии дьявольскую улыбку. – Неужели не ясно – учителя заставят восхвалять школы.

– Допустим, – встрял я, но, встретившись с его недобрым взглядом, остановился. А Петренко, горделиво вскинув голову, процедил сквозь зубы:

– На День знаний и День учителя мы это делаем регулярно. Не жирно ли будет, если сюда же присобачить еще и марафон?.. – Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда плотно исписанный, тетрадный листок в клетку. – Анонимки мы не рассматриваем, но я рассмотрел. – Он поднял вверх указательный палец. – Заинтриговало начало: «Мой сын ненавидит школу…» – громко сказал Петренко и стал читать дальше.

С первых же строк я понял, о какой школе идет речь. Там действительно творилось черт знает что! Бывая в этом, с позволения сказать, учебном заведении, я ни один раз про себя отмечал – атмосфера колонии для малолетних преступников. Хулиганье из старших классов открыто и с размахом бесчинствовало, но и некоторые учителя от них не отставали. Однажды, стоя в коридоре, прослушал монолог, доносившийся из класса. Минут двадцать учительница истории орала на детей, объясняя им, какие они тупые, неблагодарные, подлые, не забывая сказать и об алкашах-родителях. Она умолкала лишь в тех случаях, когда не могла перекричать взрывы хохота детей. Ругань их забавляла.

Петренко, убрав письмо обратно в ящик стола, потер виски:

– Показал анонимку в Роно. Там сказали: знаем, принимаем меры, но дело пока идет со скрипом. Вы разве не видите, что происходит в стране. На досуге включите телевизор.

– Но не все же школы такие, – робко включилась в разговор Хованская. – Есть и хорошие, очень хорошие…

– А то я не знаю! – взорвался Петренко. – Никто не спорит – школы у нас разные, но петь дифирамбы будут все. Все без исключения! Такое единодушие вам ничего не напоминает? По совковым порядкам соскучились?..

Осторожный, предусмотрительный, конъюнктурный Петренко осенью 1997 года стремительно начал меняться. Поначалу это касалось костюма. Он нередко стал приходить на работу в джинсах, свитерах, безрукавках, чем немало смущал администрацию, для мужчин пиджак и галстук были обязательными атрибутами.

Кстати, его примеру последовали некоторые рядовые сотрудники, в том числе и я.

Но дело, конечно, было не во внешнем облике. Петренко начал «дерзить», то есть дискутировать с районным начальством, местными депутатами и даже с Носорогами, которые вполне обоснованно считали себя в МО главными авторитетами и вершителями судеб.

Что послужило причиной таких разительных и неожиданных перемен, судить не берусь. Могу лишь сослаться на Хованскую:

– Наверно, влюбился, – печально улыбнулась она. – Встретила его поздним вечером. Петренко прогуливался с дамой экстравагантно-монашеского вида. Вся в черном до пят, но с физиономией, разукрашенной, как у проститутки, – тяжело вздохнула она, а потом добавила шепотом: – Не к добру это, скоро его сожрут.

Хованская ошиблась, его не сожрали, он перебрался в областную администрацию на весьма серьезную должность. Это случилось летом 1998 года, накануне дефолта, от которого, как известно, вздрогнула вся Россия.

Новый глава администрации Кирилл Петрович Перчинин (КПП) – муж двоюродной сестры федерального чиновника очень высокого ранга – оказался феноменальным сумасбродом. Забирая от меня Хованскую, он произнес с необъяснимым энтузиазмом:

– Сейчас не до развлекухи-отвлекухи! Управляйтесь своими силами, как сумеете. Смету подрежем до минимума, а, может, и вообще ничего не дадим. Переходите на спринтерские дистанции, ха-ха-ха!.. Помарафонились, и будет!..

В этой части КПП поддержали и Носороги. Поэтому все наши спонсоры, после 17 августа (день объявления дефолта) пребывавшие в глубокой депрессии, в едином порыве сказали решительное и радостное «нет».

Как быть и что делать дальше, я не понимал. Без денег и без Хованской проводить марафон – это чистой воды авантюра. И я, преодолевая мандраж и отвращение, направился к КПП. Возмущенный КПП отчитал меня, как нашкодившего двоечника:

– Ваше непосредственное начальство – мой заместитель, его кабинет находится рядом. А ко мне шляться не надо. Запрещаю! Субординацию, господин Демьянов, никто не отменял, ясно?

– Но коль уж я пришел, позвольте спросить? – выдавил я, стараясь не сорваться с тормозов.

– Предупреждаю, в последний раз!.. Говорите.

И вдруг вместо того, чтобы попросить вернуть мне Хованскую, я ляпнул:

– Может, мне стоит уволиться?

– Пожалуйста, пишите заявление. Препятствий чинить не буду. Но запомните: обратного хода не будет. Это мой принцип: беглых не вижу в упор, ха-ха-ха!..