Парни не вступили со мной в спор и не прогнали меня, а, наоборот, предложили встать в одну из команд. Охотно приняв этот вызов, я включился в игру, в ходе которой не щадя себя, тратил последние силы и смекалку, ибо велико было моё желание доказать этим едва ли знакомым мне людям, что играть я умею не хуже их. Такова была моя натура. Если дело не занимало меня или не приносило должного удовольствия, то какую бы оно не имело важность, я старался обойти его стороной. Но стоило другому делу по-настоящему привлечь меня, как я задавался целью стать лучшим в нём и готов был умереть ради её достижения. Не жалел я и своей одежды. Дважды упал на коленки в пыль, и мои почти новые брюки теперь представляли из себя неприглядное зрелище. А когда мы случайным образом столкнулись с одним из игроков, я свалился на землю и второпях поднимаясь, порвал рубашку на плече. Туфли же мои, казалось, были сшиты не из кожи, а из кусочков засохшей грязи. Такого рвения, как тогда, на стадионе, я не проявлял нигде. И оно, без сомнений, дало свои плоды. Я забил голов больше остальных ребят и по окончании матча они все пожали мне руки.

– Ну, ты даёшь! – воскликнул Женя, когда мы вышли со стадиона. Тогда же небывалая гордость, которую я испытывал, слушая хвалебные отзывы старшеклассников о своей игре, уступила место угрызениям совести. Я опустил голову и осмотрел себя с головы до ног. И с ужасом вообразил, как предстану в таком виде перед матерью. Эта победа далась мне отнюдь не дёшево, однако я не жалел о том, что сделал. Ибо, как я рассуждал, незабываемые впечатления от игры останутся в памяти надолго, если не навсегда, а вещи можно постирать и зашить.

Мы распрощались с другом и пошли в разные стороны. На улице почти стемнело и даже зажглись первые звёзды на небе. Оказавшись в тёмном переулке, я завидел идущих навстречу пятерых ребят пониже меня ростом. Я и не глядел в их сторону, полагая, что это просто какая-то безобидная для меня шайка-лейка. Но стоило мне пройти мимо, как кто-то из этой шайки окликнул меня:

– Эй, цыга!

Я обернулся, окинул взглядом каждого и только в одном узнал своего знакомого. Это был тот самый Игорь, ботаник из моего класса. Несомненно, он сгорал от желания отомстить мне, но сознавая, что в одиночку это будет сделать нереально, позвал на помощь своих дружков.

– Что, думал, всё тебе с рук сойдёт? – спросил одноклассник, подойдя ко мне совсем близко. – А вот и нет. Смотри, кого я тебе привёл. Это мои друзья и все они прекрасно дерутся.

– А тебе не кажется, что это нечестно? – спросил я. – Драться надо один на один. А раз уж вас тут пять, то позволь и мне привести четверых ребят.

– Каких ребят? – ухмыльнулся Игорь. – У тебя ж даже друзей нет. Разве что этот хлюпик Женька Дроздов? С тобой, с цыганом поганым, даже общаться никто не хочет.

– Тогда чего ты распинаешься передо мной? – улыбнулся я.

– Ну всё, ты мне надоел, – сквозь зубы проговорил Игорь и засвистел, давая таким образом сигнал своим отморозкам, что пора меня бить.

Я не растерялся и тоже пустил в ход кулаки. Поначалу эти ребята проявляли нешуточную смелость: били по лицу, набрасывались сзади, как дикие звери, колотили по всему телу. Но поняв, что их сила, даже умноженная в четыре раза, ничто по сравнению с моей и что во мне кипит злоба медведя, все они уже получившие свою долю синяков и ссадин, дружно пустились в путь, а следом за ними побежал и их предводитель.

Весь грязный и побитый я медленно шагал в сторону дома. Неосведомлённый о моих приключениях прохожий мог подумать, что на меня напала целая стая волков, хотя всё было куда проще. Подойдя к двери, я замешкал, охваченный лёгким волнением. Вместо того, чтобы подняться в квартиру, я решил немного посидеть на лавочке у дома. О внешнем виде я думал в последнюю очередь, ибо подобное зрелище мать видела не раз. И в последнее время, уже привыкшая к моим странным развлечениям, вместо того, чтобы отчитывать за небрежность и гематомы на лице, лишь с досадой вздыхала. Я никогда не был маменькиным сынком, домашним мальчиком. С самого раннего детства особую ценность для меня представляла свобода, и я как заколдованный, не замечая ничего и никого вокруг, бежал на улицу, где мог эту свободу получить. Во мне будто отсутствовал инстинкт самосохранения и порой я совершал безумные поступки, не задумываясь, что может случиться, если, например, я залезу в строительную трубу на соседнем дворе или прыгну летом с высокого моста в речку. Стоит заметить, что в более раннем возрасте у меня было полно друзей, потому что я был крайне весёлым, общительным и довольно шкодливым. В детском саду я был авторитетом для сверстников, их всех тянуло ко мне, но родители детей недолюбливали меня, ибо считали, что я порчу их отпрысков. В тихий час я вырезал цветы из постельного белья, ловил майских жуков и садил их в сумку воспитательницы, рвал обучающие плакаты.

Я был избалованным ребёнком. Не помню, чтобы мама пренебрегла хоть одним моим капризом. Она покупала мне лучшие игрушки, одевала меня по последней моде и кормила только вкусной едой. Её любовь ко мне была безгранична. И на её доброту и заботу я всегда старался ответить тем же. Я рисовал ей горы открыток, крепко обнимал, когда она приходила в школу, чтобы забрать меня домой, пытался поднять ей настроение, когда она грустила. Мама была моим другом, моим помощником, моей музой. Думаю, что несмотря на мои бесконечные проделки и жалобы со стороны учителей, она не мечтала об ином, более спокойном и послушном ребёнке. Ей нужен был только я, такой несмышлёный разбойник.

Я настолько трусил перед предстоящим с матерью разговором, что стал подумывал о том, чтобы совсем его не начинать. Хотя, разумеется, мне было важно знать правду, даже с учётом понимания, что от этого знания в нашей с мамой жизни ничего не изменится.

Окутанный холодом майской ночи, я поднял глаза на окно нашей квартиры, в котором горел свет и мелькал силуэт матери. Она, конечно, не переживала из-за моего долгого отсутствия. Так поздно я возвращался почти каждый день. Наконец, уставший от собственной нерешительности, я резко поднялся с лавочки и открыл дверь дома.

Из кухни доносился запах жареной картошки и звук стреляющего на сковородке масла. Услышав стук парадной двери, мама вышла в коридор и повесив полотенце на плечо, которое до этого держала в руках, окинула меня едва ли спокойным взглядом. Думаю, будь она не такая уставшая после работы, уличила бы меня в порче одежды. Но она только спросила, кивнув головой на лицо:

– Кто это тебя так?

Я подошёл к зеркалу, висевшему над тумбочкой с обувью, и взглянул на своё отражение. Под одним глазом красовалась большая фиолетовая гематома, на лбу было три параллельных царапины, словно по нему провели вилкой, одна щека распухла, будто меня укусила пчела, на другой запеклась не то моя, не то моих противников кровь.

– Да так, – вздохнул я, переведя взгляд на маму, – стервятники одни. Но поверь, им досталось не меньше.

Я говорил тоном, призывающим мать гордиться мной. Но она лишь покачала головой и пригласила меня ужинать.

– Сейчас, переоденусь, – ответил я. – Больше не могу оставаться в этих грязных липких вещах.

Кроме того, мне было тяжело находиться наедине с мамой, смотреть ей в глаза как ни в чём не бывало. Но об этом, разумеется, я не сказал вслух. Забыв включить свет в комнате, я начал крайне медленно, дабы оттянуть время разговора, который для меня был сродни пытке, переодеваться в полной темноте. Но вскоре мама вошла в комнату и спросила чуть ли не с раздражением:

– Тамаш, почему ты так долго? Остынет ведь всё.

– Мам, извини, – вздохнул я и опустился на кровать, – что-то аппетита нет.

– Как странно, – пробормотала она и села рядом. – Обычно вечером ты и вола готов съесть. Учти, если так дальше пойдёт, ты превратишься в скелета. Только подумать, здоровый крепкий парень не ест почти целый день, хотя тратит много энергии.

– Мам, всего один день, – покачал я головой.

Немного помолчав, мама спросила:

– Как успехи в школе? Ирина Викторовна всё ещё недовольна тобой?

– Мягко сказано, – хмыкнул я. – Эта старая ведьма грозится оставить меня на второй год.

Я и подумать не мог, что эта новость огорчит мать, ибо, насколько мне было известно, она давно смирилась с моим халатным отношением к учёбе, поэтому когда она схватилась за сердце и ойкнула, я страшно испугался и пожалел о своём признании.

– Как же так? – воскликнула она. – Тамаш, неужели, ты настолько безнадёжный ученик?

Я поспешил пресечь причитания матери и успокоить её:

– Нет-нет, мам. Я неправильно выразился. Она просто пошутила. Она сегодня каждому второму ученику так сказала.

– Не обманывай, Тамаш, – ответила она. – Я знаю, что ты плохо учишься.

Позабыв о своей заботе о матери, я вспыхнул и, подхватившись с кровати, сказал ей с упрёком:

– Можно подумать, ты не обманывала меня все эти годы. Я тоже знаю правду.

– Сынок, о чём ты? – лицо матери выражало недоумение и она по-прежнему не отнимала руку от груди. – Какую правду?

– Такую, что ты мне неродная, – отрезал я и с ужасом обнаружил, что слёзы неумолимо катятся по моим щекам.

– Конечно, родная, – прошептала она.

– Нет, – вскрикнул я. – Не ври. Сегодня мне объяснили знающие люди, что у русского человека никогда не родится чистый цыган.

Мама закрыла дрожащим руками лицо и притихла, а я мысленно пристыдил себя за эту необоснованную дерзость, от которой нам обоим стало только хуже на душе. Я встал перед мамой на колени и отнял её руки от лица. Оно было совсем сухое, однако в нём было столько неподдельного уныния и страдания, что сердце моё сжалось от жалости к ней.

– Я на самом деле не вынашивала тебя, не рожала, – призналась мама. – Но это не значит, что я тебе неродная. Посмотри на меня, вспомни всё, что мы с тобой пережили, вспомни, как нам было хорошо вдвоём и скажи, что я чужая тебе, что ты меня не любишь, брось меня, отрекись от меня.

Я обвил мамину шею руками и сказал твёрдо:

– Я люблю тебя и никогда не брошу!

– Десять лет назад я нашла тебя в парке. Ты сидел на лавочке один и плакал. Приближалась ночь, на улице становилось всё холоднее. Я забрала тебя домой, успокоила, накормила и уложила спать. На следующий день я обратилась в полицию в надежде, что твою маму найдут. Но время шло. Она не находилась, а я всё больше и больше привязывалась к тебе. В итоге я усыновила тебя и полюбила так сильно, как не всякий родитель любит своего родного ребёнка.

Она взяла моё лицо в свои ладони и спросила:

– Ты сердишься на меня?

– Да, сержусь, – ответил я. – Потому что ты мне не рассказала об этом раньше. Я не последний глупец, я бы всё понял. Тебе незачем было выдумывать эту несуразную сказку про отца-подлеца и дедушку барона.

Мама ничего не ответила, но бросила на меня полный восхищения взгляд, от которого я немного засмущался. Она, верно, полагала, что её правда меня не устроит и в худшем случае она потеряет меня. А мне было плевать на правду.

В эту ночь я ворочался с боку на бок в попытках уснуть, и до моих ушей то и дело доносился из соседней комнаты сухой кашель мамы, который ей никак не удавалось унять.

Мне захотелось быть рядом с мамой, и я принёс ей в комнату воды. Она лежала на кровати белее смерти, было видно, как ей плохо. И хоть она улыбалась, в глазах мелькало застаревшее страдание.

– Это давно у тебя? – спросил я тихо, опустившись на край кровати.

– Да, давно, – призналась с горьким вздохом мама.

– Почему же я не знал?

– Откуда тебе было знать? – спросила она улыбаясь и без упрёка. – Днём мы почти не видимся, ночью ты крепко спишь. Только сегодня тебе представилась такая возможность.

– Давай вызову скорую, – предложил я и взял её за руку.

– Не надо скорую, – ответила она спокойно. – Скорая не поможет. И ничто мне, наверно, уже не поможет.

– Вот глупости болтаешь! – вскрикнул я и, подхватившись с кровати, двинулся к столу с телефоном. Мне попросту не хотелось верить словам матери, но голос разума неустанно твердил, что я занимаюсь самообманом.

Она не стала противиться мне, вырывать из рук телефон, а покорно дожидалась скорой помощи. Врач сказал, что ей лучше будет неделю-другую полежать в палате. Она и с ним не спорила. Лишь молча собрала вещи первой необходимости и поцеловав меня в лоб на прощание, уехала в больницу. Несложно было догадаться, что болезнь матери настолько спрогрессировала за долгое время, что терпеть боль, которая настигала её регулярно, уже не было сил.

Я не спал всю оставшуюся ночь и наутро в нетерпении побежал в больницу справиться о самочувствии матери, ибо дурные предчувствия не хотели меня покидать.

– Почему ты не в школе? – спросила обеспокоенно мама, едва я переступил порог палаты.

Я сел на корточки у кровати и, взяв руки матери в свои, сказал:

– Не думай ни о чём, не тревожься.