– Студент, послушайте меня. И выключите, наконец, эту музыку, она здесь абсолютно неуместна. Я вообще всё это время считал её лишней. Что это, Вивальди? Гендель? Тем более. Спасибо. Так вот, вы ведёте себя как истеричный первокурсник. Да, эксперименты не всегда удаются, и предыдущие двадцать четыре тоже далеко не зашли. Кстати, напомните мне, чем закончилось «Небо 24»?

– Самоубийством одного из Красавчиков.

– Правильно. И все остальные тоже.

– И что мне теперь делать? Я ведь так много сил потратил на него. Я был уверен, что у меня всё получится, а теперь…

– Не в этот раз, студент. Гасите Небо, оно своё отработало. Мы не можем позволить себе так расточительно расходовать его ресурсы.

– Но, профессор…

– Не расстраивайтесь, голубчик, в этом нет абсолютно никакой вашей вины. Да что угодно могло пойти не так – малейший сбой, и они сразу же погибают. Видите ли, Небо обеспечивает только половину их реальности. Вторую половину они формируют себе сами. По крайней мере, это один из выводов из предыдущих экспериментов. А может быть, соотношение совсем другое, но суть от этого не меняется. Каким бы совершенным механизмом ни было Небо, оно не может полностью контролировать их. И это хорошо, иначе бы наши эксперименты не имели никакого смысла.

– Спасибо, профессор. Простите, мне надо собраться с мыслями.

– Безусловно. Поразмышляйте, почитайте свои записи, сделайте соответствующие выводы. И знаете что? Зайдите ко мне на недельке. У меня появилась идея для следующего, двадцать шестого эксперимента. Что-то мне подсказывает, что на этот раз у нас всё получится. По крайней мере, контейнеры сейчас сделаем пониже.

Лунная Революция

– Напоминаю, что сегодня у меня в гостях Владимир Сергеевич Воронин, политолог, журналист-международник, автор более десятка документальных фильмов и, можно с уверенностью сказать, один из основоположников советского телевидения. Сейчас, когда все основные вопросы уже заданы, можно переходить ко второй части нашего интервью. Владимир Сергеевич, безусловно, вы прошли огромный путь, чтобы стать, не побоюсь этого слова, одним из мастодонтов журналистики советской эпохи. Все мы, молодое поколение, учились у вас в той или иной степени, потому что в то непростое время вам удавалось, несмотря на все ограничения и цензуру, рассказывать зрителям то, что им действительно было интересно, то, что их волновало на самом деле. У вас за плечами огромный опыт общения с совершенно разными людьми, и с каждым из них вы находили общий язык. И отсюда мой следующий вопрос. Скажите, а есть ли у вас что-то, о чём вы не решились поведать общественности в то время и о чём можете рассказать только сейчас? Какой-то, как это называют, скелет в шкафу, которому пришло время выйти на свет именно в данный момент, в нашей текущей ситуации?

– Хороший вопрос, Юрий. Да, я, конечно, уже не молод. Далеко не молод. И память иногда подводит меня. Но вы правы, есть то, что я готов рассказать только сейчас, по прошествии… дайте посчитаю… лет пятидесяти, а то и больше. У нас есть на это время?

– Конечно, Владимир Сергеевич, не беспокойтесь. На ваши рассказы у нас есть время всегда.

– Ну хорошо… Я не уверен, что эта история заинтересует современное поколение, возможно, она уже не соответствует нынешним стандартам и, как бы вам сказать… пропахла нафталином, но вы уж извините. В своё время она произвела на меня неизгладимое впечатление и заставила пересмотреть отношение к тем вопросам, которые всегда воспринимались мною однозначно.

– Правда? Это интересно. Так что же это за история?

– С чего бы начать… Это была середина семидесятых, год, наверное, семьдесят третий, может, чуть позже. Меня довольно неожиданно отправили в длительную командировку в Южную Америку. Ну, не то чтобы совсем неожиданно, конечно, я ведь долгое время изучал историю этого континента и к тому же вполне сносно владел испанским и португальским. Мне тогда было около тридцати – довольно ранний возраст для таких серьёзных поездок, но я уже хорошо зарекомендовал себя как на телевидении, так и в печатной прессе. Эту командировку начальство приурочило к годовщинам так называемых карнавальных революций в Латинской Америке. Возможно, вы слышали этот термин. Он появился много позже, но, как мне видится, довольно точно отражает то, что происходило там в то время. Небольшие периодические восстания относительно мирного характера, которые, однако, время от времени перерастали в настоящие бунты с последующим кардинальным изменением государственного строя. Советский Союз, естественно, всеми силами поощрял бунтарей, более того, он служил примером для них, был им, так сказать, Большим Братом. Мне поставили задачу рассказать о том, как изменилась жизнь в странах победившего марксизма-ленинизма, как бывшие угнетённые классы стали теперь настоящими хозяевами своих государств. Разрешите, я буду немного менять детали и имена, потому что вдруг и сейчас то, что я собираюсь рассказать, будет нежелательно для кого-то?

– Как вы посчитаете нужным.

– Так вот, со мной снарядили опытного и очень талантливого оператора, Семёна Евгеньевича Подлужного, царствия ему небесного. Он прекрасно знал, когда и что снимать, и был не просто моим помощником, но и своего рода наставником. Естественно, мы отлично сработались. У нас не было особого редакционного задания, нам просто полагалось запечатлеть жизнь рабочего класса в свете произошедших изменений государственного уклада. Мы делали репортажи с заводов и фабрик, с полей и строек, из школ и университетов. Естественно, всё это позднее подвергалось цензуре и нежелательные моменты вырезались или изменялись, но их было немного. Без ложной скромности скажу, что у нас неплохо получалось, возможно благодаря тому, что люди там были неимоверно дружелюбными и открытыми и общаться с ними было одно удовольствие. Я уже предвкушал, как советские зрители будут собираться у экранов своих телевизоров и смотреть то, что мы с такой любовью и вдохновением готовили для них все эти месяцы. Одной из последних стран, куда нас занесло, была Боливия – небольшое, но очень красивое и самобытное государство в центре континента. Мы сняли несколько сюжетов по уже известным сценариям, а потом, почти перед самым отъездом, я встретился с местными журналистами, дал им развёрнутое интервью о жизни в Советском Союзе и подарил простенькие сувениры, чем привёл их в неописуемый восторг. В качестве благодарности этим же вечером они повели меня в очень уютный бар где-то в глубине города и велели заказывать всё, что я только пожелаю. Мой коллега Семён то ли устал, то ли приболел, в общем, он остался в гостинице, и из русских я был в компании один. Был будний день, и людей в баре было немного, поэтому для нас сдвинули несколько столов, куда практически моментально принесли еду и напитки. На стойке бара стоял довольно приличный для того времени телевизор, который транслировал футбольный матч, и все присутствующие оживлённо обсуждали абсолютно не известные мне команды. Было очень жарко, бар был насквозь прокурен и пропах пряным ароматом латиноамериканского рома, и от этой обстановки меня вдруг начало клонить в сон. От нечего делать я стал глазеть по сторонам в поисках сам не знаю чего, и неожиданно мой взгляд наткнулся на одинокую фигуру человека, который неподвижно стоял в дверях, как бы не решаясь пройти внутрь. Почему-то он мне сразу не понравился. Это был мужчина неопределённого возраста, с болезненно худым и неестественно прямым телом, которое он с трудом удерживал в вертикальном положении. Голова же его, наоборот, казалась огромной из-за длинных свалявшихся волос грязно-пепельного цвета, в которых застрял какой-то мусор и, кажется, даже насекомые. Он был без обуви, а лохмотья, которые должны были служить ему одеждой, безвольно свисали с костей, практически лишённых мяса. Но меня поразила не его внешность: тогда в этих краях было полно нищих, и все они выглядели примерно так же, как и он. У него был какой-то особенный, нечеловеческий взгляд… Знаете, как у рыбы, которая отчаянно бьётся на крючке. Она задыхается и страдает от боли, но её глаза при этом ничего не выражают, как будто ей всё равно. Его глаза были такие же. Мутно-стеклянные, я бы сказал. Я мог позволить себе долго и бесцеремонно разглядывать его, потому что он не замечал происходящего вокруг, а просто стоял и, кажется, сам не понимал, как он здесь оказался. Потом я залпом допил то, что было у меня в стакане, и обнаружил, что матч по телевизору уже закончился и началась трансляция выпуска новостей. Диктор рассказывал, что в эти дни соседний Парагвай празднует пятилетие революции, в результате которой было свергнуто военное правительство, управлявшее страной на протяжении сорока лет. Президент страны, Энрике Дуарте, только что избранный на второй срок, готовился произнести речь перед огромной восторженной толпой, скандирующей революционные лозунги. Рядом с ним стояло несколько человек в парадной форме, а также невысокая черноволосая женщина в красно-белом национальном платье. Она лучезарно улыбалась всем присутствующим и махала им маленькой рукой в белой перчатке. Я отметил для себя, какой милой и искренней она была в этот торжественный момент, и дело было совсем не в её внешности, которая, кстати говоря, была далека от идеала. Знаете, про таких, как она, в тех краях говорят «её взор прекраснее, чем глаза».

Президент Дуарте выглядел чрезвычайно взволнованным и некоторое время просто смотрел в толпу, дожидаясь, пока овации стихнут и люди позволят ему заговорить. Наконец, он начал свою речь.

«Сегодня очень важный день как лично для меня, так и для всех собравшихся здесь, для всей нашей сильной, свободной и независимой страны. Мы многого достигли за эти пять лет, но впереди у нас ещё очень долгий и непростой путь, который нам предстоит пройти всем вместе, рука об руку. Я верю в то, что всех нас ждёт светлое и счастливое будущее, которое мы с таким трудом отвоевали в той роковой битве, навсегда освободившей нашу прекрасную страну от многолетнего гнёта преступной хунты. А сейчас, прежде чем официально объявить о своём вступлении в должность президента во второй раз, я в первую очередь хотел бы вспомнить всех тех, кто не дожил до этого момента, но благодаря кому наши мечты стали реальностью. Фернандо Бенитес, Рикардо Альварес, Мигель Алонсо, Серхио Гарсиа-Риос и десятки других – убитых и замученных в тюрьмах, казнённых, пропавших без вести, но несломленных и навеки оставшихся в нашей памяти, чей подвиг сделал возможным то, что мы видим сейчас. Мы отомстили за каждого из них, мы были суровы и беспощадны к тем, кто посмел забрать их бесценные жизни. Также здесь, рядом со мной, находится та, которая всё это время была моей верной спутницей и ни разу, ни на одну секунду не усомнилась в нашей победе. Моя жена, которую вы так горячо приветствуете, Фернанда Дуарте…»

Бам! Экран телевизора резко погас. Я тогда чуть не подпрыгнул на своём стуле от неожиданности, и тут же откуда-то с нашего стола последовал грубый окрик:

– ¡Oye, hijo de puta! ¡Hombre, vete al carajo con tu mano pinche! ¡Sal de aquí, tonto de culo, dije!

Чтобы вы понимали, это был набор грязных ругательств, выкрикнутый одним из моих новых друзей-журналистов, который вскочил со стула и размахивал пустой, но по виду довольно увесистой бутылкой из-под портвейна. Тот бездомный, которого я раньше заприметил в дверях, успел каким-то образом пробраться внутрь и сейчас стоял у стойки бара, держа в левой руке шнур от телевизора, который он выдернул секундой ранее из розетки. Он странно раскачивался из стороны в сторону, его правая рука висела как плеть, а взгляд оставался таким же остекленелым и ничего не выражающим.

– Зачем вы так с ним? – спросил я у Диего – того самого журналиста, который так грубо окрикнул нищего. – Он же ничего плохого не сделал. Телевизор цел, и бармен сейчас опять его включит.

– Зачем? Да этот выродок вообще не смеет приближаться к нормальным людям!

– Почему? Он нищий, конечно, но мы должны быть милосердны…

– Нет, друг мой, это не простой нищий. Перед вами предатель. Грязный трус. Рикардо Альварес.