Теперь представим себе все основные мифы и факты, которые известны нам о Средневековье. Конечно же, мы представим себе мир, в котором христианство насаждается при помощи бесконечных крестовых походов, а язычников принуждают креститься под страхом смерти, сжигая на кострах всех не пожелавших. В каком-то смысле так и было, если вспомнить походы Ливонского и Тевтонского орденов на восток: вспомнить хотя бы слова шведского короля Магнуса, последнего северного короля-крестоносца: «поидъте въ мою въру, а не поидете, иду на всъ съ всею моею силою»^[308]. Можно процитировать и Генриха Латвийского из его «Хроник Ливонии» (гл. IX, 8–9): «…ливы… бросились бежать… с женами и малыми детьми. Пилигримы же… пустились преследовать бегущих. Скоро, однако, они заметили, что те, соединившись с другими язычниками из Леневардена, покинули свои деревни и ушли в лесные трущобы. Тогда пилигримы, подложив огонь, зажгли их город», сожжён был и замок Аскратэ (Ашераден)^[309]. В средневековом Великом Новгороде же дела обстояли совершенно иначе.

Берестяная грамота № 317^[310] показывает нам состояние дел с язычеством: «[сль]зы проливаюста пръдъ Бъмо за то гнъ Бжии на васо меце погнаыи а нынъ покаитеса того беззакониа…»^[311]. Собственно, не только эта грамота сообщает о язычниках в Великом Новгороде. Даже столетие спустя священники писали: «…сперва язычниками будучи, народы кланялись идолам и требы им клали; то и ныне творят»^[312]. Вторит этому и Псковская летопись: «Егда бо прiидет самый праздникъ день Рожества Предотечева… мало не весь градъ возмятется, и въ селъхъ возбъсятся въ бубны и въ сопъли… ту же есть мужемъ и отрокомъ великое паденiе, ту же есть на женское и дъвичье шатанiе блудное имъ воззренiе, такоже есть и женамъ мужатымъ оскверненiе и дъвамъ растлънiе»^[313].

Средневековая Церковь же действовала по отношению к своим заблудшим детям отнюдь не репрессивными методами, как принято считать. Наоборот, частые послания епископов^[314] и даже митрополитов^[315], которые говорят нам, что предыдущие уговоры не возымели воздействия. Архиепископ Новгородский Макарий укоряет водь за повсеместное язычество среди крещёных христиан, и не грозится карами, а сожалеет о том, что «велика поношенья бываютъ истинныя Христовы въры православному христiанству», и пеняет священникам и игуменам^[316] (sic!) за то, что они таких новообращённых не унимают^[317] и не наставляют^[318]. Сильно расходится с образом средневекового мракобеса это письмо, как и письмо следующего архиепископа – Феодосия^[319]. Митрополит Фотий^[320] тоже настаивает на необходимости учить язычников или новообращённых: «…учите ихъ, чтобы басней не слушали, лихиъ бабъ не приiмали, ни узловъ, ни примольвленiа, ни зелья, ни вороженьа^[321]… и гдъ таковые лихые бабы находятся, учите ихъ, чтобы перестали и каяли бы са, а не имуть слушати, не благословляйте ихъ и крестьаномъ заказывайте, чтобы ихъ не дръжали межю собя нигдъ»^[322]. Обратите внимание: что же предлагает делать с ведьмами митрополит Киевский? Сжечь? Утопить? Пытать в тюрьме? Учить, чтобы они раскаялись.

Более того, обратим внимание на такие слова из «Церковного правила митрополита Иоанна»: «Иже волхвованыа и чародъяныа [или чарования] творяще, аще мужю и женъ, словесы и наказаньемъ показати и обратити от злыхъ; а оже от зла не преложаться, яро казнити на възбраненье злу, но не до смерти убивати, ни обръзати сихъ телесе: не бо приимаетъ [сего] церкъвное наказанье и ученье»^[323]. Может оказаться шокирующим, что в Средневековье, будто бы наполненном кострами инквизиции, нашлось место, где церковный суд приказывал не только не убивать, но даже не калечить… колдунов и ведьм!

Можно ли сказать, что новгородцы принципиально сопротивлялись христианизации? Думается, что за время, прошедшее с крещения Новгорода и до момента, когда огорчённый псковский летописец записывал своё недовольство по поводу оргий и поисков «смертных трав» на день Ивана Купалы – а это чуть более полтысячелетия, – при желании можно было реально насадить христианство «огнём и мечом». Однако же, как сказано выше, Церковь предпочитала христианизировать людей поучениями, что, конечно, и занимало больше времени, и оставляло простор для отголосков язычества. Почему именно отголосков? Слабо представляется, что в один день «мало не весь градъ» осознанно, ради языческих божеств «плещет и пляшет… устнами ихъ непрiязненъ кличь», а в следующий – клянутся умереть за Святую Софью.

Как новгородцы относились к католикам, лучше всего показывает ситуация с гостиными дворами – Готским и Немецким, где в каждом было позволено иметь католическую церковь и католического же священника, чтобы не оставлять торговцев без молитв и Таинств. Однако же, согласно «Вопрошанию», хоть некоторые носили к «варяжскому попу» детей на молитву^[324], за это полагалась епитимья (6 недель) по причине двоеверия. Даже такие незначительные для XXI века элементы западной культуры, как бритьё бороды, строго осуждались как «блудолюбие» и «латынское любомудрие»^[325] (несмотря на то, что бороды, несомненно, брили – см. часть 7).

В XIV–XV веках православная Церковь не избежала ересей и расколов, а именно – раскола стригольничества и ереси жидовствования. Как же призывает себя вести по отношению к стригольникам митрополит Фотий? «…тъхъ помраченных очесы и ушесы увъряйте и наказайте ихъ къ истинному пути… Суетословiе же ихъ и прелесть ни въ чтоже вмъняйте»^[326]. Псковичанам он пишет на ту же тему, добавляя: «… молю вы смотрънiе имъти прилежное о отпадшихъ тъхъ, ко возникновенiю и къ исправленiю… яко да обратятся къ Богу съ покаянiемъ… А не обратятся въ богоразумiе… никако съ ними ни въ чемъ же сообщайте собе»^[327], как поступал и суздальский архиепископ Дионисий, по просьбе владыки Алексия направившийся в Псков: «…поучая закону божию»^[328]. Сам патриарх^[329] Нил пишет в увещевательном тоне, надеясь уговорить раскольников^[330]. Когда за десять лет^[331] ожидания и уговоров ситуация с раскольниками в Пскове так и не была решена, митрополиту пришлось написать: «казньми (толико не смертными, но внъшними казньми и заточеньми) приводяще»^[332].

Обычно в качестве «доказательства» якобы реакционности и мракобесия Православной Церкви, «прогрессивные» историки приводят факт казни стригольников на мосту через Волхов в 1375 году: «…стригольниковъ побиша, дьякона Микиту, дьякона Карпа, и третьее человъка его, и свергоша ихъ съ мосту»^[333], «развратниковъ святыя въры»^[334]. Казалось бы: вот и Святая Инквизиция, вот и казни инакомыслящих, чем не аутодафе, прикрытый лицемерными словами о научении? Во-первых, казнь не была санкционирована владыкой Алексием, и сам вид казни был не просто светский (именно вече приговаривало к сбрасыванию с Великого моста в Волхов; церковный суд за ересь и колдовство предусматривал сожжение^[335]), но даже языческий. По всей видимости, проповеди стригольников, выступавших против ктиторства^[336] и дарения монастырям земель, задели интересы влиятельных светских лиц города, которые не просто поставляли угодных им попов и игуменов, но чьи родственники, будучи монахами, содержали себя за счёт собственных вкладов^[337]. Для чёрного духовенства^[338] отказаться от статуса кво означало обречь себя на нищенское существование, либо стать обузой для своей родни. Во-вторых, это единственный зафиксированный случай казни раскольников. Хочу обратить внимание на то, что летописец записывал то, что было необычно, выходило из привычной событийной канвы – значит, сбрасывание стригольников с моста никак не могло быть устоявшейся практикой.

Совсем другое, куда более жёсткое и безотлагательное решение было принято по поводу «ереси жидовствующих»^[339], занесённой из Литвы, последователи которой «похваляютъ въ себъ отреченный ветхый законъ, и въру жидовьскую хвалять… и называють иконы идолы», то есть были скрытыми иудеями. Само собой, что, если стригольники были заблуждающимися, но христианами, то жидовствующие христианами уже не были, более того, «глаголаше хулу на Господа нашего Iисуса Христа, Сына Божiя, и на пречистую его Богоматерь»^[340], потому и отношение к еретикам жидовствующим было куда более непримиримое. Тем более еретикам покровительствовали в самых высоких кругах московитов, что накладывало определённый политический отпечаток на религиозную рознь^[341].

Органы управления

Вече

Вече является институтом обычного права, а, следовательно, невозможно точно указать время его возникновения. Однако византийские писатели Прокопий и Маврикий свидетельствуют о том, что вечевой принцип был у славян с древнейших времён: «ръша сами в себъ – поищемъ собъ князя»^[342], «сдумавше же поляне и вдаша отъ дыма мечь»^[343]. Первое прямое упоминание слова «вече» мы найдём в описании осады Белгорода: «и створиша въче в городъ, и ръша…»^[344]; причём, в летописях уже обозначается вече как орган, главенствующий над князем, или как минимум равный ему^[345]. Причём, это явление не было однозначно новгородским, псковским, смоленским или полоцким: вече созывалось практически везде^[346]. «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти^[347] якоже на думу на въча сходятся»^[348].