– Вы меня пугаете, Григорий!

– Нет-нет. Неправильно выразился. К прошлому возвращаться не хочу. Точнее, не имею психологической возможности. Очень! Очень страшно! Хотя, не буду увиливать, ширнуться тянет постоянно. Особенно если музыку услышу какую-нибудь памятную или фильм посмотрю. Сразу проваливаюсь в воспоминания и как будто даже дозу получаю! Но потом как вспомню потолок в «скорой», желание сразу пропадает. Ну, или отходит на второй план. И это главная беда! Не могу перестроиться. Не могу перестать хотеть. – И без того вялый взгляд Григория еще больше потух.

– В этом я как раз не вижу ничего удивительного. Непросто взять и выкинуть тридцать лет жизни. К тому же такой насыщенной.

– Да, Аркадий Аркадиевич, в том-то и дело. Я ощущаю себя собственной тенью. Хотя, может быть, внешне и выгляжу лучше, чем пару лет назад. Лоснюсь прямо-таки. Но внутри я как Фродо без кольца – истончился до невозможности. Нет больше «моей прелести». Как жить? Боюсь, наступит момент и я на все наплюю и начну опять. Причем пойду сразу во все тяжкие, чтобы, так сказать, компенсировать год простоя.

– Хм… Ну что же. Допустим, допустим. – Аркадий выдержал паузу. – Допустим, что так и будет. Но что же дальше? Вы же понимаете, что второго шанса может и не быть? И, скорее всего, все пойдет именно так, как вы говорите, – компенсируете сразу всю «недосдачу». К чему это приведет, вам сейчас даже опытнейший нарколог не скажет, но – сто процентов – ни к чему хорошему.

– Я понимаю! Но то, что сейчас, это же не жизнь! Мне не то что скучно, мне омерзительно противно от самого факта существования. Да, меня больше не ломает – физически мне нормально, но для чего все это? Я не понимаю…

– У вас, как я помню, трое детей?

– И что? Они даже не знают, кто я такой. – Григорий махнул рукой. – Впрочем, я и сам этого не знаю. Но даже если бы и знали, зачем им такой отец, как я? Что я могу им рассказать? Какой дать пример? Я абсолютно пустой! Мне самого себя нечем увлечь. Неужели вы думаете, что я могу заинтересовать чем-то хотя бы одного из трех жизнелюбивых подростков? В их-то возрасте? Старшему – 16, средней – 14, а младшему – 11. У них сейчас самая настоящая жизнь – первые встречи, первые чувства: любовь, предательства, ежедневный новый опыт. И тут я – великовозрастный наркоман, который даже от передозировки не смог помереть. На мой взгляд, тотально неравноценная замена. Если бы мне предложили такого товарища в качестве объекта для общения, я бы сделал все что угодно, лишь бы от него как-нибудь откреститься. Да и с их родительницами у меня, честно говоря, не очень отношения. Мама, конечно, их поддерживает, и к ней они все хорошо относятся. Но лично я для них – монстр, испортивший жизнь. Из трех только одной моей бывшей жене удалось устроить личную жизнь – попался действительно хороший человек. А остальным пришлось очень несладко. Я, знаете ли, имел привычку исчезать с концами на последних сроках беременности. И появляться снова, когда детям было уже около одного-двух лет. Такой стиль, знаете ли, не располагает к выстраиванию дружеских отношений.

Григорий замолчал. Взгляд его обратился внутрь, где, по всей видимости, олдовый тусовщик начал созерцание «героических» картин поблекшего прошлого. Эпичность размаха собственного жизненного пути заставляла кузнецовского клиента сдуваться на глазах.

– Ну что вы, Григорий! Так нельзя! Давайте попробуем посмотреть на это с другой стороны.

– С какой, Аркадий? Думаете, я не смотрел? Да я только и делаю, что пытаюсь понять, что же со всем этим делать. Это стало еще одним моим бесконечным кошмаром. Когда я был в системе, жизнь была до неимоверности проста и счастлива. Я жил сегодняшним днем. Да что там днем – мгновением, но каждое из них было настолько выпуклым, настолько емким, настолько ярким, что я даже поверить не могу, что все это было со мной. – Григорий немного помолчал. – Были и мерзости, конечно, разного рода. Одна только сексуальная жизнь чего стоит. Но все гадости я делал легко и искренне. Я не был, что называется, закостенелым злодеем. Просто иногда приходилось совершать какие-то поступки, за которые я не планировал нести ответственность, хотя и нужно было. А сейчас что ни шаг, то вопрос: что дальше? Дальше-то что? И я не понимаю, что я могу, а чего не могу. И не потому что бессилен, а из-за того что совершенно запутался и боюсь всего. Просто всего!

Аркадий попросил паузу, налил еще по одной чашечке кофе себе и клиенту, чтобы дать обессиленному исповедью Григорию немного успокоиться.

– И тем не менее, – сказал психолог. – Все не так страшно, как вам кажется. Паника, страх и безысходность, которые вы ощущаете, не более чем ошметки старых скелетов, окопавшихся в вашей голове.

Григорий хотел было возразить, но Кузнецов решил, что пора брать инициативу на себя.

– Подождите, пожалуйста, я скоро закончу, – сказал он напористо, но мягко. – Наверное, я буду повторять то, что уже говорили лечащие врачи, да и я сам в общем-то в той или иной степени об этом говорил. Однако пока вы не впитаете в себя этот постулат, именно впитаете, а не поймете, то есть примете как данность, мне и другим специалистам придется его повторять. Мысль эта крайне проста: то, что происходило с вами в предыдущие годы, происходило не только с вами, но и с наркотиками, которым вы помогали раскрываться. Вы жили в симбиозе. Вполне естественно, что сейчас жизнь кажется вам тусклой и бессмысленной. Ваш организм и сознание настолько привыкли к тому, что они находятся в связке с чужеродными химическими элементами, что потеря этой составляющей воспринимается как потеря себя. Однако реальность такова, что люди рождаются самостоятельными личностями и для полноценного существования им не нужны противоестественные связи. Весь внутренний багаж такого рода не более чем фикция. И значимость он имеет лишь для того, внутри кого по несчастию скопился.

Аркадий отпил кофе.

– Между тем избавиться от остаточных явлений – можно! Я видел людей, которым это удалось. Они есть. И я считаю, что вы, Григорий, нисколько не хуже их. Я даже могу сказать, что у вас, по сравнению с ними, есть целый ряд значимых преимуществ, как то: семья, хорошее образование и средства, наконец. Поверьте, не у каждого завязавшего наркомана есть такой прекрасный набор. Если не будете лениться, то сможете кардинально изменить свою жизнь. И прошлое станет просто прошлым.

Главное, повторюсь, прочувствовать, что фантомные боли по наркотикам не более чем фантомные. Потому что вам только кажется, что у вас пропало то, без чего вы не можете жить. Это не так! Просто вспомните, каким вы родились, каким были в детстве. Тогда же для того, чтобы жить и радоваться, вам не нужны были никакие стимуляторы. Могу, конечно, ошибаться, но вряд ли ваши первые годы были совсем уж безрадостными. Я не прав?

– Не знаю, доктор. – Аркадий не стал его поправлять. – Я уже совсем не помню, каким я был тогда. Того мальчика давно уже нет. Ничего нет, даже страны, в которой я родился.

– При чем здесь страна?

– Как при чем??? – Впервые Григорий проявил такую резвую реакцию, что Кузнецов испугался, как бы он, подпрыгнув, не пробил головой четырехметровый потолок. – Это очень даже важно! Неужели не понимаете?

– Растолкуйте, будьте любезны. – Аркадию и правда стало интересно.

– Я же, как и вы, наверное, абсолютный продукт конца советской эпохи – уникального времени. Если не уникальнейшего. Мы же все росли в советских детских садах, советских школах, и нас пичкали ровно той же идеологией, что и родительское поколение. Но, – Григорий потрудился поднять большой палец, – в наше время никто уже в эту туфту особенно не верил, поэтому сильно не усердствовали. Языческое поклонение идолам вождей стало как бы необязательным.

При этом все советское пространство было пронизано новыми идеями – свободы, демократии, капитализма. И они были совершенно чистыми! Это был прямо-таки святой Грааль! Никто же не знал практической стороны медали. Был необычайный духовный подъем. Все переходили от веры в коммунизм к вере в демократию. Казалось, что вот! Вот теперь начнется! Стоит только скинуть остатки прошлого. И как заживем! Вы, кстати, были на демонстрации после путча 91-го года?

– К сожалению, не довелось. Революцию я встретил в пионерском лагере.

– А я там был. Видел, как Ельцин вместе с кучей людей, большую часть из которых никто уже и не вспомнит, как, например, Гдляна и Иванова, выступали с балкона гостиницы «Москва» (той еще, старой). Все ликовали! Все любили друг друга вполне искренне! Это был катарсис. Особенно в момент, когда, уже на Лубянке, подогнали подъемный кран и стали снимать Дзержинского с постамента. Я думал, взлечу и буду парить над Москвой. Благо, погода был отличная. И все вокруг, как мне кажется, думали так же. Уж, по крайней мере, мои сверстники точно.

А все потому, что нас еще не успел испортить советский быт. Для нас коммунизм был чистой теорией, базирующейся на всеобщем равенстве, справедливости и так далее. Мы думали, что и капитализм – это что-то такое же, только с возможностью иметь частную собственность, заниматься бизнесом, выбирать тех политиков, которых считаешь достойными. Понимаете, Аркадий, это был типичный неофитский угар, помноженный на то, что мы, как подростки, еще толком не столкнувшиеся с действительностью, были наполнены лучшими теоретическими знаниями из обеих систем. И, надо сказать, взрослые не очень далеко от нас ушли. При этом у всех был сравнительно неплохой социальный базис, как это становится понятно теперь. Так или иначе, и образование было на достойном уровне, и медицина относительно неплохая, да к тому же бесплатная, а коммуналка вообще не стоила ничего! Сейчас себе такое даже вообразить невозможно.

Но главное, была всеобщая надежда неминуемого взлета! Ощущение, что скоро старая замшелая система отомрет и на шестой части суши наступит земной рай. Вот такой была страна, в которой я научился мыслить и сформировался как человек. И ее больше нет.

– И что же это меняет?

– Да все. В первую очередь людей. Они уже никогда не будут такими, как тогда, – наивными, но неглупыми романтиками, ожидающими чуда. Чистыми. А это сказывается и на всем остальном. И на мне в том числе. Я, понимаете ли, без наркотиков помню себя именно в той атмосфере, о которой только что рассказал. Как сейчас мне очевидно, тогда был пик моего личного счастья, и для того, чтобы, как вы говорите, вспомнить себя без наркоты и вернуться к своему первоначальному состоянию, мне нужны идентичные условия. А их нет. И есть сильные подозрения, что никогда уже не вернутся.

– Не хочу играть в капитана Очевидность, но…

– Да. В одну воду дважды не входят. Именно об этом я и говорю.

– Понимаю. Но это не означает, что вы не можете вновь стать счастливым. Внешние условия вторичны на самом деле. Все у нас внутри. Важно только достать нужную коробочку и распаковать ее. Я уверен, что вам было хорошо и после эйфории 1991 года. И не всегда только из-за наркотиков. Может, вместо кофе будете чай?

Сказав это, Кузнецов прервал чуть было не начавшуюся словесную контратаку Григория.

– Тогда секундочку, и я продолжу, – предложил он, подходя к заварочному чайнику. – Думаю, зеленый будет в самый раз. Причем я готов закрыть глаза на то, что вы и в него добавите сахар.

– Вы меня, доктор, не за того принимаете. Как можно-с!

– Вот! Видите! Вы, без всякого сомнения, не лишены эстетического чувства. А это значит, что вам, в отличие от многих попавших в аналогичные обстоятельства, доступен более широкий арсенал средств спасения. – Психолог сделал паузу. – Хочу подчеркнуть слово «спасения». Потому что мы с вами по кромке ножа ходим. И нужно быть очень аккуратными в выборе решений. Но ваша тяга к эстетике сильно облегчит нам путь!

Я так считаю исходя из знаний о вашем образовании, а также предполагая, что многие вещи вы узнавали не только по литературе. Я прав?

– Не совсем понимаю.