Он по рации вызвал машину и через полчаса Цапля уже отдыхал на нарах седьмой камеры изолятора. В кабинет подполковника Лысенко вошел Тихонов когда Малович обсуждал с командиром дальнейшие действия.

– Взял Седого? – спросил Шура.

– Взял. Я у нашего товарища подполковника – командира попросил одного милиционера для хитрого фокуса. Дверь у меня с площадки открывается «на себя». Седой позвонил. Я лёг под порог, а рядовой ППС толкнул дверь на Седого. Тот увидел лицо, не совпадающее с фотографией, и заглянул на секунду за дверь – ещё раз номер посмотреть. Меня – то не видел. Чего ему в пол пялиться? Ему личность нужна, чтобы её ликвидировать. Ну, тут я его дёрнул за штанины, рядовой толкнул в грудь и Дед упал на площадку. Стукнулся башкой, а пистолет у него выпал из рукава пиджака. Браслеты сзади защёлкнули и на моём Москвиче сюда приехали. Пистолет вот он.

Вова обожал в красках расписывать свои задержания. Не хвастался. Характер был такой. Любил пересказывать приметные детали искусств разных, а ещё выдающиеся моменты своей работы и красивые фразы из литературы в обществе обожал произносить. Тонкая душа – Вова Тихонов, капитан из «угро».

– Не в седьмую камеру сунули его? – на всякий случай спросил Шура.

– В шестую, – конвоир сказал, что ты в седьмую уже жильца поселил.

– Ну, молодцы, – сказал Лысенко без лишней торжественности. – Ты Шура больше уверен в чём? В том, что мы примем Серебрякова или в том, что он тебя всё же пристрелит? Народу боевого у него в городе – батальон. Может, уедешь с женой подальше на месяц? А мы пока этих ухарей раскрутим.

– Скорее всего – пристрелит, – вздохнул майор Малович. – Но я постараюсь привезти его к нам до кучи на день раньше, чем он меня грохнет.

-Хорошо бы, – потянулся подполковник. Тоже почти не спал. Переживал. – А к тебе я всё равно охрану приставлю. Трёх автоматчиков. Береженого бог бережет.

Все разошлись до завтра. До первого допроса самых нужных, удачно пойманных кровавых слуг «оборотня» Серебрякова. Автоматчики ночью стреляли в ответ на ружейные выстрелы, но Малович проснулся на минуту, послушал и уснул до утра.

В девять часов, когда утихомирилось хаотичное перемещение почти бегущих на рабочие места граждан, обязанных переступить порог своей конторы до звонка, который ровно, минута в минуту, давал вахтёр. Палец на кнопке он держал минут пять и после девяти. Практически все вахтёры в больших, стоящих в центре города организациях, были людьми с благородной душой.

То есть опоздать можно было минут на пять. Пока тарахтел звонок. Но дольше держать кнопку – перебор. Директор мог обратить внимание. После того как в холле становилось тихо, опоздавшие с горестными лицами шли к столу, а там лежал журнал, куда каждый записывал свою фамилию и время опоздания. К концу квартала из «штрафников» профсоюзный комитет выбирал самых злостных и у них слетала квартальная премия.

Остальные получали выговор, и им было стыдно. Так считало, правда, только начальство. Система «от звонка до звонка» работала исключительно в крупных конторах. А в маленьких была нормальная советская вольница. Приходили когда хотели, днём бегали по магазинам, а домой тоже не особо спешили. Оставались на пару часиков выпить-закусить мужики, а женщины добивали до финала сплетни, которые не удалось целиком обсудить за рабочий день.

В управлении уголовного розыска вахтёра не имелось, звонков не было, но все приходили раньше. Дел было много у всех. Вот сегодня быстрее всех прибежал в кабинет начальник, подполковник Сергей Ефимович Лысенко. Он написал несколько рапортов начальству и сел на подоконник думать: как бы поэлегантнее и на хороший срок определить «кума» Серебрякова.

Лысенко считался думающим милиционером. Таких было немного. А остальные либо тупо писали одинаковые протоколы, либо носились с пистолетами за подозреваемыми. Уважали подполковника ещё и за то, что он никому не позволял обижать своих сотрудников. Даже начальнику всего УВД генералу Шевцову.

Тем не менее, генерал держал Лысенко в строгости, но по другим причинам.

Пришел Сергей Ефимович в управление после полугодовых офицерских курсов в пятидесятом году. До этого после войны работал столяром на мебельной фабрике. Воевал он с октября сорок первого, со дня основания Карельского фронта. Был под пулями и в Карелии, и в Заполярье. Потом, ближе к концу войны, его перебросили на фронт первый Белорусский и с ним он дошел до Берлина, брал столицу вражескую вместе с армиями Украинского фронта, получил четыре дырки от пуль на руках и ногах, а в апреле сорок пятого осколком мины ему переломало колено.

И до сих пор он хромал, но не носил ни протез, ни палочку-клюку, чтобы хромать не так сильно. На груди в праздники милицейские и военные носил два ордена Красной звезды и орден Отечественной войны первой степени. Медалей имел пять штук, но к кителю их не цеплял. Хватало важных орденов. На курсы он поступил капитаном запаса. Окончил с майорской большой звездой и сразу попросился в уголовный розыск. Генерал Шевцов изучил его военное прошлое, назначил начальником управления уголовного розыска и через пару лет представил его к званию подполковника. И всем хорош был Лысенко. Его любило и ценило всё большое управление. Но он был единственным в милиции, кого раза по три в год то исключали из партии и понижали до майора, то возвращали на прежнюю позицию. Причём начальником «уголовки» он оставался всегда. Не трогали. Лучше него с сорокового года, считай, не было командира.

А из партии исключали в связи с его странной жизнью. Он не пил много, не бегал по бабам, работал как проклятый и отдел «угро» всегда опережал остальных по всем показателям. Лысенко не хамил подчиненным, сам часто участвовал в задержаниях, ни разу не просил в больнице бюллетень, и не было такого дня, чтобы он не вышел на работу. Он играл за команду УВД в республиканских соревнованиях по шахматам и девять раз из десяти становился чемпионом. Побеждал он и на всесоюзных соревнованиях по стрельбе. Из автомата, пистолета и ручного пулемёта. Привозил из Москвы в Управление золотые медали и грамоты, которые генерал распорядился в рамочках под стеклом развесить в своей приёмной. Гордился он Сергеем Ефимовичем, уважал и по мужски любил.

– Этот офицер честь имеет! – говорил он о Лысенко на всех собраниях и заседаниях.

Но всего одна трещина в его монолитной как бетонная опора моста жизни делала её рваной, нервной, нездоровой и временами Лысенко напивался до «зелёных человечков», чего не происходило с ним в обычной жизни, ночевал в кабинете неделями и ел в пельменной за углом, разбивал о стены шахматные доски и потом полдня собирал по кабинету фигуры.

Раз в три месяца в дом подполковника прилетал сам чёрт, не иначе. Добрая, но нервная жена его Анастасия находила либо его носки не в том месте, где им положено быть, и начинала без вилки кушать мужа до костей. В конце истерики она подходила к Сергею Ефимовичу сзади, обнимала его и шептала.

– Всё. Я подаю на развод.

– А что в заявлении напишешь? Что я носки забыл куда сунул?

– Я напишу, что у нас разные взгляды на жизнь, – объясняла Анастасия и относила заявление. Разводили их в тот же день. В пятидесятые и в начале шестидесятых граждан глухой провинции, хотящих жениться, женили моментально, или не имеющих сил жить вместе, разводили тоже сразу. Через день после посещения ЗАГСа в УВД поступало уведомление о том, что брак члена КПСС, главы управления Лысенко, расторгнут.

– Давай, Серёжа, завтра на партком, – звонил ему секретарь парткома подполковник Орешников – В шесть вечера.

Его исключали из партии и бумагу посылали генералу. Начальник управления не должен быть холостым, а если холостой, то членом КПСС и начальником большого и значительного управления он быть уже не может. Крупный, но не женатый руководитель – это поперёк и вопреки негласной установке партии. Генерал читал документ, вызывал Лысенко и, извиняясь, переводил его с должности начальника «угро» следователем в подчинение к майору Ляхову. Приказ этот был для возможных проверяющих. Грубо говоря – враньё и фикция. На самом деле Лысенко продолжал командовать уголовным розыском.

Через пару месяцев Анастасия приходила от сестры в свой дом и обнимала Лысенко с порога.

– Прости меня, истеричку и дуру. Мне бы в психушке лежать, но они меня проверили и сказали, что я здоровая и красивая. Давай снова зарегистрируемся.

– А опять разведемся с какой-нибудь пустяковины когда? – осторожно интересовался Лысенко.

– Всё! – складывала руки на груди жена. – Я изменилась. Я много думала и поняла, что я не права. Ты золотой человек! И самый лучший муж. Жаль, что я детей не могу иметь. А то бы ты был самым лучшим отцом. Идём зарегистрируемся и больше – ни-ни! Ты мне веришь?

– А у меня есть выбор? – тихо говорил подполковник.– Идем регистрироваться. Я тебе верю.

После регистрации Сергея Ефимовича восстанавливали в партии, формальным приказом возвращали на прежнюю должность и просто так, в виде смущенного извинения, выписывали ему премию за успехи в текущем квартале.

С пятьдесят первого года, когда они стали мужем и женой, за двадцать лет они развелись и воссоединились вновь сорок два раза. Причины были серьёзны и увесисты как двухпудовые гири Сергея Ефимовича. Он не тем взглядом глянул на дикторшу в телевизоре, не выключил свет в туалете, не купил цветы в день святой Анастасии, плохо вбил гвоздь в стену, часы накренились и стали отставать на семь минут, не дал на улице рубль дядьке, находящимся в жутком похмелье и мог погибнуть, забыл, куда вчера сунул тапки, которых они не смогли найти вдвоём, не захотел есть с утра пшенную кашу, не поехал на рыбалку по приглашению мужа её подруги, и так далее в том же ключе.

За двадцать лет устал ЗАГС, утомился партком, а генерал в семьдесят первом прочёл очередную бумагу из парткома сказал грозно.

– Я её сейчас же посажу года на три. За нападение на милиционера при исполнении. Точка!

– Так я ж дома. В пижаме. Пистолет в оружейке. Какое «исполнение»? – сказал Лысенко и сам испугался.

– Милиционер при исполнении всегда! – шлёпнул ладонью по столу генерал. – Даже в сортире!

И он Анастасию позвал к себе. Сидели они как голуби вдвоём напротив генерала, который не удержался и мягко доложил о своём замысле. Сказал, что колония даёт время на раздумья и любого человека ставит на путь верный и праведный. Анастасия с генералом согласилась, но очень нежно попросила посадить её после дня рождения, через две недели. Вечером она написала заявление в ЗАГС и утром их развели по той причине, что муж не захотел её защитить при нападении генерала, готового посадить её за решетку.

– Сергей Ефимыч, – сказал серьёзно Шура. – Давайте я её тихо пристрою в монастырь. В России есть замечательный Николаевский Арзамасский монастырь для женщин. Они там рукодельничают, вышивки делают, из пуха плетут огромные занавеси для церквей. Хорошо же. Ему уже чёрт знает сколько столетий. Я читал, что в конце XVI века на центральной площади основанного Иваном Грозным города Арзамаса поставили храм имени Николая, Мерликийского чудотворца. И скоро при нем образовали женскую общину – монастырь. У меня в Арзамасе армейский друг живёт. Это же решение всех ваших и наших бед. Иначе вы скоро застрелитесь. А нам другого командира не надо.

– Нет, Саша, – в глазах сурового подполковника стали набухать слезинки. – Я её люблю, козу эту. Лучше я застрелюсь, действительно. Пусть хоть поплачет по мне час-другой.