– И кого ж ты чикнула, красавица? – несказанно удивился Полуян. В его глазах даже искры любопытства зажглись. Но я отказалась горячо и быстро:

– Никого!

– Правильно. Так всем и говори, стой на своём. Но мне можешь правду сказать, я могила.

Ну вот, что и требовалось доказать. Никто мне не верит. Городищев поверил бы…

– Я правда никого не убивала, меня подставили, – со вздохом ответила и подумала: а ведь точно подставили. Платье золотое, серьга моя… Минут пятнадцать меня не было в зале – надо было привести лицо в порядок, не выходить же заплаканной к гостям! И как раз в этот промежуток времени Черемсинова убили недалеко от салона.

Значит, кто-то был там и воспользовался моментом.

Но кто?

– А кого, кого убили-то?

– Графа Черемсинова.

– Ого! – поднял бровь Полуян, но ничего сказать больше не успел, потому что появилась женщина, которая открывала мне дверь. В руках она несла большой пузатый самовар, дымящийся сверху. Невысокая, худенькая, вся какая-то остренькая, она была одета в деревенский сарафан и коротенькую расстегаечку на меху. Платок, завязанный по шее, плотно обнимал её лицо, скрывая волосы. Серые глаза сердито зыркнули на меня, а потом женщина велела Полуяну:

– Посторонись-ко, Мить.

Он убрал локти со стола, откинулся на спинку стула, а она водрузила между нами самовар, развернулась, взметнув юбкой:

– Щей подавать?

– Давай щи, давай мясо, всё давай, – нетерпеливо откликнулся Полуян. – Татьяна, чем же тебе граф не угодил?

– Та дерьмо он собачье, – в сердцах бросила женщина. – Сам знаешь ведь.

Он фыркнул в её сторону:

– Глашка, молчи, дура!

Она покачала головой, но ничего не ответила, отошла за печь, загремела чугунками. Я выпрямилась, поправила сползающую с плеч шубу и сказала твёрдо:

– Я не убивала, запомните это, Дмитрий Полуянович. Кто убил – не знаю. Но его надо найти, пока меня на каторгу не отправили.

– Ну, на каторгу – это мы ещё посмотрим, – он прищурился. – Невиновная, значится… Что ж, Танечка, тут тебя никто не найдёт, а убийцу мы отыщем.

– Своих спросите, может, кто-то из них графа убил.

– Не беспокойся об этом, первым делом и спрошу. А ты пока ешь, отдыхай, делай, что хочешь, – он протянул руку и взял мою кисть в свои пальцы. Тёплые… Кожа хоть и грубая, но приятная на ощупь. Большой палец ласково погладил мою ладонь, и Полуян добавил тихо: – Ты гостья моя, Таня. Я для тебя что хочешь сделаю, и даже больше!

– Сделай, – согласилась я. – Помоги мне найти убийцу Черемсинова. Больше я у тебя ничего не попрошу.

– Помогу, как не помочь! А пока ешь. Глашка! Где там твои щи?!

– Да несу я, несу, – сварливо отозвалась женщина, протискиваясь в комнату. В руках её был чугунок, укутанный в какие-то тряпки. Полуян снова стукнул по столу:

– Глафира! Где сервиз?! Как подаёшь, дура?

Мне стало смешно и немного обидно, я фыркнула, откидываясь к стене:

– Дмитрий Полуянович, мы же не в ресторане.

Он зыркнул на меня, потом снова на испуганную Глашу, скривился:

– В моём доме всё должно быть так, как я хочу! Дорогая гостья подумает, что мы лапотные!

– Батюшка, так ить не сказал же, – пролепетала женщина, застыв в полупоклоне с чугунком. – Так чё, подавать аль сервиз искать?

Полуян раздул побелевшие от гнева крылья носа и уже готов был запустить в бедную Глафиру самоваром, и пришлось вмешаться. Я наклонилась к хозяину дома, накрыла ладонью его руку и проникновенно сказала:

– Дмитрий Полуянович, не надо сервизов, прошу. Мы ведь по-простому сидим, по-дружески. Да и щи, наверное, из чугуна вкуснее, правда?

Касание подействовало почти мгновенно, на что и был расчёт. Если хочешь добиться чего-то от человека, установи с ним тактильный контакт. Нейтральный, короткий, мягкий. Это всегда работало, сработало и сейчас. Полуян успокоился, выдохнул, улыбнулся мне, ответил:

– Вкуснее, Танечка, ох вкуснее. Ну, ежели тебе не зазорно, пущай из чугуна…

И кивнул служанке. Та, не глядя ни на кого, приблизилась, боясь дышать, поставила закопчённую посудину на край стола и размотала тряпку. Из-под открытой крышки вырвались на свободу клубы пара, разнесли по горнице особый аромат – пареной капусты и душистого мяса. Так пахнет еда из печи, так пахло у бабушки в доме…

Щи в деревянной миске да из деревянной круглой ложки оказались пищей богов. Нектар! Нет, как там правильно? Амброзия, вот. Как истинный гурман, я сначала вдохнула ещё раз и поближе запах, насладилась им. Потом попробовала, потом ещё ложечку, и снова, и ещё одну… Очнулась только, когда пришлось скрести дно миски. Глянула на Полуяна – он улыбался так добро и довольно, что был похож на большого сытого кота. Мурлыкнул:

– Смотрю на тебя, Танечка, и душа радуется. Распробовала щи?

– Распробовала, спасибо.

– А может, по стопочке? У меня в холодке стоит, отменный самопляс, чистый, как слеза младенца!

Осознав, что мне предложили выпить, отрицательно мотнула головой, потом развила мысль:

– Благодарю, но нет. Не могу.

Добротное тепло и без самопляса разлилось по телу. Стало так спокойно и уютно, даже если рядом был паразит Полуян, что я расслабилась, чуть стекла по лавке, а глаза стали вялые, не фокусировали мир с прежней быстротой. Хозяин же наоборот оживился и кликнул:

– Глафира! Кулебяку ставила сегодня?

– А как же, – с готовностью подтвердила женщина, появляясь из-за печи. – С трем начинками, всё, как любишь, батюшка!

– Так мечи на стол, чего ждёшь – второго пришествия Богини?

Я сообразила, что меня опять собираются кормить, и вяло запротестовала:

– Если это для меня, то я больше ни кусочка не смогу съесть.

– У Глашки знатная кулебяка, – усмехнулся Полуян.

– А у меня тугой корсет, Дмитрий Полуянович, – я собралась с силами и села прямо. Вышеозначенный корсет, как всякое уважающее себя пыточное приспособление, призывал к порядку, сдавливая рёбра. Если я попытаюсь запихнуть в себя ещё и кулебяку, то умру от переедания, быстро и бесславно.

Полуян странно возбудился от моих слов, с лукавой усмешкой погрозил пальцем:

– Кокетка ты, Танюша, ох кокетка!

– Отчего же? – удивилась я. Вроде ничего такого себе не позволила…

– О корсете заговорила, не иначе как желаешь его снять! Так я помогу, душа моя!

Я только вздохнула, качая головой. Полуян север не теряет, точно кот в марте. С ним нужно держать ухо востро, а то не замечу, как стану любовницей смотрящего. Для бизнеса это, конечно, плюс. Но лично для меня – большой жирный минус… И рада бы забыть Городищева, а не могу. И никто мне больше не нужен.

– Если я сказала, что мне жмёт корсет, это означает лишь то, что мне жмёт корсет, а не то, что вы себе придумали, – ответила с достоинством. – Дмитрий Полуянович, устала я очень, можно ли мне подушку под голову, я тут подремлю немножко…

Смотрящий с досадой цыкнул:

– Эх, за кого ж ты меня принимаешь, Танечка! Неужто правда думала: оставлю тебя на лавке кемарить?

На это я даже отвечать не стала, тем более, что ответа и не ждали. Полуян хлопнул в ладоши, и в горнице снова появилась Глаша.

– Поди-ка отведи барышню в комнату да прислужи хорошенько. Ежели барышня на тебя пожалуется, отметелю так, что неделю в лёжку лежать будешь.

Глафира тоже ничего не ответила, подошла ко мне, под локоть взяла:

– Пойдём, барышня, устрою тебя на ночь.

Я поднялась с трудом, если честно. Обмякла вся как-то после переживаний и сытного ужина. Или обеда? Нет, всё же ужина, темно уже на улице…

Глафира провела меня в комнатку за печью. Там стояла просто шикарная кровать. В доме мадам Корнелии она лучше и шире, но для этого деревенского домишки даже эта была слишком велика. Я зябко повела плечами, не желая расставаться с шубой, а служанка сказала негромко, разбирая подушки:

– Ты, барышня, не жмись, постелька чистенькая, сегодня сама перестилала. Мне как батюшка велел приготовить для барышни комнатку, так я и простыней свежих принесла, и рубашечку из сундука достала.

– Полуян добрый, – протянула я, сбросив шубу на одеяло. – Ты, Глафира, не танцуй вокруг меня, только корсет помоги снять, а так я сама.

– Ага, – пробурчала она. – А потом Полуян мне рожу отрихтует под Гжель, только детишек и пугать на базаре.

– Не скажу я ему.

Села на кровать, ощущая огромную давящую усталость во всём теле. Что мне? Пусть делает, что хочет. Лёгкие руки развернули меня, ловкие пальцы расшнуровали корсет. Дышать стало проще. Глафира тихонечко зашептала:

– Ложись, ложись, барышня. Ох и худющая, откормить бы тебя… Ну ничего, ничего, утречком кулебяку поешь, а на вечер настряпаю пирожков разных. Ты с какой начинкой любишь? С капусткой? Или с рыбкой?

Я не ответила. Хотя пыталась. Но рот будто заклеили, и получилось у меня только невнятное мычание. А потом я оказалась головой на подушках, укутанная в мягкое одеяло, и в моём мире наступила темнота…

Городищев смотрел на меня свысока. Потому что сидел верхом на белом-пребелом коне, а одет был почему-то в исподнее. И в сапогах. На голове у него был гусарский кивер с пышным пером.

Я хотела броситься к любимому мужу, прижаться щекой к колену, зарыдать от счастья, но не могла сдвинуться с места. Сон, подумала. Мне снится сон… Жалко, как жалко, что всё не взаправду! И всхлипнула. А Платон качал головой, строго глядя в глаза.

– Платон Андреевич, – попыталась отчего-то оправдаться, – я не нарочно, правда! И Черемсинова не убивала! Вам-то должно быть видно оттуда…

– Проснитесь, Таня, – ласково ответил Городищев, и взгляд его смягчился. – Проснитесь же.

– Я не могу, это же сон, – растерянно сказала. Разве можно управлять сном?

– Вам нужно проснуться.

Я напрягла мозг, посылая ему сигнал к пробуждению, но напрасно. Тогда Платон подъехал ближе, наклонился и очень нежно, невесомо погладил меня по щеке, улыбнулся:

– Сейчас, Танюша, сейчас…

– …Сейчас, моя сладкая девочка…

Голос был знакомый, но не Городищева. И пальцы ласковые, но не его, чужие. Я подхватилась, села, натягивая одеяло на грудь, и оказалась нос к носу с Полуяном.

Точнее, даже рот ко рту, потому что этот поганец не растерялся и поцеловал меня. От неожиданности я среагировала не сразу, но, когда среагировала, смотрящий почему-то оказался на полу, о который грохнулся костлявым задом так, что слышно его, наверное, было даже в моём музыкальном салоне. А потом ещё и разозлился:

– Что ж ты, Таня, так неласково?!

– А что ж вы, Дмитрий Полуянович, гостью сонную изнасиловать собрались?! – сердито бросила ему. – А мне муж покойный снился, между прочим!

– Вот ведь покойный, а всё мне дорогу застит, – пробурчал Полуян, вставая. Присел ко мне на кровать, а я отодвинулась подальше. А вдруг ему захочется отомстить? Но нет, он только за руку меня взял и замурчал, как большой кот: – Покойный твой муж теперь, а ты вдова. Неужто решила всю жизнь прожить в памяти по нему и никогда больше не испробовать мужской ласки?

– На что мне ласка, если не от него, – сказала я, вырвав руку.

– Берегись, Танюша, ты должна мне, помнишь ведь?

Его глаза сузились. А мне уже было всё равно. Приснившийся Платон вызвал боль в душе. Ужасно захотелось свернуться зародышем, обнять руками колени и поплакать в подушку… Но я не могла. Я до такой степени устала и переволновалась, что слёзы словно застряли на полпути. К тому же Полуян сидел рядом и смотрел угрожающе. Нужно было ответить, и я ответила тоскливо:

– Разве все проститутки в Михайловске оставили профессию? Вы сходите к ним, приятнее выйдет.

– Не они мне нужны, а ты!

– Разница небольшая. Плотское удовольствие без отклика, без взаимности – только это вы и сможете получить от меня. А ещё заставите ненавидеть вас. Мне этого не хочется, потому что я вас, Дмитрий Полуянович, уважаю.