Пров Прович жил по-другому – счастливее, что ли. Вера Васильевна была добрым ангелом для всей семьи. Старшая дочь Юлии не напоминала императриц из рода Елгоковых – ни мать, ни бабку – и она, как Светлана, не сумела бы усидеть на троне. Но Пров Прович – не царь, не собственник, а директор КМК – государственного предприятия. Отец и сын Сатаровы – типичные представители мужской породы – умные, упрямые, властные. Они как скалы, а Вера Васильевна как легкая волна, что обгибала и соединяла обе вершины. Счастливая семья, в которой жена отнюдь не образцовая хозяйка. Юлия не учила своих дочерей домоводству – считала это ненужным пережитком. Сама Юлия представляла собой хрестоматийный пример советских женщин – образованных, активных на общественном поприще, свободных от мещанских пут. На первом месте у нее всегда была работа. Добрая Верочка по природе своей не могла соответствовать материнским взглядам в феминистском вопросе. Но Юлия помимо упертости отличалась еще и умом и не противилась браку Прова Сатарова с дочкой – так для Верочки лучше.

Действительно, лучше. Верина свекровь – баба Наташа (Наталья Пивых) не укоряла невестку, что та не умеет чесать козью шерсть, прясть и вязать шали и носки, стирать белье в корыте, коров доить, масло взбивать и пр. Жизнь изменилась – то ли по волшебству, мелькнув в дивьем зеркале, то ли коммунисты изменили. Верочка вела хозяйство (не фамильный дом в Коммуздяках, а благоустроенную городскую квартиру), как умела. Рождение внука Генриха полностью удовлетворило бабу Наташу – большего она не желала. Вскоре свекровь умерла, и Вера Васильевна оказалась единственной женщиной в семье Сатаровых. Некому было ее критиковать.

У такой хозяйки еда зачастую подгорала. Кастрюли и сковородки не начищались до блеска. Даже Юлия, навещавшая дочь, однажды углядев Елгоковский кофейник – изначально темно-зеленый, эмалированный, а теперь закопченный, возмутилась (из этого кофейника еще Агриппина Ивановна поила кофе Иннокентия Павловича!) и забрала семейную реликвию обратно. Белье Верочка принципиально не гладила. Простыни перед тем, как вывесить на веревку, хорошенько растряхивала. Скатерти и мужские рубашки не крахмалила. Вещи лежали не на своих местах. И пыль копилась по углам квартиры. Привычный беспорядок – какой-то теплый, душевный, ненавязчивый. Мужчины не предъявляли претензий и сами не жаждали обременять себя домашними делами. Пров Прович добросовестно пахал, задерживался в цехе по вечерам, и в выходные там же. С улучшением материального положения семьи – Сатаров-старший успешно делал карьеру – Вера Васильевна стала пользоваться услугами быткомбинатов, химчисток. Она еще и работала – ну, как работала? в белом халатике в лаборатории КМК (Юлия тогда сохраняла бескомпромиссность к безделью и тунеядству и не одобрила бы дочь, ставшую домохозяйкой – как с тех пор все изменилось). По вечерам Вера Васильевна кормила своих мужчин магазинными котлетами, супом из концентрата, выпечкой из кулинарии. Всех все устраивало. Сатаровы проявляли в бытовых вопросах поразительную терпимость, даже пофигизм.

Некоторые привычки Веры Васильевны вызывали умиление. Например, утренний ритуал приготовления кофе редко совершался за один прием. Неудивительно, что Елгоковский эмалированный кофейник безобразно закоптили. Весьма обыкновенно что-то упустить – молоко сплавить или сам кофе.

– Ой, у меня молоко убежало…

Пров Прович, так и не выпив свой кофе, вздыхал, целовал любимую жену и отправлялся на работу – поначалу на общественном транспорте, потом на персональном автомобиле.

Детское воспоминание было настолько живым, подробным, что как бы резануло изнутри (ворпаньим когтем по сердцу царапнуло). Кухня в десять квадратов (с трехметровым потолком, газовой колонкой и дымоходом) в директорской квартире на пятом этаже сталинского дома по улице Социалистической в Кортубине. На полу паркетный настил с рисунком из квадратов. Дефицитный румынский гарнитур – тумбы и навесные шкафчики. Финский холодильник Rosenlew. Отдельный стол, покрытый клеенкой. На клеенке принадлежности завтрака – батон, масло, колбаса, чашки и блюдца, стеклянная бутылка молока, сахарница с горкой рафинада. На плите зеленый эмалированный кофейник, чайник. Отец за раскрытой газетой (Правда или Известия – руководителю надо быть в курсе политической ситуации в стране и мире). И мама в модном наряде стиля сафари – светло-коричневом хлопковом платье-халате длиной миди. Напудренное лицо. Обесцвеченные химической завивкой волосы. Семейная идиллия. Все хорошо – просто лучше не бывает – даже вот это «ой, у меня молоко убежало…».

Генрих потряс головой, возвращаясь к реальности. Здесь и сейчас не так уж плохо. Правда. Ведь он не лежит на твердом асфальте перед шлагбаумом на проходной завода – один-одинешенек, брошенный всеми в здешнем сказочном мире – даже киллер сбежал, бросив грузовик. Нет, в номере тепло и светло, диван удобен. И женщина рядом – милая, светловолосая, мягкая как… как мама. Та же слегка извиняющаяся интонация в голосе – про молоко и кофе…

– У меня просьба. Надеюсь, не слишком вас обяжу… – Генрих удивился своему смущению. – В случившемся инциденте я неким образом пострадал… Будете смеяться, но… но мне больно. Чувствую спину. Посмотрите, пожалуйста, что у меня там. Я же не извернусь – голову не выкручу. Болит спина-то, саднит… И ведь меня туда не били!

– Что вы! Нисколько не смешно. Повернитесь на бок. Осторожненько… – Лариса снова наклонилась, и Генрих снова вдохнул ее запах. Мягкие пальчики приятно забегали по спине.

– Крови нет… Ран тоже… И дырочек от пуль… Вроде синяки… Можно мазью с бодягой смазать или компресс сделать с уксусом или водкой. Я поищу в аптечке… И успокоительного вам выпить бы, полежать, выспаться хорошенько… Выздороветь надо…

– Спасибо, – Генрих улыбнулся благодарно. – Как вас по имени-отчеству?

– Лариса Вячеславовна, – машинально ответила женщина и сразу смутилась. – Можно просто Лариса…

– Отлично. А я – просто Генрих.

Как у всех светловолосых, бледных женщин румянец на щеках выступил ярко, контрастно. Кожа заалела даже в вырезе форменного халатика. Смотрелось очаровательно. Генрих в благодарном жесте протянул руку – дерзнул коснуться плеча. Мужчина и женщина второй раз встретились глазами. Ларисины зрачки – темные крапины, плавающие в голубой оболочке – метнулись навстречу, сфокусировались. Ему удалось поймать ее взгляд – это было далеко не просто, и Генрих знал, почему. Вера Васильевна вот также ускользала глазами…

Сатаров испытал сильный соблазн обнять женщину, прижаться к ней – уткнуться в мягкую теплую душистую плоть (не в острый металлический знак Хасан 1938 – где это? когда?). Его ноздри щекотал запах женской кожи, туалетного мыла, гостиничной униформы из полиэстера, кухонных ароматов и еще горького кофе (да! кофе)… Ларисины пальчики расслабляли лучше таблеток. Генрих смог выдохнуть и снова вдохнуть – и воздух не застрял в горле. Напряжение постепенно покидало. Возник странный (нет, очень естественный) порыв – просто поискать сочувствия, пожаловаться. Торопливо, выговорил с обидой.

– На меня напали! Бандюки ваши напали. Чуть не убили. Из пистолета.

– Да? Странно… – нежный голос, почти материнские интонации (вот откуда у женщин это берется, и как сильные мужчины это проглатывают? не поперхнувшись даже). – У нас здесь тихое, спокойное, скучное местечко. Чужаков мало. Откуда бандиты? с Шайтанки спустились? Или приезжие?

– Насколько я понял, самые что ни на есть ваши. Уголовники – так мне сообщили.

– Ах, вы про Тулузу… Он из приезжих. Из ваших – кортубинских. И точно сидел. Но живет в Утылве уже давно, женщину нашел в Малыхани, заработок… Зачем ему в вас стрелять, снова в тюрьму идти, жизнь свою рушить? Будьте спокойны, Генрих Прович. Вам ничего не угрожает.

– Откуда я знаю, угрожает или нет? Как можно быть уверенным… Вернее, знаю, какой заработок уголовника! Воровство железа с завода.

– Тс-с… Не ворошитесь. Лежите себе спокойненько… У нас этим многие промышляют Жить как-то надо – семью, детей кормить…

– Но это не оправдывает! У меня вопрос жизни и смерти стоял… Чудом уцелел – как и тогда в подъезде…

– Генрих на обиженных эмоциях повысил голос. И Лариса тут же вспугнутой птичкой отлетела от дивана. Вот только что была рядом – и нет ее…

– Я слишком резок. Не бойтесь – я не царапаюсь и не кусаюсь. Вот, пожалуйста, нет у меня когтей… В конце концов, мне плевать на ржавые железяки… Гм… Не убил ведь. На прочее – плевать. Живой – и радуюсь… А насчет ран – только сейчас вспомнил. Ран не должно быть. Уголовник не со спины стоял. Он на меня в лоб попер. В наглую! А я не успел убежать. Рухнул как подкошенный. Синяки заработал…

Сумбурным многословием, несчастным взглядом Генрих всячески стремился удержать Ларису. Не хотел, чтобы она уходила. Чтобы бросила его прямо сейчас. Он был готов попросить снова.

– Помогите… Умоляю… – очень хотел, чтобы помогла именно эта женщина.

Лариса заколебалась. Сатаров снова погрузился в ее глаза. Удивительно! голубые-голубые (не синие), и в них плавали серебристые блестки… Лариса и Генрих помолчали и вдруг согласно рассмеялись. Знак достигнутого понимания – почти заговорщицкий. Это нельзя подстроить, сыграть – это рождается спонтанно. Колдовская химия между мужчиной и женщиной.

Как всегда бывает, в дверь постучали, и ощущение счастья растворилось в мириадах серебряных блесток в синем воздухе.

***

Громкий стук. Не в номере, а снаружи. Ну, что понадобилось? Разве Генрих еще недостаточно пострадал? Ах, недостаточно?! Тогда чего они, тылки, ждут? Пусть врываются! пусть все разнесут. Генрих не задавался вопросом, закрыл ли он дверь. И как же мог закрыть, если его внесли на носилках? а он пострадавший, раненый. Значит, не закрыл. Но если бы закрыл, то это не послужило бы препятствием. Чудесатых здешних существ – беглых менеджеров-утопленников, гигантских картофелин-охранников, наглых рыжеплюев, зловещих киллеров на грузовиках и даже сказочных королевишин (Генрих мельком взглянул на Ларису и поправился – нет, королевишин не считать) – ничто не остановит, сквозь стены пройдут.

Стук повторился. Смешные формальности в Утылве.

– Да, да! Не заперто. Входите.

Лариса поспешила распахнуть дверь. На пороге стояла группа мужчин. Впереди В.И. Щапов. Серьезный, корректный несмотря на поздний час ночи. Экс-глава муниципального образования, а сейчас пенсионер, почетный гражданин Утылвы. Внушительно выглядел – внушал доверие. Открытое лицо (через здоровые припухлости череп совсем не проглядывал). Круглый честный взгляд. Нос приподнят над верхней губой. Чисто выбритые, упругие щеки и подбородок. Старомодная прическа – тоже знак солидности. Волосы густые, седоватые – длинные на макушке, затем укорачивающиеся на шее. Оформлен ровный пробор, на висках аккуратные баки. Щапов стригся одинаково, будучи первым секретарем Тылвинского горкома КПСС, главой администрации, мэром и пенсионером. Ничего не менялось, и Владимир Игнатьевич по праву заслужил здесь репутацию весьма уравновешенного, здравомыслящего человека. Это важно не только для Утылвы, но помогало ему сохранить самоуважение. За время деятельности В.И. на благо общества никто не видел и не слышал, чтобы он ругался или иным способом выплескивал эмоции – ни очень долго до, ни вскоре после отставки. Щапов покинул свой пост с соблюдением приличий, пожелал преемнику С. Колесникову успеха. А ведь казалось, что за почти два десятилетия кресло градоначальника практически приросло к… (не будем говорить, к какому именно Щаповскому месту). И заслуженно, надо отметить.