– Ничуть. Ведь мы уже сталкивались. При весьма… нетривиальных обстоятельствах. Не притворяйтесь, что не помните.

– Дела давние. Мало кому интересно… – Щапов не поддался на провокационный намек.

– Уж как интересно-то!.. Знаете что? Давайте просто поболтаем. Время до утра и пролетит… Вы хороший человек, Владимир Игнатьевич. Желаете чего-нибудь? Нет, пить я не стану – ни водку, ни метаксу. Могу предложить чай, кофе. Попьем кофе. Как интеллигентные люди… Я и менеджеру вашему говорил насчет водки: неудачная это идея – нагрузиться по самые нерезаные ноздри и куда-то идти. А Пятнашков заладил спьяну: пойдем, порядок наведем… В результате полное фиаско. Позор! Опять чуть не обосс…

– Генрих Прович, не принимайте вы все близко к сердцу. Оно у вас не железное. Вот вы в обморок падали. Люди вас на руках до гостиницы несли… Тылки не виноваты – они выбиты из колеи. Ведут себя как… им не свойственно. Пятнашковы – приличное семейство. Отца Виктора – старого Мирона – у нас уважают. И Виктор – свой парень среди тылков.

– Хм… Не свойственно что? Спасать олигарха? Но меня же спасли… Хорошо, когда своим себя чувствуешь. Это успокаивает, обнадеживает. Мне вот симпатии и уважения от аборигенов не дождаться. Обидно. Даже по итогам сегодняшней встречи ваши спутники благодарности не испытывают. А ведь я пошел на уступки, которые невероятно было ожидать. Я сам не ожидал… Признайтесь, вы меня ненавидите? Лично вы должны особенно… Как-то невесело жить, когда тебя все ненавидят.

– Понятно. Если бы невесело – горько это. Взять ваше доверенное лицо – госпожу Пятилетову, исполнительного директора – уж на что самонадеянна и горда, однако тоже уязвлена была.

– Варвара? Верится с трудом. Женщина твердая и бестрепетная как гранит… Ведьма, говорите? Возможно… В прежние времена (столь дорогие вам) ей бы красную косынку и наган – не дрогнула бы. Варвара бы в меня – в буржуя и олигарха – бах-бах! Точно так же сделал бы местный герой Гранит Решов. Согласны, товарищ Щапов?

– Фантазия у вас бурная, а в Утылве, вообще, разыгралась… И с чего вы взяли, что мне нравятся подобные перегибы? У нас сейчас другие времена – мирные и цивилизованные. Никто ни в кого не стреляет. Все решается по закону. И по закону солидный пакет акций ТыМЗ принадлежит вам, Генрих Прович… Я, может, чего сболтнул? Мы же просто сидим, беседуем. Как вы хотели…

– Кофе пьем… Ха-ха! – никто ничего не пил.

– Внезапная словоохотливость посетила Генриха (прежде он избегал говорить про тот случай в подъезде – про покушение). Сейчас получалось легко и непринужденно. Щапов, наоборот, чувствовал смущение, что еще больше подстегивало олигарха.

– Я хотел прямо сказать вам, Владимир Игнатьевич. Тогда (отлично помните, когда) вы не испугались. Хотя сразу отличили выстрел. Вы же в Афганистане побывали… Вышли и спасли меня – если не от смерти, так от позора. Я тоже помню. Лишь ментам да врачам говорил, что из головы все выветрилось… Вы вправе надеяться на мою благодарность.

– Хотелось бы не полагаться на это – на чувства хрупкие и эфемерные. Чтобы судьба Утылвы не зависела от… от…

– От того, что я сильно перетрухал? Называйте вещи своими именами, – Генрих поразился собственному чувству к себе же – иронии.

– Нормально. Можно не быть трусом и попасть в ситуацию швах и мав… В момент сильнейшего стресса организм реагирует спонтанно. Мало кому из нас (да вообще никому!) приходилось сталкиваться с киллером. Вы пережили кошмар. Тут главное – пережили.

– Ну, пережил или нет, и что главное – ради чего все… Вот именно – ради чего… Вы – первый, с кем я говорю про это. Располагаете к откровенности. Честное и открытое лицо как на портрете авторитетного руководителя. Прям тянет душу распахнуть… Жаль, не довелось раньше побеседовать – наверняка эффект был бы больший, чем от сеанса у психоаналитика…

– И раньше, и сейчас. Вы не трус, Генрих Прович. Не выставляйте свою беспомощность. Вы совсем не белый, а рыжий зайчик. Твердокаменный. Смогли собраться, не позволить сломать себя… Во время общего разброда можно ли быть другим? Вы приняли колоссальную ношу – комбинат.

– Спасибо. Мало кто понимает. А чтобы признать… Разброд всюду – и в головах. Совковые стереотипы живучи, но этими костылями уже нечего подпирать. Масса праведного гнева давит – олигарх, хапуга, эксплуататор… Люди любят перетряхнуть чужое добро. Например, сокровища олигарха (конечно, краденые). А нет этого сокровища – не лежит мертвым грузом в сундуках. И что на виду (всем глаза застило) – соболиные шубы и проч. – лишь театральный реквизит, не серьезно же… Я вообще шуб не ношу. По статусу мне полагается европейский гардероб. Меха не в почете… Однако, что втемяшится людям в головы – палкой не выбить. Тут пашешь как раб на галерах, а в благодарность – получи фашист олигарх гранату. Или вот сегодня – грузовиком давят, из пистолета целятся… Хороший у нас народ! Честный и справедливый. Порой задумаешься: да на куй мне это надо?! Через столько пришлось пройти. Ну, пуля от киллера чудом не прилетела, хотя картошкой тылки закидали… Неужели я заслужил?!

– Генрих Прович, не лукавьте. Мы все заслуживаем, что имеем. И вы, и я. Награда всегда находит героя. Справедливо. Знаете, в вашем случае бесполезно ждать понимания. И благодарности. Ну, не суждено… Лучше забить и стать ворпанем. Это выход.

– Кем-кем? Сказочным зверем? Предлагаете этим мне утешиться? Ворпань – отрицательный персонаж ваших сказок? Конечно, как же иначе… Других персонажей нет? А то не утешает…

– Ну, можно еще стать котом – белым и пушистым. По крайней мере, для маскировки…

– Вы им стали? Цинично, – Сатаровские серые глаза блеснули. – Нет, а че? Вы меня заинтересовали, Владимир Игнатьевич. Именно вы. Не ваши спутники. У директора завода на лице написано… Неважно, что написано – вы сами его выдвинули в директора. Второй, я так полагаю, ремонтник – суровый и прямой – собрать-разобрать, закрутить, отвинтить. За него я уверен. Полезный специалист. И на комбинате нашел бы применение… А вот вы кто? Странный разговор получается…

– Я не идеалист. Не так смешон, смею надеяться… И ничего не читаете вы на моем лице. Олигарх – не значит прозорливец… Вам сейчас сколько, господин Сатаров? За сороковник перевалило? Молоды еще. Чтобы в наше время такую карьеру в сорок лет – да ни в жизнь при тогдашней геронтократии. А теперь свободы и возможностей добавилось, но не для всех… Мне тоже было столько, когда не стало моей страны. То есть, шестой десяток проживаю. И я не старый, выживший из ума маразматик… Почему маразматик? При хотя бы капле ума никто сегодня не причисляет себя к коммунистам (кстати, КПРФ – не коммунисты). Советская идеология исчерпана – этот источник высох. Ведь как бурно фонтанировал вначале! достал до небес…

– Я понимаю. У меня тоже нет маразма. Мой отец, дед – тоже были коммунистами. Прошлое не изменить. Не ухудшить и не улучшить. И даже говорить о какой-то вине – наверное, несправедливо… – Генрих искренне опечалился.

– Вы меня утешаете? Спасибо, не нуждаюсь! – Щапов не принял сочувствия. – Это моя жизнь, и я прожил ее честно, не размениваясь на пустяки! И не продался! Хотя… Хотя на каждое гордое заявление «я не продаюсь!» следует вопрос «а вас покупали?».

– Шутите? Еще одна шутка после той, которую я не понял? Что продешевил с постным маслом? Точно бьете меня по лицу словами. Я вас не покупаю. В вашей честности не сомневаюсь… А я, значит, нечестен? Ворюга – украл народного добра, сколько Поворотов с Пятнашковым на тысяче грузовиков не вывезли бы…

– Я вас не обвиняю, Генрих Прович.

– Почему же? Будьте последовательны и принципиальны. Как коммунист…

– Не хочу, чтобы кто-то из нас двоих стал объектом обвинений или насмешек. Неизвестно, что хуже. И уж совсем контрпродуктивно. А надо – нам, тылкам, очень надо! – найти нашей проблеме удовлетворительное решение, – Щапова нелегко сбить с толку.

– Ага. Утылве очень надо… То есть на заводе у вас ворюги, а я белее снега – белого кота? Замечательно! Пока вам надо, я главный буржуин, но не вор?

– Генрих Прович, мы с вами не дети. Не члены молодежной ячейки. Я был бы рад вернуть молодость.

– Кто ж не хочет вернуть… Да, не невинные детки. Ну, я-то понятно, а вы в чем провинились? Такая кристально честная жизнь. Я без насмешки. Вы ведь начинали трудовую биографию на комбинате?

– Точно так. Но не пролетарием. Мастером на стане. Молодым, наивным, глупым. Зажигали мы тогда и в соцсоревновании, и в своей комсомольской ячейке. Поэтому нынешних деток я понимаю.

– Наверх вы пошли резво.

– В проложенном русле. Рыл в русле норы… Молодежная бригада. Республиканский семинар передовых прокатчиков. Нашей большой ячейке – комсомольской организации комбината – вручили Памятное Красное знамя (оно сейчас в музее КМК). Эх, ударился в воспоминания. Для вас это смешной анахронизм. Как и флаг над трубой в Утылве… Меня избрали секретарем. Ездил делегатом на 18 съезд. Потом учеба в Москве, карьера по линии ЦК ВЛКСМ, Афганистан. Мне нечего стыдиться!

– Кристально честная жизнь. Пока ровная прямая – все вверх и вверх, забираясь на башню. Но потом ведь что-то случилось? Выпала скоба. И вы упали, – тон Генриха был проникновенным и потому опасным.

– А корыльбун не подхватил… Из Афганистана я вернулся на родину. Уже из Кортубина забрался сюда – в Утылву… Конечно, наше живописное местечко темной норой не назовешь. Сказочное Пятигорье.

– Красота неописуемая! инопланетная… Когда ехали сюда, любовались – голубое небо, степь до горизонта, и серая дорога извивается. Одуряют запахи весны – сладкие, горькие, кислые…

– Да, у нас здесь рай. Долина счастья.

– Вы живете как в раю. Отгородились от внешнего (не доброго и не сказочного) мира. Ловкие тылки! Но мир вас все равно достал – с заводом вашим…

– Не нашим, а холдинга… Верно. Не просто достали – за горло взяли. Вот мы и трепыхаемся… Вас, должно быть, забавляет, господин Сатаров?

– Не забавляет. Опасны для жизни эти забавы!

– Не прибедняйтесь. Вас не столь легко обидеть, – Щапов не поддался на Генрихову обходительность.

– Скажете, что я тоже не наивный идеалист? Мир не идеален. От мира не отгородиться, и его не переделать!

– Можно было бы… Уже получалось взять и переделать. Коммунистам ведь удалось!

– Вот вы о чем… Владимир Игнатьевич, вы сами сокрушались, что этот источник иссяк. Его выпили до дна. Наступила сушь… Ощущение безвременья в восьмидесятые – почти как ощущение конца… Я не понимал тогда – молодым еще был, учился в институте, но чувствовал. А вы уже тогда понимали! Вы – лично вы! – ничего не стали переделывать. Не стали защищать правильный мир от переделки. Вы уехали – фактически спрятались в Утылве. Нет, вы не трус. Можно не быть трусом (как меня утешали)… Вы от себя спрятались. Почему?

– Сложно ответить на ваш вопрос.

– Сложно? Стесняетесь, что ли? Или самокритика у вас зашкаливает, – уколол Сатаров.

– Ничего не зашкаливает. Как говорил товарищ Сталин, критика и самокритика – общий тон нашей работы. Наработались!.. Если бы только я… Мы все – миллионы нас, целая страна – такие хорошие, честные. Люди социалистической морали. Коммунисты, комсомольцы, пролетарии, инженеры, ветераны, рационализаторы, военные. Наследники великой победы… Убедитесь же, что с самокритикой у меня нет проблем… Короче, вся наша рать – все ничего не стали делать, когда рушился СССР. Странная апатия овладела обществом. Обреченность… Я много думал. Чтобы сотворить с людьми такое… Мы ведь не безграмотное, забитое быдло. Мы – советский народ, вооруженный марксизмом-ленинизмом. Наукой о построении справедливого общества на земле. После стольких страданий, жертв, после великого триумфа все рухнуло. Как в сказке – была высочайшая гора Марай – и нет ее. Исчезла из виду.

– Подумал бы, что насмехаетесь. Мы же договаривались – без насмешек… Это ж когда было. А вам до сих пор больно…