– Уверены? Рассуждать-то все горазды. Лично у вас просто дар красноречия… Сказочники вы здесь.

– Попробуем, Генрих Прович. Мы решили…

– Флаг в руки. Я не насмехаюсь. Даже не настаиваю, чтобы с башни сняли… Играйтесь на здоровье! Только вы не обманете ворпаня внутри себя… Ну-у… Вот и поговорили. Вы меня даже утешили, Владимир Игнатьевич. Показали, что есть смысл и польза… Невероятно, а уж как цинично. Следуя вашей теории – великому учению Маркса – мы по разные стороны баррикад.

– По разные стороны общего стола… И кто из нас недавно заявлял про бессмысленность старых догм? про ненужные костыли? – Щапов почувствовал, что слова Генриха его задели.

– Я был излишне категоричен. А теперь даже смущен. Не знаю, что и думать…

– Нечего раздумывать! Ворпаням нельзя верить. Вам и мне – никому из нас. Ворпани не размягчаются и не успокаиваются – как минимум, не смущаются. Впрочем, я – неудавшийся ворпань. Зато вы – превосходный образец. Попадаете в достойную компанию.

– Куда попадаю? – переспросил Генрих.

– Полагаю, быть в компании, например, Гранита Решова вам польстит.

– Гранита? Ах, того легендарного дедушки Макса? Но позвольте, он коммунист, а я буржуй.

– Он был чекистом. Майором НКВД. И одновременно был чистым ворпанем. И вы, если захотите чего-то добиться, станьте им. Выхода нет. Комбинат должен работать. И кто-то должен везти этот воз. Берите пример с отца – что и где у него там отпечаталось? Если не ты, то кто же? – последняя фраза стегнула подобно сказочной плети – буквально физически.

– Вы… вы… Вот чем заканчиваются разговоры по душам! Благодарю за откровенность, Владимир Игнатьевич, – взвился Генрих.

– Не благодарите. И не ждите благодарности в ответ. Вы уже с этим столкнулись. Никто не благодарен ворпаню – и сейчас, и тогда, и неважно в каком обличье – в итальянском костюме или в чекистской форме. Тех осудили, и этих осудят.

Что с ним? Щапов дышал тяжело (Генриху показалось, что при каждом шумном выдохе старик выпускал из ноздрей синие струйки). Экс-мэр словно с огромным усилием выговаривал свои мысли – результат горьких раздумий за десятилетия здешней ссылки. Что должен был чувствовать этот умный, сильный, властный человек, видя происходящее и не имея возможности исправить – лишь постараться облегчить положение для Утылвы. Для Щапова нынешний шанс – практически последний. У ворпаней так зачастую обрывается (помните, у кого еще?).

Старый ворпань объяснял молодому. И не стал умалчивать ни о чем.

– На данном этапе вы прилагаете немало усилий и добиваетесь результата. Вам удается. Пока. И по цене претензий не предъявляют. Пока.

– Почему – пока? То есть, я понимаю, что в мире нестабильно, но вы, кажется, вкладываете иной смысл?

– Для ворпаней существует только «пока». Для тех, кто действует – роет и роет, не останавливаясь, не считаясь ни с чем и ни с кем – в сугубо конкретных, сиюминутных рамках. В рамках норы. Сильная сторона ворпаней – они подчиняют и даже ломают рамки. Например, выполнить пятилетку в три года! Или – дать стране угля! Вот еще – применить высшую меру социальной защиты.

– К кому применить? Ко мне? По какому праву? И чего это? Расстрелять? Владимир Игнатьевич, мы ведь душевно разговаривали…

– Глупые сантименты. Для ворпаней все очень конкретно, цинично и обоснованно. Есть цель – надо ее достигнуть. Как вы сейчас достигаете. Пока… Уж какие ворпани были у прошлого режима! И была великая идея, убежденность, напор… Все слилось в дырку… Те проиграли – и вы проиграете. Ворпани всегда проигрывают, очутившись на вершине своего могущества. Крайности не существуют долго… И потом, условия, в которых вы упорно роете… Сопротивление окружающих пород – психологии, менталитета нашего общества, представлений о добре и зле. Извечное желание достичь идеала – когда все довольны и счастливы. Мы в России хотим жить как в сказке – в справедливом, бесконфликтном и милосердном мире. Однако нельзя беззаботно наслаждаться счастьем, зная его истинную цену… Маятник обязательно качнется в другую крайность. Поменяются местами ворпани и корыльбуны. Большинство людей находится между ними. Надеюсь, у вас нет иллюзий, куда это большинство склоняется? Кому люди симпатизируют?

– Что же делать? Просветите, если такой умный. И не запачкавшийся, – куснул Генрих.

– Ну, своему предназначению изменять нельзя. Надо делать, что должен. Ворпани никогда не сомневаются – они идут до конца. И когда исчезает нужда, от них избавляются. Не благодарят. Меня же не благодарили – и тех, кто был в Афганистане, исполнял интернациональный долг.

– Этого Гранита вроде расстреляли?

– Генрих Прович, мы давно ушли от тех перегибов. Не волнуйтесь.

– Его хоть реабилитировали, как других жертв сталинских репрессий?

– Гранит – не жертва!

– Вот разве утешение… И ничего исправить нельзя? Повернуть ваше дивье зеркало под иным углом?

– Или даже вверх ногами?.. Не стоит исправлять. Я тоже, если бы довелось вернуться назад, не стал бы. Каждый человек рождается тем, кем… рождается. И у каждого своя судьба – свой дивор.

– Сказочку вы рассказали… Хотите сказать, что мой удел – темная нора? Все люди как люди, а я, видите ли…

– Да. А вы вот такой. И сейчас вы нужны именно таким. Соответствуете времени.

– Почему я должен соответствовать? Кожилиться, чтобы в итоге проиграть? Тем более знать об этом заранее? Что не просто проиграл, а закономерно… Почему я не могу быть счастлив? Примитивно счастлив. Как все нормальные люди…

– Большинство так рассуждает. Или даже не рассуждает, а живет, не задумываясь. Но это не ваш удел. Зачем человеку даются силы, способности, убежденность в своей правоте. Страсть, решимость… Не только хотеть, но и мочь… Хотя имеется у нас в Утылве пример совершенно иного рода. Удивительный пример. Покойная учительница – дочь Гранита. Я узнал про Лидию Грицановну поздно, когда все в ее жизни уже было решено. И общаться нам не приходилось – я на должности начальника, а она – в школе работала. Вот с завучем и членом бюро горкома Агнией Николаевной Кулыйкиной мы тесно сотрудничали. А Лидия Грицановна не претендовала никогда на внимание к своей персоне… Сейчас думаю – жаль. Жаль, что не приходилось. Наслушался про нее уже после… Такая добрая старушка была. Одуванчик. Улыбчивая – морщинки бежали от глаз. И глаза – как вишенки. Волосы седые. На голове платочек. Внешне податливая, ласковая. Зато внутри… Внутри она была чистым ворпанем. Как ее отец. Жизнь прожила без жалоб, с таким свирепым смирением. Мимо очень многих вещей прошла, не польстившись. Даже мимо счастья… Сила воли огромная. Она – боец. И жила – как всю жизнь войну вела… Рыла, рыла и победила – добралась до Виждая. Вот так! Наша баба Лида…

– Та самая тетушка или бабушка Макса? Интересно… Мне еще надо с братом повидаться, – вспомнив, Генрих вздохнул.

Опять – и уже в который раз – вспомнили про бабу Лиду. Спрашивается, какое отношение к нынешним событиям имеет простая учительница? Да, умерла она! умерла. Нет ее больше… Не скрипят старые половые доски под ногами хозяйки в квартире на втором этаже по адресу Коммунальная, 6. И Кефирчик – белый бабушкин кот – исчез куда-то (может, что насовсем). В передней комнате поселились кортубинские родственники (надо ж! родня объявилась – не когда нужно было). Но в спальню никто не заходит, не прикасается к кровати под голубым покрывалом, точно боясь потревожить покойницу. Комнатный воздух пахнет пылью и горечью. Если подвинуть створки трюмо, отражение в зеркале исказится (это потому, что заляпанное – не дивье). Бегает паук по паутине, свитой в углу. Извиваются трещины в серой штукатурке на потолке – и в душах героев нашей истории. Больно-о? Конечно, легче и проще забыть – забить и вернуться к нормальной жизни. Для начала форточку в бабылидином окне захлопнуть плотнее, чтобы не дребезжала по нервам и не стучала – куда? хотя бы по вашим головам! на сердце, наверное, не стоит рассчитывать…

И вот теперь, словно выбрав момент – когда в комнате произнесли имя покойной учительницы – слегка порозовел краешек темно-синего окна. Снаружи обозначился рассвет. Пусть это была пока лишь тонкая полоска в глубокой тьме – даже не первый высверк в дивьем зеркале – трудно разглядеть, но можно предвосхитить. Угли пылавшего спора успокаивались, отдавая свой жар, тлели все тише. Генрих ощущал, как возбуждение покидает его. Минувшие день и ночь (далеко не мирные) пережиты без нервных приступов – дурноты и удушья. И без таблеток, ранее спасавших его. То есть, он может владеть собой – это обнадеживает, радует. Все складывается неплохо.

– Как быстро летит время, – удовлетворенно констатировал Щапов. –Всю ночь проговорили… Извините, если наговорил лишнего, Генрих Прович… Вы когда в Кортубин?

– Гоните? М-м… Еще неясно… И неясно, где сейчас Дэн… Мне бы надо Макса отыскать. Может, и он собрался восвояси. Не бросать же брата здесь – ворпанями на растерзание. У него тут жена, дети. Все к вашей бабушке приехали… О! легок на помине…

За дверью раздался громкий бодрый голос, уже точно предвещавший утро. Ура!

*****

– О! я не опоздал? – бабылидин племянник шагнул в комнату, хлопая галошами. Бодрый, веселый, румяный, трезвый. Все у него зажило – царапины от кошачьих когтей на спине, тревога и недовольство на душе. В голове царила ясность необыкновенная (самое что ни на есть обманчивое ощущение). Максим по-кошачьи жмурился на брата.

– Гера, мне только что передали, что ты в Утылве… Чесслово, я не виноват… Мобутя не разбудил, не то я бы немедля… Уф-ф, быстро бежал… Так от ворпаней бегают… Позволь, ты в каком виде?! Что за наряд оборванца? голым торсом наружу? Нет, ты в хорошей форме – вон кубики, и мышцы бугрятся… А этот пиджак – ты в нем валялся? Вот на этом диване? Гм, тоже синий… Тут сплошь синие диваны?

– Сам-то в галошах! – огрызнулся Генрих, не обидевшись однако. – Не важно. Привет, Макс. Нашел свою бабушку? Выяснил про дедушку? Все в порядке? Теперь тебя изберут? В губернаторы метишь или куда повыше?

– Ага, изберут… Быстрее нос порежут… К сожалению опоздал. Не на выборы, которые осенью. Да мне, собственно, наср… на выборы и на Леньку Чигирова (прохиндей еще тот!)… Баба Лида умерла. Похоронили накануне моего приезда. На кладбище я не сходил, могилку не проведал. Закрутился, виноват… И спина у меня болела…

– Умерла? Еще до твоего приезда? Что же ты делал все эти дни, Макс?

– Ты не поверишь, когда расскажу. А я столько расскажу. Чистую правду!

– Верю. Могу и сам рассказать, – покивал Сатаров.

– Подожди. Дай сначала мне. И не россказни, а серьезно. Все очень серьезно, Генрих. Жаль, что я опоздал. Хотел помочь этим людям убедить тебя… Я знаю, что ты ничего не делаешь, не подумав и тысячу раз не просчитав. И твои экономисты в Стальинвесте уже накатали аналитические записки с колонками цифр. Что рационально, а что лишь выброс денег на ветер. Без чего нельзя обойтись, и что само загнется. Но не спеши… Конечно, кризис. Конечно ситуация на комбинате зависит… И на злые козни ворпаней можно спихнуть на худой конец… Существуют тысячи причин и железобетонных оснований… Гер, ну, когда ты стал таким? когда мы все стали? Деньги! Все решают проклятые деньги!

Деньги важны – деньги нужны.
Мерилом в жизни служат.
Но не наполнят они сны
И не согреют душу.

Максим с подъемом продекламировал неизвестно чьи стихи (то есть, как это неизвестно чьи? автору Озему обидно!) и посмотрел на брата, желая прояснить, какой эффект произвел. Ведь готовился заранее. Ну, не очень, чтобы… Генрих хмыкнул.

– А ты как думал? От проклятых денег никто еще не отказывался – и тылки тоже… Что? Стихи? Ты цитируешь стихи, Макс? С чего вдруг в тебе взыграла поэтическая струнка? Может, ты и сказки читаешь? Влюбился? в тыловку? Не отнекивайся. Я насквозь тебя вижу. И у меня…