Тишина (страница 47)
– Чего надо? – пробормотал Иван, но вместо ответа мучитель только сильнее начал трясти его. Пуховецкий понимал, что весь ногайский стан крепко спит после вчерашнего веселья, спят и Чолак с Сагындыком, а значит посетитель его – не совсем обычный, и неспроста он явился в такой ранний час. Любопытство одолело Ивана, пересилив его слабость, и Пуховецкий наконец открыл глаза. Первым, что он увидел, была простоволосая и совершенно голая ногайская девка, которая мирно дремала рядом с ним, едва прикрытая кошмой из овечьей шкуры. Пуховецкий тяжело вздохнул и снова закрыл глаза. Хоть на кол сажай, хоть на дыбе растягивай, но Иван не помнил, откуда взялась девушка, и почему она лежала рядом с ним в таком неподобающем виде. Ее присутствие навело Пуховецкого на еще более мрачные размышления. С одной стороны, в ногайских обычаях было ублажать дорогого гостя во всех его потребностях, для чего ногаи не брезговали использовать собственных пленниц и наложниц. С другой стороны, если девушка была любимой дочкой, сестрой или женой кого-то из кочевников, то наилучшим исходом для Ивана было бы сейчас же броситься в заросли и удрать как можно дальше от кочевья во избежание мучительной смерти. Решить же этот вопрос в ближайшее время не представлялось никакой возможности. Выругавшись, Пуховецкий перевернулся на другой бок, и увидел, наконец, того, кто его будил. Это была Матрена – та самая девушка-рабыня, которую он видел на невольничьем рынке, и которую выкрал оттуда пронырливый Агей Кровков. Рыжие кудри вились еще сильнее, чем раньше, а ледяные зеленые немигающие глаза насквозь пронзали его. Матрена молча смотрела на Пуховецкого с не вполне понятным выражением.
– Ну что, казак, спишь? – насмешливо шепотом поинтересовалась Матрена.
– С тобой уснешь… Рад видеть. Ты как здесь оказалась, и что с москалями твоими любезными приключилось?
– А ничего: отогнали ногаев, да спать завалились. А меня вот поганые с собой забрали, не смогла убежать вовремя. Только я не жилец, Ваня, с моей ногой: гноится да ходить не дает. Не сегодня-завтра они в поход пойдут, тут мне и конец. И не только мне. Вот так, казачок.
– М-да… – неопределенно заметил Иван, у которого, кроме всего прочего, начинала невыносимо болеть голова. – А почему конец? Ты добыча знатная, авось продать выгодно можно.
– Можно, да негде. Им с самим ханом поспешать надо. Так что тут или убить, или в степи бросить. А они добрые – лучше убьют.
Иван понял, что до сих пор недооценивал Матрену. Она была красива: пышные рыжие волосы и зеленые глаза лишь оттеняли другие ее прелести, скрытые под уродливым одеянием из грубого полотна и шкур, в которое нарядили Матрену ногайцы. Впрочем, от такого искушенного наблюдателя, как Иван, достоинства пленницы не могло скрыть даже это рубище.
– А что же, панночка, держись меня – с казаком не пропадешь! – Иван подкрутил безобразно топорщившийся ус – Ты-то здесь как? Наложница чья, или…?
– Да кто знает. Вроде не наложница, с моей-то ногой, а просто добыча. Так, суп сварю или с дитем посижу, вот и все мои дела. Привязывают, правда, да не больно прочно, как видишь. Они как детишки, ногаи. Добрые да несмышленые. Даже жалко, что побьют их. Вот бы не подумала, что поганых стану жалеть, а сейчас вроде как привыкла.
– А почему вдруг – побьют? Бывает так, что и они кого побьют, а кого не побьют, тех снасильничают или в рабство угонят. Детишки твои…
– Может и так. А я от них зла не видела. Ну, кроме как ногу мне насквозь прострелили, но это вроде бы не нарочно у них вышло. Не к выгоде им: со здоровой ногой мне бы цена совсем другая была…
– А на рынке кафском как оказалось? Детишки привели?
– Все под Богом ходим. Как с ляхами война началась, так тут уж пол-Украины в Перекоп попало, я-то чем лучше других. Гетману без татар никак, а татарам своя корысть нужна. Одно местечко польское возьмет, а украинский целый уезд татарам отдаст. Так вот и наш отдал. Так мы, чтобы лишнего худа не делать, сами пожитки собирали да в Крым шли, татары только по бокам ехали. Всякий думал: авось повезет – буду бахчу в Крыму копать, или в доме прислуживать. Какие девки покрасивее – те, конечно, в гарем, такая бабья доля… Маленьких, кто дойдет, обрежут, да в янычары продадут. А поди и то неплохо: сколько янычар видела, все бравые молодцы. Ну да каждый на лучшее надеется и помирать не хочет. Так и я со всеми шла. Пока Агей, лапоть московский, меня не утащил – при воспоминании об Агее, глаза Матрены довольно и мечтательно поднялись вверх. Ивану это совершенно не понравилось, и он ехидно спросил:
– В сундуке-то, поди, знатно у Агеюшки насиделась?
– В сундуке душно было, зато на свободе надышалась. Я бы за Агеем босой по степи побежала, да только далеко он теперь, не найдешь.
Разговор прервался. Иван был изрядно раздражен рассуждениями Матрены, а та погрузилась в свои мысли – то ли об Агее, то ли о собственной загубленной войной красоте и молодости.
– А это-то кто такая? – поинтересовался Иван, указывая на продолжавшую мирно спать ногайскую девицу.
– Подружка моя, Джамиля. Нравится?
– Никто мне сейчас не нравится. А кто она, Джамиля? Дочка чья, или рабыня? Как она тут оказалась?
– Много вопросов, казак – Матрена ехидно усмехнулась. – Спишь с бабой, а ничего про нее не знаешь – ой, не хорошо.
– Да не сплю я с ней! То есть сплю, но не с ней. Тьфу ты… Не знаю, Матрена, откуда она здесь взялась, не помню ничего. Поганского пойла через край хватил, как меня самого зовут плохо помню. А ты хочешь, чтобы я этой девки всю родословную знал. Да и было чего или не было – хоть убей, знать не знаю! Ну и расскажи про нее, раз твоя подруга…
– Да ты не кручинься. Было у вас чего или нет – того и я не знаю, прости уж, мосципане. А Джамиля здесь вроде меня – пленница. Из другого племени она, ее ногаи на бою взяли. Это нам все они на одно лицо, а между собой грызутся, когда, конечно, Русь или ляхов не грабят. Тут таких много, увидишь завтра… ну, то бишь сегодня. Ладно, Ваня, вижу, покой тебе нужен, да и мне пора. Пойду, еще увидимся!
Сказав это, Матрена, как ночная птица, упорхнула в ближайшие кусты, прежде чем Иван успел и слово молвить. Стоило девушке уйти, как молодая татарка неожиданно быстро для крепко спящего человека открыла глаза и приподнялась, оперевшись на локоть. Ее большие черные глаза с бархатными ресницами смотрели прямо на Пуховецкого, а тот, неожиданно для себя самого, глядел в них не отрываясь и как будто растворялся в них.
– Не было, казак, ничего не было. И не будет… пока? – сказала она по-малороссийски с сильным акцентом, после чего резко поднялась на ноги и, прежде, чем Пуховецкий успел что либо сказать или сделать, растворилась в тех же кустах, что и Матрена.
– Ох, бабы! Хуже беса. Сам черт вас выдумал, а вы и его за пояс заткнули… – пробормотал Иван, и через минуту заснул крепким сном без всяких назойливых сновидений.
Глава 3
Второй раз Пуховецкий проснулся уже днем, когда солнце, пробивая густую листву, стало сильно припекать и не давало спать. В его лучах все окружающее выглядело гораздо приятнее и милее, чем в рассветном тумане. Головная боль Ивана прошла, да и душевные терзания его ослабли, и Пуховецкий с удовольствием растянулся на своей овчине. Удивительно, но он не был связан, и его решительно никто не караулил. Не только рядом с ним, но и поблизости не было никого из ногайцев. "И правда, как дети" – подумал Иван. – "Назвался есаулом, так и делай что хочешь. Еще и накормят-напоят, да девку дадут". Но и то сказать: бежать из ногайского стана было некуда, разве что в ту самую степь, откуда чуть живого принесли Ивана кочевники.
С трудом поднявшись и отряхнувшись, Пуховецкий с удивлением обнаружил на себе новую и добротную ногайскую одежду: кожаные штаны, мягкие сапоги и овчинный тулуп шерстью наружу. Все это испускало почти невыносимый запах тех животных, из шкур которых было сшито. Излишне говорить, что Пуховецкий даже смутно не мог вспомнить, когда и как именно он сменил свои отрепья на этот наряд. Однако Иван решил, что даже царскому сыну в его положении не стоит привередничать, и постарался больше дышать ртом.
– Некрасиво, да спасибо! – бормотал он себе под нос – Умеют ногаи гостей принять, не отнимешь.
Он двинулся в ту сторону, из которой доносилось больше всего шума, и вскоре оказался на большой поляне, где еще недавно царило такое безудержное веселье. Сейчас все выглядело здесь буднично и по-деловому. Было видно, что большой лагерь задвигался и приступил к сборам: туда-сюда бегали с большими корзинами и охапками тряпья женщины в длинных бесформенных платьях, коренастые подростки деловито и серьезно катили куда-то деревянные, обитые грубым железом колеса кибиток, а дети поменьше с оглушительным гвалтом перемещались толпой по лагерю, безжалостно уничтожая всяческий порядок везде, где появлялись. Их нещадно бранили и пытались поколотить, но без большого успеха, поскольку, почувствовав опасность, они рассыпались в стороны, словно стайка воробьев, но только для того, чтобы через минуту собраться снова и начать сеять хаос уже в другом месте. Хуже всего приходилось самым младшим, которые по своему возрасту еще не могли быстро бегать – их ловили, немилосердно драли за уши и отправляли сидеть под кибитки. Так что ко всем звукам большого лагеря присоединялся еще и горестный плач увлеченных и брошенных старшими товарищами малышей. Самые маленькие обитателя лагеря были куда спокойнее: они лежали в грубо вытесанных из дерева колыбелях, к которым были прочно примотаны серой тканью или кожаными веревками. Чтобы не отвлекать старших от их дел, рты малышам заткнули большими сосками с творогом, а у тех, что победнее – просто с травой, поэтому те молчали и только любопытно рассматривали всех окружающих большими, маслянисто-черными глазенками. Однако не все обитатели лагеря находили разворачивавшиеся сборы достойным поводом для суеты и забот. То тут, то там, в тени деревьев и кустов сидели по двое-трое, а где и больше, взрослые мужчины, которые пускали дым из трубок, прикладывались изредка к глиняным бутылям и бурдюкам, и вели неторопливые чинные беседы. Вероятно, время наиболее ответственных сборов, требовавших участия воинов и отцов семейств, еще не наступило. Под одним из деревьев заметил Иван и своих недавних знакомых, Чолака с Сагындыком. Чолак был в головном уборе из козлика, с которым он, похоже, не расставался ни при каких обстоятельствах, но лучи уже сильно припекавшего солнца вынудили его, как и Сагындыка, скинуть овчину и рубаху, так что братья сидели полуголыми. В зубах у них торчали трубки, а вид был самый довольный и умиротворенный, из чего Иван сделал заключение, что последствия вчерашних излишеств братья уже успешно побороли. И правда, вскоре Сагындык извлек из под овчины объемистый бурдюк и, сделав изрядный глоток, передал его брату, который даже нетерпеливо приподнялся со своего ложа в ожидании. Завидев Ивана, оба ногайца вскочили на ноги, и подошли его поприветствовать.
– Иван-батир, сегодня день долгий, трудный. В поход собираться будем! – важно заявил Чолак – Так что пока надо сил набраться. Садись с нами, есаул, спешить некуда.
Спешить ногайцы, и правда, не любили, в этом Пуховецкий уже не раз убедился. Когда Сагындык в первый раз потянул ему бурдюк, Ивана чуть не вывернуло, однако он сделал над собой усилие, и уже после первого глотка самочувствие его заметно улучшилось.
– А что, Иван, как думаешь, много еще подо Львовом ясыря осталось? – поинтересовался после долгого молчания Чолак. Сагындык лишь с любопытством и надеждой уставился на Ивана.
– Вам хватит. Только взять еще тот ясырь надо. Крепость сильная, а низовые их брать не горазды. Разве что вы, братчики, подсобите. – Иван криво ухмыльнулся.