Тишина (страница 62)
Теперь атаман и обоим джурам приходилось сдерживать толпу запорожцев уже древками пик и ножнами сабель: как один, все лыцари готовы были броситься на Ивана, осыпая его проклятиями и последними ругательствами. Пуховецкий хорошо понимал натуру атамана, и чувствовал, что последний акт пьесы еще не сыгран, и лучше сейчас промолчать. Так оно и вышло. Немного успокоив свое воинство, Чорный, вновь обретя спокойное расположение духа, обратился к казакам:
– Брате! Нельзя человека, тем более – какого никакого, но казака, без оправдания казнить. Не по нашему это запорожскому закону. Так ведь, пане-товарищи? Вот Матрена говорит, что на Перекопе Ивана видела. А чего же нам, братцы, не спросить товарищей наших, которые в Оре об ту же пору были? Лупынос, Палий! А ну не прячьтесь по кустам, покажитесь перед обществом!
К величайшему ужасу Ивана, из ближайшей рощицы неторопливо выехали на своих добрых конях те самые боярин-евнух и турецкий гусар, которых видел он проезжая орскую крепость вместе с московским посольством.
– А расскажите нам, пан Лупынос, не видали ли вы где вот этого казачка?
Лупынос – он же боярин – довольный оказанной ему честью, неторопливо выкатился на полянку и, со значением оглядев всех присутствующих, церемонно поклонился атаману. Как и любой казак на его месте, Лупынос стремился сыграть свою скромную, в общем-то, роль так, чтобы произвести на зрителей сколь возможно яркое впечатление. Помолчав для солидности едва ли не минуту, он молвил: "А видел, батько!", и вновь надолго замолчал, словно от него больше ничего и не требовалось. Поскольку Чорный, да и все казаки, продолжали вопросительно смотреть на Лупыноса, он продолжил:
– Видел его, братчики, с москалями: при москальском посольстве ехал.
– А сам ли ехал, своей ли волей, или везли?
– Того не знаю, батько. А только больно уж большая дружба у него с москалями была, так мне показалось.
Чертов евнух прекрасно видел, как именно везли московские послы Ивана, да и по всегдашней осведомленности казаков наверняка знал всю его историю, однако сейчас предпочитал об этом промолчать. Чорный, выслушав недолгий рассказ Лупыноса, удовлетворенно кивнул головой.
– Это твоя подруга из кареты, Ваня, тебя к москалям свезла, или твой хозяин бывший тебя им продал? Или и всегда ты им служил, пока в бусурменскую веру не обернулся?! Хватит! Сколько гадюке не виться, сколько ей в камнях не прятаться, а всегда каблук найдется ее, гадину, раздавить! Послужил ты и москалю, и Магомету, да только служил ты всегда Мамоне, Абубакар, и ради горсти монет товарищам своим, как свиньям, горло перерезал. Пусть же примет тебя тот бог кому душа твоя черная сгодится!
Поднятый кверху, указующий на того самого, непритязательного бога палец Чорный медленно опустился вниз чтобы дать запорожцам тот знак, которого они долго ждали. Те всей толпой, во главе с Игнатом, двинулись к Ивану, который начал судорожно дергаться и извиваться вокруг своего пня.
– Да, врал, врал! А про тайное место и про клад – не соврал! Есть мавзолей старый татарский, а там золота, серебра и оружия старинного – каждому по пуду. Убейте меня – все пропадет, никому не достанется. А пощадите, пане, так я покажу дорогу.
Иван, ни на что уже не надеясь, выкрикивал эти слова, пытаясь ими, словно веткой от слепней, отмахнуться от разъяренных запорожцев, но эти жалкие слова неожиданно возымели действие, хотя простые казаки и атаман с приближенными восприняли их по-разному.
Первые основательно задумались. Ведь несметные татарские сокровища, да еще и скрытые таким таинственным и манящим образом в древнем мавзолее – это было именно то, о чем большинство из них мечтало в глубине души, представляя себе казацкую жизнь, то, в чем видели они достойное возмещение каждодневному страху плена или смерти и бесконечной скачке под степным зноем. Пока же большинство из них видело лишь обещания старшины, да небогатый улов на ногайском стойбище, который после раздела и основательного разбора атаманом и его присными, отобравшими лучшую долю добычи со вполне благородной целью поделиться с оставшимися на Сечи товарищами, выглядел особенно скудно. Да многими из них, совсем еще молодыми деревенскими парнями, попросту завладело любопытство, что прекрасно читалось на их простодушных лицах. И вот, страшная толпа, готовая на тысячу мелких клочков растерзать Пуховецкого, остановилась, заслоняя его от солнца.
Лицо же грозного атамана при словах "мавзолей" и "золото" изобразило то, чего совершенно никто не мог бы от него ожидать: Чорный был очевидно испуган и растерян. Конечно, лишь тень этих чувств промелькнула в его глубоко посаженных черных глазах, но и это немало удивило Пуховецкого. Однако испуг быстро сменился гневом, и атаман, взмахнув саблей, обрушился на казаков:
– Кого вы слушаете, пане, кому верите? Сволочь эта, чтобы шкуру спасти, сейчас вам и гарем ханский, и казну королевскую пообещает. Думает, пока по степи плутать будем, он из наших рук и улизнет – неужто не видите? И уйдет ведь, а товарищи наши так же тлеть да воронов кормить будут. А каков позор будет нам перед всем войском, ежели он уйдет? Вам всем позор, не мне – я-то человек старый. А ну-ка, Игнат!
Игнат, которого два раза просить было не надо, ринулся к Пуховецкому, замахиваясь кистенем, но на пути его неожиданно, словно бы ниоткуда, возник Черепаха.
– А не упустим, батько! Знаем, авось, как так сделать, чтоб не сбежал. Впервой что ли?
Увидев поддержку со стороны испытанного товарища, и вся казацкая масса преодолела нерешительность и окружила Ивана, отделяя того от атамана и его слуг. Раздавались крики: "Порешить всегда успеем!", "Дозволь, батько!", "Втроем за каждую руку и ногу держать будем!", "Полмесяца без добычи по степи бродим, дай поживиться, атаман!". Атаман, который не обладал сейчас той полнотой власти, что имел бы он в военном походе, вынужден был внимать настроениям большинства. Он успокоительно поднял вверх руки, изобразил понимание, и стал что-то добродушно отвечать разгоряченным казакам. На лицах же Лупыноса, Палия и Игната выступила смесь злобы и растерянности.
– Не сбежит, батько! – уверенно повторил Черепаха, и решительно направился к Ивану. Тот невольно подтянул ноги поближе, но именно ивановы ноги и нужны были Черепахе. Он взял два поясных мешка с завязками, и положил в каждый по пригоршне острых как бритва семян степной травы. Приговаривая, "Да не бойся, казак, мы же не бусурмане, калечить не станем", Черепаха натянул эту неудобную обувь Ивану на ступни, а потом завязал мешки такими мудреными и крепкими узлами, что развязать их и со свободными руками думать было нечего. Даже сейчас, когда Пуховецкий сидел и не пытался подняться на ноги, ему было так больно, что слезы катились из глаз. Только его толстенная, огрубевшая от долгой ходьбы босиком кожа могла выдержать уколы семян, но и она бы, без сомнений, лопнула на мелкие куски, попытайся Иван самостоятельно пойти. Закончив свое дело, Черепаха перерубил ремни, крепившие Пуховецкого к пню, легко закинул Ивана на спину и, отнеся немного в сторону, посадил на мохнатую татарскую лошадку, которую услужливо держали сразу несколько новиков. Еще несколько казаков с суровым видом целились в Пуховецкого из пищалей: попробуй, мол, дернись. Ивану хватило наивности думать, что, коль скоро ноги его приведены в столь беспомощное состояние, ему позволят самому править лошадью, и потянулся к ее мохнатой гриве – узды на лошадке не было. Увидев это, Черепаха, как будто с сожалением, потянулся к своей длинной плети, а потом сделал движение, которого Иван не заметил, но последствия которого почувствовал хорошо: вновь, как и когда-то в Крыму, плеть обвила его руки, притянув их к телу, а Черепаха закрепил ее еще парой узлов на которые он, судя по всему, был мастак. С другой стороны к Пуховецкому подскакал Игнат, и, куда менее ловко, но с гораздо большей жестокостью опоясал его и с другой стороны. Иван, грустно покачиваясь на спине лошади, слегка ткнул ей в бока пятками, от чего сразу несколько дюжин семян немилосердно впились ему в подошвы, и весь отряд, понемногу, двинулся в степь.
Глава 2
Любой человек, бывавший в степи, знает, что найти там что бы то ни было, даже хорошо зная, что ищешь, совсем непросто. Иван же Пуховецкий и представления не имел, куда нужно направиться, чтобы найти мавзолей. Степь расстилалась перед ним: многообразная, но повсюду одинаковая. Иван помнил, что перед тем, как солнце окончательно лишило его сил, он поднялся в поле из балки, и следовало, таким образом, искать участки леса, которые могли примыкать к реке. Таких участков Пуховецкий видел не менее пяти, и все располагались в разных направлениях, как будто какая-то злая сила раскидала их равномерно по всем сторонам, чтобы окончательно спутать Ивана. Степная речка, протекавшая здесь, как и все подобные реки, в силу ровности местности, безбожно петляла, и теперь, казалось, окружала отряд казаков сразу со всех сторон. Здесь и там виднелись верхушки тополей и ив, а где-то и заросли камыша. Пуховецкий понял, что кроме как на удачу, надеяться ему не на что. Разве что на выигрыш времени: глядишь, если поводить Чорного сотоварищи несколько часов по степи, да под солнцем, то появится возможность сбежать. Ну или еще чего Бог пошлет: нападут татары, проедут москали, гроза разразится… Иван неторопливо трусил на своей лошадке: спешить ему было некуда. Чорный, со свитой человек из двадцати ехал в некотором отдалении и внимательно наблюдал за Пуховецким. Тот заметил, что при атамане теперь не было Лупыноса с Палием, которые неотступно следовали за ним до этого. Это Ивану показалось странным, а потому, как и все непонятное, вызывало неопределенное, но тяжелое чувство. Атаман терпеливо молчал, ожидая, куда же повернет Иван, а Пуховецкий, в свою очередь, хотел поддерживать неопределенность как можно дольше. Лучше всего для Ивана было бы, чтобы отряд – случайно или по воле атамана – повернул куда-нибудь, а затем проехал бы достаточно долго. В этом случае Пуховецкий мог бы встрепенуться и сделать вид, что он только сейчас заметил, что движутся они в неверном направлении, а значит, нужно поскорее повернуть и ехать в другую сторону. Но это отлично понимал и Чорный, а потому двигался отряд с черепашьей скоростью, сворачивая нерезко то в одну, то в другую сторону, и у Ивана не было возможности избежать выбора пути. Все казаки внимательно и все менее терпеливо смотрели на него в ожидании.
– Что же, пан Абубакар, куда поедем? Вверх по течению, или вниз? Или на горах тот мавзолей? – вкрадчиво поинтересовался, наконец, Чорный. Иван удивился про себя, что в этом нагромождении холмов, холмиков, рощиц и обрывов можно, оказывается, узнать, где течение реки идет вверх, и где – вниз. А еще, где-то поблизости находились и горы, существование которых и вовсе нельзя было тут предполагать.
– Дай, батько, подумать – солидно отвечал Иван – Сам знаешь, на степи не сразу чего найдешь. Разве что, вот там…
При этих словах Пуховецкий неопределенно кивнул головой так, что кивок этот можно было воспринимать как указание в любом направлении. Но случилось неожиданное: ехавший неподалеку Черепаха незаметно, но очень сильно, до крови, пришпорил лошадь Ивана, и та, захрипев от боли, рванула в сторону одной из видневшихся рощиц. Получилось так, как будто сам Пуховецкий указал этот путь, и весь отряд теперь двинулся туда же. Рощица была ничем не лучше и не хуже остальных таких же рощиц, а потому Иван лишь пожал плечами и кивнул головой. Черепаха между тем гарцевал вокруг Пуховецкого, и каждый раз, проскакивая мимо Ивана, бросал на него выразительные взгляды, которые иногда сопровождал тычками рукоятки плети. Пуховецкий плохо понимал, чего Черепахе от него нужно, однако догадывался, что все это неспроста, а потому решил в будущем полагаться на решения казака – вдруг чего и выйдет, если и не хорошего, так хотя бы любопытного.