Между тем рощица, при ближайшем рассмотрении, оказалось длинной, на несколько верст, полосой леса, тянувшейся, слегка петляя, вдоль обрыва, спускавшегося к речке, которую, впрочем, не было видно. Первоначального воодушевления Ивана заметно поубыло: лес изобиловал оврагами, отходившими от него то тут, то там, и в каждом из них мог с одинаковым успехом располагаться мавзолей. Однако местность казалась Пуховецкому знакомой, и внутренне он чувствовал, что где-то здесь и нужно искать татарскую сокровищницу. Но где? Иван с надеждой взглянул на Черепаху, но тот, словно нарочно, отвернулся в сторону с совершенно равнодушным видом. Пару раз Пуховецкому казалось, что они проезжают мимо того самого оврага. Он останавливал отряд, спускался вместе с несколькими казаками вниз к реке, а затем, разочарованный, искусанный слепнями и обожженный крапивой, возвращался обратно. Черепаха, казалось, смотрел неодобрительно на эти вылазки, но упорно молчал и не глядел на Ивана. Наконец, отчаяние стало мало-помалу вновь овладевать Пуховецким. И с чего он взял, что Черепаха указал правильный путь? Конечно, этот не в меру быстрый казак, как и все остальные, пляшет под дудку Чорного, и, скорее всего, именно атаман дал ему задание поиздеваться на "Абубакаром", чтобы вернее, и как можно более жестоко, впоследствии расправиться с ним. Как можно было не понять этого с самого начала: ведь если Иван точно знает путь к мавзолею, то и подсказки Черепахи ему будут только помехой, от которой он с досадой будет отмахиваться. А вот если Пуховецкий не знает куда ехать, то и будет слушаться Черепаху за неимением лучшего. Проще пареной репы… От досады на себя и собственную наивность, Иван пришпорил лошадку, и тут же застонал от боли в исколотых ногах. В то же самое время довелось Пуховецкому испытать и другую боль, так как Черепаха, подскакав поближе, огрел Ивана плеткой, а сам при этом кинул на него такой страшный взгляд, что Пуховецкому стало не по себе. Взгляд, между тем, указывал Ивану на черешок плетки, который был направлен в сторону ничем не примечательного оврага, куда меньше и невзрачнее большинства оврагов, которые они успели проехать. Но даже этот маленький овражек, ближе к реке, делился на две части, и по какому из его рукавов следовало ехать – оставалось непонятным. Иван с надеждой взглянул на Черепаху, а тот, не встречая иванова взгляда, поддал Пуховецкому еще раз плеткой, очевидно, за непонятливость, и подтолкнул лошадку вправо. Было ли это правдой, или очередной дьявольской хитростью Чорного, рассуждать не приходилось: все рыцарство устало, было измождено жарой, и с раздражением смотрело на Ивана. Мудрость атамана, который не ожидал ничего хорошего от предателя и бусурмена в овечьих шкурах, казалась им все более наглядной. Не желая принять заслуженную смерть, этот изувер, убийца своих же товарищей, водил их теперь по выжженной степи, водил безо всякой цели и смысла. Спору нет: он заслуживал не только смерти, но смерти мучительной. Прочитав все это в глазах окружавших его казаков, Иван решительно заявил:

– Вот он, батька, тот овраг! Айда вниз.

– А коли не тот? Ведь не первый раз, Абубакар. Подумай!

– Нечего думать. Коли не здесь, так кончайте меня, хватит мытарить. Я казак сечевой, испытанный товарищ, а не ищейка ляшская, чтобы по всем оврагам на степи бродить. Говорю же – здесь, а коли нет…

– Ладно, ладно, остынь, Абубакар. Айда съездим, посмотрим.

– Дед твой Абубакар! – взвился Иван, терять которому теперь было нечего – Нет такого в законе, чтобы казака позорить, хоть бы и атаману! Если не прав я – хоть на кол сажайте, а коли прав – буду биться с тобой за свою честь, атаман, перед всем рыцарством! Ты мне не пан, и не жидовский орендарий, да и мы не на Москве…

Гневная тирада Ивана была прервана все тем же Черепахой, который, по знаку атамана, сбил Пуховецкого наземь, где тот теперь корчился от боли в отбитом боку и в изрезанных ногах.

– Пан перегрелся! – спокойно пояснил Чорный – Легко ли по степи весь день скакать. А насчет кола – это мы подумаем, деревьев хватает.

Подскакавшие к Ивану Нейжмак и Игнат от души добавили ему шпорами и плетками, а потом взвалили его, почти потерявшего сознание от боли, обратно на лошадку, где он и ехал дальше, вцепившись зубами в гриву и позабыв на время о гордых речах.

Спуск в овраг длился бесконечно долго: лошади, боявшиеся крутизны склона и поедаемые оводьями, шли медленно, поминутно останавливаясь, яростно обмахиваясь хвостом и кусая себя везде, где только можно было достать. Мухи и комары не давали спуску и всадникам, которые не за страх, а за совесть стегали сами себя ногайками по спине чуть ли не до крови. Иван же был лишен и этой возможности, и вынужден был терпеть укусы. Кроме того, в низине становилось все жарче и жарче, к обычному пеклу полуденной степи прибавлялась удушливая влажность речной поймы. Хуже того, вся затея выглядела все более и более безнадежной: не так далеко, в просвете веток и листьев, блестела на солнце вода реки, которая была уже совсем близко. Но и намека на мавзолей, или прилегавшую к нему большую поляну, не было. Атаман вопросительно то и дело посматривал на Ивана. Самому Чорному, казалось, все, что мучило других казаков, было не в тягость: он ехал непринужденно медленной рысью, с задумчивым выражением лица, лишь иногда, и словно нехотя, отгоняя комаров и мух.

Пуховецкий решил молчать до последнего, но про себя лихорадочно пытался сообразить что же делать. Наконец, Иван решил повторить то, что недавно ему удалось: сбежать от своих мучителей в лес, пусть и с завязанными руками. Бдительность атамановых хлопцев, не менее Пуховецкого обессиленных духотой и насекомыми, заметно ослабла, а от избитого и подавленного Ивана они не ожидали большой прыти. Сковывавшие Пуховецкого с двух сторон плети были сняты еще при спуске в первый по счету овраг, так как передвигаться с ними тройкой всадников по крутым склонам не представлялось никакой возможности. Было и еще одно обстоятельство: хитрые узлы Черепахи, крепившие к ногам Пуховецкого мешочки с острыми семенами были, похоже, рассчитаны на ношение пешими людьми. Во время же долгой скачки по степным кочкам, бесконечных спусков и подъемов, узлы эти на отощавших и облитых потом ногах Ивана заметно ослабли: Пуховецкому приходилось чуть ли не самому удерживать мешки от падения. Представься хотя бы несколько мгновений, и скинуть их не сставит труда. Иван решил действовать.

– Панове! – воскликнул он, вскинувшись на спине лошади, и с выражением радости и облегчения повернулся влево. Но прежде, чем панове, повернувшись, как один, туда же и ничего не увидев кроме стены кустарника, успели развернуться обратно, Иван повалился с лошади и покатился под крутой откос с правой стороны от тропки. Отчаянно перебирая ногами и пытаясь сорвать мешки с зернами, он слышал за собой крики, затем выстрелы. Его нещадно било о сучки, деревья и кочки, но Пуховецкий не придавал этому никакого значения. В конце концов, сейчас он падал при свете дня, что, по сравнению с ночным бегством от московских послов, давало явные преимущества, позволяя избегать наиболее острых пней и коряг. После очередного кульбита, Иван, сперва краем глаза, увидел недалеко серую массу, необычных для столь дикого места прямоугольных очертаний: это был мавзолей.

– Панове! Да не стреляйте вы, братчики! Тут он, тут, окаянный. Спускайтесь скорее ко мне! – завопил во все горло Пуховецкий срывающимся от радости голосом.

Всадники не могли спускаться ни с той же скоростью, что летевший с обрыва Иван, ни тем же прямым путем, поэтому прежде, чем первый таращивший удивленные глаза казачина появился на поляне, Пуховецкий имел достаточно времени, чтобы рассмотреть мавзолей как следует. Под лучами солнца он был куда менее внушителен, чем при свете луны. Прежде всего, казался он теперь намного меньше, стены здания были неровными, во многих местах потрескавшимися и поросшими ползучими дикими травами. Та ясная, холодная красота, что когда-то так поразила Ивана, исчезла без следа. Пуховецкий подумал было, что перед ним какой-то другой мавзолей, но особенности строения, открывавшийся от него вид, а, главное, сиротливо болтавшаяся на одной петле красивая резная деревянная дверь не оставляли сомнений – Иван нашел именно то, что искал.

Вскоре весь отряд окружил Пуховецкого и мавзолей, и некоторые лыцари уже спешились и нетерпеливо толпились у дверей древней усыпальницы. Но всех их решительно разогнал в стороны подъехавший атаман, который ловко соскочил со своего высокого скакуна и, загородив спиной дверь, развел руки в стороны успокаивающим жестом, и обратился к товариществу:

– Постойте, сынки! Не торопитесь вперед батьки в пекло лезть. Как знать, что нечистый и его слуга удумали тут за хитрость? Я первым пойду – вы знаете, я и против пули заговорен, и от нечисти. Если уж я из этого логова не выйду, то вам, панове, и носа туда казать не стоит.

Пуховецкий подумал, что если дело только в нечистом, то атаман может идти в мавзолей безо всякой опаски, как на встречу со старым товарищем. Чорный исчез внутри, а через мгновение оттуда раздался крик ужаса и отборная брань атамана, а еще через мгновение из-за резной створки выскочило чудовищной уродливости создание: тощее настолько, насколько не может быть тощим живое существо, со вздыбленной щетиной и с мордой, покрытой редкой длинной шерстью, и налитыми кровью свирепыми глазами где-то в глубине, с огромными и кривыми, покрытыми слюной желтыми клыками. Одним словом, место такой твари было только на фреске Страшного Суда. Но не свершился ли уже этот суд над атаманом, посмевшим нарушить покой обитателей такого зловещего места? Большинство казаков, сняв шапки, начало истово креститься и читать молитвы. Неизвестно, что было бы дальше, но раздался выстрел, и исчадие ада, забившись в судорогах, упало наземь. Пистолет дымился в руках Черепахи, хотя никто не заметил его движения, которым он выхватил оружие из-за пояса. Тут же показался из мавзолея и атаман. Он пошатывался, был сильно всклокочен, его роскошный чуб упал в сторону и болтался наподобие жеребячьего хвоста. Чорный словно не мог остановиться, и то бормотал под нос самые страшные ругательства, то призывал угодников. Убитый же Черепахой зверь оказался самой обычной свиньей, только непомерно отощавшей и одичавшей – старой знакомой Ивана Пуховецкого. По всей вероятности, бедная Хавронья привыкла в своей прошлой жизни обитать под крышей, и теперь, бродя голодной по лесу, приходила в мавзолей, чтобы вспомнить о лучших временах.