Глава 3

Несмотря на то, что Иван завоевал доверие большинства казаков, ехать ему приходилось в том же положении, что и прежде. Разве что изуверское изобретение Черепахи было снято с его ног, а связан он был уже не плетками, а обычными ремнями, которые позволяли ему, с грехом пополам, править лошадью, но не более того. Степь, как и всегда, удручала своим однообразием, особенно с тех пор, как отряд удалился от речки и окружавших ее живописных балок. Каждый раз, поднимаясь на холм, Пуховецкий надеялся увидеть что-то новое, но каждый раз бывал обманут в своих ожиданиях. Однажды только запорожцы приметили вдали беспокойно вьющуюся на одном месте стаю птиц – верный знак присутствия людей – но, лишь немного уплотнив строй, двинулись дальше. Ближе к вечеру стал слышен, очень вдалеке и почти незаметно, какой-то шум. Иван сначала думал, что ему кажется, но шум набирал силу, и постепенно превратился в мощный гул, который странно было слышать в пустынной степи. Когда шум превратился почти в грохот, а источника его все не было видно, Пуховецкий едва сдерживался от того, чтобы подскочить к кому-нибудь да спросить: что же это за чудо. Но по казацким понятиям выглядеть простаком, невеждой, было чуть ли не самым унизительным для лыцаря, и поэтому Иван, снедаемый любопытством, продолжал молча гадать про себя.

Внезапно, однообразное серо-желтое полотно степи оборвалось, и весь отряд запорожцев оказался на краю обрыва, с которого открывался вид на обширную водную гладь, противоположный берег которой был почти не заметен. Точнее, никакой глади не было: вода бурлила, разбивалась на отдельные потоки, затем вновь соединявшиеся между собой, пенилась в водоворотах. Трудно было поверить, что река может быть настолько бурной при такой огромной ширине. То здесь, то там, торчали из воды огромные валуны, самый большой из которых выглядел как настоящая скала, поросшая кустарником и небольшими деревцами. На валунах устроили себе гнезда чайки. Некоторые из птиц мирно сидели на камнях, но большая их часть кружилась в воздухе, с трудом преодолевая порывы ветра. Этот же ветер обдувал замерших на обрыве запорожцев и словно сдувал с них тяжкий зной и пыль степи. Перед ними был самый большой, самый знаменитый, и самый безжалостный из днепровских порогов: свирепый Ненасытец, а иначе – Дед-порог. Все казаки, не сговариваясь, замерли и долго стояли без движения, любуясь открывшейся перед ними картиной. Казалось, что в этом царстве буйной силы природы и вольного ветра нет места ни московскому холопству, ни ляшской бессмысленной спеси, ни крымскому рабству, и только могучие, вольные и неукротимые люди достойны жить по соседству с Ненасытцем. Казалось, что если и установится в этих краях твердая власть того или иного государства, то наместники его первым делом захотят уничтожить Дед-порог, превратить его в обычное озеро, более совместимое с рутинным сбором налогов и чиновничьей волокитой.

Отряд далее двинулся вдоль Днепра, который был, может быть, и не везде так величествен, как у порога, но неизменно живописен. Вскоре Иван с тревогой заметил, что окружающие камыши становятся все выше, а свежий речной ветер постепенно сменяется порывами горячего и влажного, как будто из парной, воздуха. Похоже, предстояло путешествие через всем известные, но мало кем любимые днепровские плавни. Говорили, что обширный плавень окружает нынешнюю Сечь, и, вероятно, именно туда направлялся теперь отряд атамана Чорного. Плавни были настоящим буйством всяческой жизни: камыши здесь достигали невиданной высоты почти в два человеческих роста, деревья – в основном осокори и ивы – если им удавалось удержаться в здешнем влажном грунте, также достигали неправдоподобного размера и толщины, они были редкими островками рассеяны в море камыша. Подвижные обитатели плавней были сколь многочисленными, столь же крупными и сильными. Кабаны здесь водились размером с небольшую корову, и совершенно не боялись людей – скорее, людям приходилось опасаться этих мохнатых клыкастых чудовищ. Птицы, рыбы, олени, бобры и прочие животные также отличались огромными размерами и полным отсутствием пугливости. К сожалению, то же самое относилось и к насекомым. Оводы были здесь размером с шершня, и даже ударив со всей силы ладонью по такому чудищу не всегда можно было убить его. К счастью, они никогда не нападали на людей стаями более ста-ста пятидесяти мух. В плавнях, даже в прохладную погоду, неизменно висел маревом удушливый жар, пахнущий водорослями, рыбой и гниющей растительностью. Одним словом, хотя плавни и считались раем для охотников и рыбаков, Ивану почти стало дурно при мысли, что ему предстоит много часов подряд болтаться связанным в седле, задыхаясь и обливаясь потом, в полной беззащитности перед исполинскими слепнями и комарами. Увы, но именно так и случилось. Через пару-тройку часов этого путешествия (может, и через полчаса – Иван быстро потерял счет времени) Пуховецкий начал вполне искренне сожалеть о том, что так осторожно вел себя во время расстрела ногайского стойбища, да и то сказать – Игнат мог бы душить его и по-тщательнее. По телу Ивана текли струйки крови из прокушенных оводьями мест, они уже даже не чесались и не болели. Эти струйки смешивались с каплями пота и стекали на спину лошади, которой, с ее обильной шерстью, приходилось ничуть не лучше, чем Пуховецкому. Черепаха и другие ехавшие поблизости старались, как могли, отгонять от Ивана крылатую нечисть, но лишь до тех пор, пока сами не истекли потом и не были изъедены мухами до потери человеческого облика. Впрочем, матерые казаки гораздо лучше переносили все эти тяготы, чем "хлопцы". Пуховецкий уже начал задумываться об очередном бегстве, которое теперь уже наверняка не могло закончиться благополучно, но любой исход казался приятнее нынешней пытки. Он тупо уставился на стену камыша, из которой высовывалась то морда здоровенного зайца, смотревшего на Ивана бессмысленным и наглым взглядом, то раскормленный круп какого-то большого и мохнатого зверя, жадно чавкавшего и преспокойно размахивавшего хвостом перед самым носом Пуховецкого. Помог ему вытерпеть остаток пути все тот же Черепаха, который, подскакав в очередной раз к Ивану, слегка толкнул его плечом и пробормотал на ухо: "Держись, казачина, недолго осталось". Если бы Пуховецкий был способен в эту минуту на отвлеченные мысли, он бы крепко задумался о причинах странного доброжелательства к нему Черепахи, верного атаманского джуры. Но он лишь с благодарностью кивнул головой: эти бессмысленные, в сущности, успокаивающие слова приободрили его. Через четверть часа начался ощутимый подъем, камыш поредел и измельчал, и плавень остался позади.

Насколько ужасен был путь до этого, настолько же замечателен был въезд в Сечь. По крутому пригорку поднималась аллея старых груш, среди высоких стволов и редкой листвы которых солнечный свет струился особенно ясно и мягко, а в кронах негромко шумел ветер. Пространство между толстыми стволами было заполнено кустами вишни и шиповника. В отличие от наполненных всевозможными звуками плавней, здесь царило безмолвие. Казалось, что такая дорога должна вести или к тихому домику, где прошло детство, и где сейчас встретит тебя бабушка, или к той пасеке, куда ходил с дедом, когда уговорил его, наконец, взять тебя с собой.

Вскоре, однако, дорога вышла к предместью Сечи, и его главному месту: бескрайнему гасан-базару. Эта огромная площадь, к досаде Ивана, ничем не отличалась от торжища где-нибудь в Полтаве, а по своей пестроте и разноплеменности напоминала один из от крымских базаров. Значительную часть торговцев здесь составляли сами же казаки, которые носили казацкое платье и были приписаны к куреням, однако занимались, вместо ратного труда, ремеслом и торговлей, за что их никто из товарищества не попрекал, хотя многие жалели. Эти, по запорожскому обычаю, смотрели на въезжающий отряд, который, правда, много потерял в представительности после дороги через плавни, со смесью равнодушия и насмешки. Они снимали шапки перед атаманом, скорее из почтения к его личности, чем по обязанности, но и не думали расхваливать свои товары или завлекать в лавки покупателей, что было гораздо ниже достоинства любого лыцаря. Да и товары в их лавках были простоватые, совсем не те, что могли сейчас привлечь вернувшихся из тяжелого похода героев. Иначе вели себя торговцы из греков, армян, евреев и других народов, которых было на Сечи ничуть не меньше, чем самих казаков. Они старались привлечь внимание к своим товарам как только могли, и хотя обычаи не позволяли им проявлять ту же настойчивость, что на базарах в других местностях, они действовали гораздо решительнее хмурых и равнодушных негоциантов казацкого звания. Да и предпочтения разжившейся добычей сиромашни были им слишком хорошо известны: со всех сторон тянулись к конным казакам кувшины с вином, бутылки с горилкой и свертки дорогих тканей. Атаман и джуры суровыми взглядами предостерегали казаков от преждевременного разгула, но, поскольку более действенных средств в их арсенале не было, до въезда во внутренний кош отряд лишился не меньше трети своего состава. Несмотря на такие серьезные потери, настроение у спутников атамана было приподнятым, что передалось и Ивану – все определенно ожидали заслуженного отдыха после тягот и лишений завершившегося похода.

Основная часть Сечи была отделена от предместья и базара невысоким валом, изрядно заросшим и запущенным. По верху его тянулся деревянный тын, также не впечатляющий не высотой, ни новизной постройки. Прямо в вале было грубо выкопано в земле что-то вроде бойниц, из которых выглядывали маленькие проржавевшие пушечки. Было ясно, что обитатели Сечи возлагали основную надежду вовсе не на эти укрепления, а на непроходимые для постороннего человека плавни, прикрывавшие ее с той стороны, где она не была окружена водами Днепра.