Порыв рассказать о своих приключениях, который испытывал Иван некоторое время назад, прошел. Давала о себе знать и выпитая горилка, и накопившаяся усталость. Тем более, Пуховецкий узнавал от своих собеседников столько интересного, а им так не терпелось об этом рассказать, что разговорчивый обычно Иван превратился в слушателя. Вежливость, однако, требовала от обитателей куреня расспросить и бывалого казачину о его похождениях. Пуховецкий с ленцой и кратко, опуская большинство подробностей и вовсе не упоминая истории царского сына, рассказал о происшедшем с ним в последние дни, а казаки с выражением почтения и интереса его выслушали. Но стоило ему, еще не закончив, сделать долгую паузу, как они наперебой принялись говорить сами: каждый хотел поведать о своих подвигах, и с большей охотой о том, как буря последних лет разметала его родное гнездо. Неожиданно для Ивана, рассуждения казаков стали приобретать странное, немыслимое на старой Сечи направление: многие из них, прямо или шутливо, говорили о том, какие преимущество могло бы иметь для Малороссии подданство московскому царю. В прежние времена сидеть бы говорившим подобные вещи там же, где Ивану, возле пушки, но теперь такие речи стали обычными. В словах этих недавних казаков звучало, главным образом, удивление от того, как можно было так много раз бить поляков, но так мало при этом приблизиться к цели восстания, и ум их искал какого-то выхода. Достоинства союза с Москвой казались вполне очевидными: бесперебойное снабжение порохом, оружием и хлебом, многотысячные отряды стрельцов и солдат – все это казалось той каплей, которая и склонит весы военного счастья на сторону Гетманщины. В то же время самодуры-воеводы, крапивное семя подьячих и всепроникающее холопство именно сейчас не выглядели чрезмерно дорогой ценой за необходимую как воздух военную помощь. Хмельного Ивана сперва возмутила это восхваление добровольного рабства из уст людей, носящих звание запорожских казаков. Он произнес несколько запальчивых и обидных для Москвы фраз, которые тут же с восторгом и вовсе не обидевшись, повторили его собеседники. Но, глядя на них, нельзя было не прийти и к другой мысли. Чем же для рядового казака, вчерашнего хлопа, неограниченная тирания живущего в его же деревне старосты или арендатора была лучше абсолютной власти обитающего в далекой Москве царя? Говорят, на Москве великий князь поколачивает своих бояр (разве хлопу не отдушина?), а ведь в Республике король на коленях ползает перед ними, чтобы получить деньги на необходимейшие военные расходы. И не лучше ли хлопу быть под властью своего единоверца, какого-нибудь сына боярского о трех дворах, едва ли богаче самого хлопа, который боится больше Страшного Суда бегства своих немногочисленных мужиков, чем под властью засевшего в Кракове Вишневецкого или Калиновского, да и не его даже самого, а спесивого вора-управляющего? Конечно, подобные мысли только и могли прийти в голову сиромашне, мужикам в казачьем платье, но с учетом нынешнего облика славного запорожского войска не принимать во внимание всех этих соображений было нельзя. От политических рассуждений Пуховецкий, по складу своего ума, перешел к мыслям более приземленным, и начал нервно почесывать те места своего тела, где находились царские знаки. Да, в этот стог сена нужно было лишь бросить искру, и Иван, борясь с хмельной одурью, почти не слыша, что ему говорят, начал спешно обдумывать дальнейшие действия. Думалось Пуховецкому плохо, и больше всего хотелось просто приткнуться в уголке и вздремнуть. Он с досадой думал о том, как дорого порой обходится не вовремя выпитая стопка горилки, а тем более не вовремя выпитая бутылка. Но упускать возможность было нельзя.

Как же именно приступить к делу? Показать царские знаки в полутьме куреня будет очень трудно, да и найдись среди присутствующих хоть один мало-мальски знающий человек, он быстро поймет происхождение знаков, изготовленных не где-нибудь, а здесь же, на Сечи. Просто объявить тебя царевичем? Весело посмеются и уложат спать, еще и выделят, пожалуй, постельничего и рынд для пущего веселья. В конце концов, Пуховецкий решил как бы невзначай, случайными фразами, показать большую осведомленность о московской жизни и жизни царского семейства, благо в яме у Ильяша он хорошо подготовился, а в шатре у хана имел возможность, хотя и без блестящего успеха, испробовать свои заготовки. Разбегающиеся мысли сильно осложняли дело, но Иван, ценой немалых усилий, все же заготовил было более или менее сносное начало речи, успел несколько раз его почти забыть и с облегчением вспомнить, когда краем глаза заметил нечто, полностью поменявшее его намерения. В паре саженей от него, на той же скамье, сидел и непринужденно беседовал с кем-то Ермолка Неровный. Иван мог поручиться, что, когда он только вошел в курень, будучи заметно трезвее, Ермолая там не было, а значит предатель пришел позже, увидел Ивана и, вместо того, чтобы исчезнуть поскорее, нагло уселся рядом с ним. Выглядел Неровный заметно увереннее, чем в Крыму, и одет был куда лучше. Точнее говоря, наряжен он был с каким-то, показавшимся сейчас Ивану отвратительным, щегольством, плохо вязавшимся с его козлиной бородкой и бегающим взглядом. На Ермолке был ярко красный польский жупан, непонятного происхождения, но на редкость пестрая шапка с какими-то лоскутами и перьями, не исключено, что и дамская, и непомерно широкие шаровары, которые на сидящем Неровном выглядели как юбка с кринолином. На боку, на широченном шелковом поясе, висел богато украшенный пистолет. Ермолай был окружен полукругом молодых казаков, которые смотрели на него так же, как смотрели на Ивана его собеседники: Неровный, очевидно, находился в привычной для него роли заслуженного и умудренного опытом война, примера для сечевой молодежи. В данный момент он неторопливо, то и дело пуская струи дыма из люльки, что-то вещал почтительно его слушавшим молодикам. Все мысли о московских дворцовых интригах немедленно покинули голову Ивана, которую заполнил вместо этого необузданный пьяный гнев. Стараясь не привлечь к себе раньше времени внимания, Пуховецкий поднялся и начал пробираться к Неровному. Его собеседники решили, что Ивану пришло время проветриться, и занялись своими разговорами. В кругу Ермолая все также были слишком увлечены, чтобы заметить подходящего Пуховецкого, и тот возник перед Неровным неожиданно. На лице Ермолки, когда он увидел Ивана, появилось некое притворно-радушное выражение, но не было на нем ни удивления, ни испуга или хотя бы смущения перед товарищем-казаком, которого Ермолай лишь несколько дней назад бесстыдно продал в московскую неволю. Похоже, Неровный и от Пуховецкого ждал тех же теплых чувств, и даже сделал в сторону Ивана жест, означавший готовность то ли к рукопожатию, то ли даже к дружеским объятьям. Пуховецкий ответил кривой ухмылкой и, приблизившись к Ермолаю на подходящее расстояние, со всех сил двинул ему по роже, от чего хлипкий Ермолка кубарем полетел со скамьи, путаясь в роскошных шароварах. Иван прыгнул на поверженного противника, смотал у него с полсажени шелкового пояса, и принялся душить им Неровного. Несмотря на внешнюю хлипкость, казак был весьма жилист и изворотлив, и, если бы не внезапность нападения и удвоенные гневом силы, Иван мог бы и не сладить с ним. Еромлай хрипел и сипел, а окружавшие казаки, привычные к подобным сценам, не теряя времени принялись отрывать Пуховецкого от его жертвы. Удалось им это не сразу, ибо Иван, как клещ, вцепился в Неровного, словно стараясь выместить на нем сразу все унижение, страх и тяготы, испытанные им в последние дни. Но долго сопротивляться дюжине здоровенных хохлов не могло помочь никакое бешенство, и вскоре извивающегося, как разъяренный кот, Пуховецкого под молодецкую песню с присвистами, возможно, певшуюся именно в таких случаях, вынесли из куреня. Несли Ивана довольно долго, пока не доставили, наконец, туда, где гремела музыка, а сотни полторы танцоров давали гопака. Его вытолкнули на площадь, не давая прийти в себя, и водоворот танца тут же затянул Пуховецкого, который провел по голове, смахивая несуществующую шапку, а потом, залихватски взмахнув руками, исчез в пестрой и шумной толпе.