Они вышли из избы, оказавшейся куренной скарбницей, и пошли по пустынной в этот утренний час Сечи. Она была бы и вовсе безлюдной, если бы не валявшиеся в самом живописном виде то тут, то там, то по одиночке, то по нескольку, перепившиеся лыцари. Все они без исключения крепко спали, если не предполагать худшего. Шли трое весьма долго, так что страдающего Ивана это путешествие стало изрядно раздражать, однако наконец Пуховецкий сообразил, куда они держат путь. Во внутреннем коше, в глубине его, находилась, как оказалось, еще одна крепостная стена, гораздо более добротная и правильно устроенная, чем та, что отделяла внутренний кош от предместья. В ней были видны ровные бойницы, в которых, можно было предположить, стояли когда-то куда более грозные пушки, чем на стене коша. Но теперь орудий не было, и вся эта крепость, при всей своей основательности, производила впечатление легкого, только начинавшегося запустения. Такой же вид имела она и внутри, куда Иван со спутниками зашел через выложенный оббитым булыжником и уже покрытый вьющимися растениями свод ворот. Это была цитадель, где несколько лет назад квартировал польский гарнизон, который должен был олицетворять королевскую власть в самом гнезде казачества, а также внимательно за ним приглядывать. Сейчас же, когда сами поляки должны были прятаться от запорожцев за крепостными стенами, эта цитадель стояла заброшенной за полной ненадобностью. Здесь все было по-солдатски просто и грубо, но, когда казаки вошли в одно из приземистых строений, изрядно озадачив и напугав угнездившихся на нем цапель, Пуховецкий убедился, что ляхи, как к ним не относись, умеют жить получше многих. Изнутри домик был гораздо просторнее, чем казался снаружи, стены его были мастерски сложены из кирпича и бревен, местами обожжены, и покрыты какими-то полустертыми рисунками и надписями на польском, вероятно, духовного содержания, а в середине комнаты стоял красивый, мореного дуба стол и такие же скамьи. Все помещение излучало какой-то уют, который не могли вытравить ни случившийся когда-то разгром, ни долгое запустение. Неровный чинно уселся за стол, рядом с ним с большим облегчением плюхнулся Иван, а Черепаха исчез под землей, спустившись по витой лестнице в погреб. Этот погреб, войти в который можно было прямо из горницы, по удобной лестнице, особенно поразил Пуховецкого. Черепаха вернулся быстро, и с самым довольным выражением лица, а также большой кадушкой, из которой торчал черпак. Иван сглотнул слюну, а Неровный извлек откуда-то три большие, похожие на небольшую кадушку, пивные кружки, и бросил их на стол. Черепаха уверенными движениями, не пролив ни капли лишней пены, разлил пиво, и все трое сделали по большому глотку. Это был нектар, тот самый, который, как рассказывали в училище, языческие боги пили на Олимпе, и в других эллинских местах. Иван откинулся головой на стенку, и тупо, но блаженно долго смотрел в небольшое окошко, откуда струился утренний солнечный свет, слышалось птичье пенье и виднелись листья дикого винограда. Говорить не хотелось, было и без этого хорошо, и Пуховецкий молчал.

– А ты вот думаешь, Ваня: из какой же дыры меня москали вытащили? – произнес, наконец, вкрадчиво Неровный. – Думаешь, такого казачишки убогого еще поискать?

Иван примерно так и думал, но сейчас, в такую приятную минуту, меньше всего хотелось кого-то обижать, даже и Ермолку, и Пуховецкий промолчал.

– А я, Ваня, бывший войсковой писарь, и десять лет на той должности был – верило мне товарищество.

Иван удивился, и приготовился слушать, тем более, что негромкий, спокойный голос Неровного располагал к этому.

– И дружили мы когда-то с атаманом, ох и дружили. Да и товарищей испытанных тогда на Сечи было не то, что сейчас – без огня и днем не сыщешь. Даже и поссорься я тогда с Иваном Дмитриевичем – все бы за меня встали. Думаешь, подобрали где-то Кровков с Ординым забулдыгу, и в ханский шатер привели, а подумал ли ты, Ваня – кто бы тому забулдыге верить стал? Нет, потому со мной москалики и пришли, что нужен был казак знатный, татарам известный. Что я в шатре тогда про себя говорил – это уж чтобы кое-кого не злить, а так знали про меня все татары, хорошо знали. Потому, ваше царское величество, мне и верили. Спросишь, как войсковой писарь, да докатился до служки московского? А и ты, может, когда докатишься, смотря как катить будут. Конечно, Ваня, писарь войсковой – не простой человек, тем более, когда десять лет сидит. Были у меня и на паланке хуторов несколько, была там и жена с детишками. У кого же не было – для старшины еще и скромно жил. Не нарушал закон, ну почти – да вот и наш, казачий закон, выходит, что дышло. Пришло время, все Иван Дмитриевич мне припомнил, все ко двору пришлось. Ну что я – с три дюжины человек старшины тогда жизни лишились: кому буравом глаза вывертели, кого на кол. А я, видишь, жив. Какие же грехи мои? Что бабу завел – по закону нельзя, хотя на Сечь ее и не водил. А те деньги, что по атаманскому приказу ведал – те, будто бы, половину я у своих же сечевиков украл. Тем бы и не удивить никого, да умеет Иван Дмитриевич удивлять… Расписали, будто терем я завел вроде боярского, а в нем гарем турецкий, будто бы девок и баб я из тех, что татары гонят, многих на себя отбирал. Был бы тот гарем – ей-ей, Чорного бы там евнухом посадил! Как, верится?

Иван отрицательно покачал головой.

– Конечно, Ваня, и какой лыцарь такому поверит, а коли поверит, так только позавидует, и скажет: "Эх, мне бы, как писарю, пановать!". Так оно и было: не только у старшины, а у каждого, считай, старого казака и семья была, и деньги водились. Начнешь всякого на кол сажать – Сечи бы не осталось. Но это той, Ваня, старой Сечи. А теперь сам видел: сиромашня одна. И уж это, Ваня, такая сиромашенного рода сиромашня, что и духу ей казацкого набираться было неоткуда. Ее атаман на меня и прочих и натравил. И умно сделал, умеет: не сразу, да подобрал хлопчиков, которые сперва шаровары за старшиной носили, а потом ей же глаза буравили.

– Чего же вы с Чорным не поделили?

– А и не дошло, до того, чтобы делить, не допустил атаман. Знаешь ты – знаю, что слыхал – что татары нынче наши большие помощники против ляхов. Так оно и есть, да только мы через тех помощников ляхов никак одолеть не можем, как их, поганцев, не бьем. Ну, не про то сказ. А про то, Ваня, что за помощь всегда платить приходится, а чем же заплатить, тем более татарве? Вестимо: людьми русскими. Может, пару уездов польских крымцы и пограбили, а остальное-то все на Украине взяли… И вроде, никак без них: хоть вой, да терпи. А Иван Дмитриевич, хоть и первый татарам враг раньше был, теперь таким им дружищем стал, что только держись. Говорят, с калгой он по кустам в степи ходил, да за руки держался, и так они в тех кустах хорошо столковались, что если захочешь знать, где в другой раз татары грабить будут – так лучше сразу у атамана и спросить. И раньше всегда полон отбивать ходили, а тут наоборот: как с почетным караулом ясырь гонят, и попробуй подступись. Ну и, на удивление, атаман богатеть начал: раньше снега у него зимой не допросишься – и очень его за ту бережливость в войске ругали – а теперь чуть ли не Вишневецких обогнал, и не очень-то богатства того стеснялся. У кого терем с гаремом поискать, так это у Ивана Дмитриевича, да искать уже некому. А мы с судьей войсковым, в одной избе сидючи, все думали про это, да друг на друга взглянуть боялись, а в тот день, когда взглянули искоса, да ничего еще не сказали – в тот же день пришли и ко мне, и к нему. Дальше знаешь…

– Чего же с судьей?

– Мимо кола промахнулся, да на крюк сел – не седалищем, а ребрами. Повисел недельку, потом сняли. Атаман-то ведь не злой, это я и сейчас скажу. А меня, видишь ли, москали у Ивана Дмитриевича откупили. Не знал я для чего, до поры до времени, а потом уж поздно стало. Не меня одного – и семью мои москали спасли.

– И где же она?

– А и теперь у них, московская хватка крепкая… – глаза Ермолая затуманились – Да живы, Ваня, живы, и не в Крыму, не на колу, и не в Царьграде.

Все ненадолго замолчали, сочувствуя горю бывшего войскового писаря. После речи Неровного, Иван готов был думать, что скромный Черепаха является, в действительности, по меньшей мере есаулом в отставке, да не таким, как Пуховецкий представлялся на ногайском стойбище, а самым настоящим, но это предположение Черепаха отверг:

– А я вот как раз из тех и буду, что атаман набрал, да на испытанное товарищество натравил, – усмехнулся он. Сейчас, глядя на него, Иван заметил, что Черепаха совсем молод, пожалуй, даже юн. Казак поведал самую простую историю о том, как жил он со своей семьей на хуторе почти на границе с Московией, в лесистом и диковатом краю. Именно те земли, где был хутор, раньше всех, в силу своей пустынности и удаленности, и отпали от Республики, поддержав мятежного гетмана. Черепаха, в миру звавшийся Остапом Дворцевым, сбежал с надоевшего хутора с первым же проходившим мимо казачьим отрядом, был сперва бесправным чуром, но быстро выделился из общего ряда новоявленных казаков своей стремительностью и способностью действовать молниеносно, без рассуждений и при том, чаще всего, успешно. Он был косноязычен и прост, но умен тем умом, который проявляется не в рассуждениях, а в действиях. Его скуластое лицо излучало добродушие, даже наивность, но после пары дней знакомства Иван считал Черепаху одним из самых опасных людей, которых он знал. Остап быстро попал в свиту атамана, и хотя и звался джурой, или хлопцем, сразу оказался выше по своему положению большинства старых казаков. Руками его, и таких, как он, Чорный и действовал. С самыми воинственными приготовлениями выступал личный отряд атамана против бусурман, но каждый раз дело заканчивалось без боя, или с самыми незначительными столкновениями, после чего татары с большим полоном уходили на юг, а казаки то по одной, то по другой причине не могли их нагнать. Все это угнетало Черепаху, который пришел в войско биться с ненавистными ляхами, на худой конец – с татарами, но вовсе не сопровождать в Крым толпы невольников. Однажды атаман приготовил своим приближенным роль еще менее почетную: несколько дюжин старых казаков, включая и писаря Ермолая Неровного, были схвачены, закованы в цепи, обвинены во всех мыслимых прегрешениях против войска и казацкого закона и, без возможности оправдаться, были казнены позорным и жестоким способом. Остап, как и сотни других молодых казаков, должен был, не веря своим глазам, смотреть за тем, как олицетворение казачества, лучшие его люди, корчатся на кольях, горят на кострах или истекают кровью. Он молчал, как молчали и другие, не из страха, но из-за непонимания происходящего. Сечевое войско, и без того обескровленное бесчисленными битвами, и превратившееся в основном в собрание деревенских мужиков, было обезглавлено, и не могло с тех пор делать ничего иного, как слепо следовать воле атамана Чорного. Но казни и расправы казались большинству сечевиков вполне заслуженными: атаман умел хорошо подготовить их к произошедшему, и во многом с помощью Черепахи и его товарищей – атаманских хлопцев. Дворцевой, хотя и избежал роли палача казацкой верхушки, находился с тех пор в самом тяжелом расположении духа, но до поры до времени продолжал верно служить. Конец его терпению положил один случай, свидетелем которого был, отчасти, и Пуховецкий.

– А вот там, пане, были и знакомцы Ваши – Лупынос с Палием – задумчиво говорил Черепаха – Вы же их помните…

Иван, захваченный рассказом, охотно подтвердил, что помнит: да таких и забыть было сложно.

– Так вот, будто мы ту орду должны были догнать, да пленников отнять, а получилось, пан, что въехали мы туда прямо за ними следом, вроде стременных. И то бы ничего, но были у нас деньги на откуп казаков со рва, да и с рынков. Я все ждал, когда же мы пойдем и кого откупим, но не поехали, ни одному человеку свободы не дали. Я пока только удивлялся, но потом Лупынос говорит: надо, мол, всем рассказывать, что появился среди нашего отряда предатель, принял он, дескать, бусурманскую веру, товарищей своих побил, да и с деньгами сбежал – тот самый и есть Абубакар. Так что мы-то все и знали, что вы, пане, никак не Абубакар – добавил на всякий случай Черепаха, и с добротой посмотрел на Пуховецкого – Слабый я человек, пан, и тогда стерпел, но когда послали те деньги отвезти и в старом мазаре татарском спрятать – тут уж я решил, что этого пану атаману не спущу, дай только срок. А когда вас, пане, захватили, а вы про мавзолей говорить начали – тут уж, думаю, сам Бог мне вас послал. Простите вы меня, пан Пуховецкий?

Иван вздрогнул, никак не ожидая, что Черепаха знает его имя, но, глядя в уставленные на него круглые глаза молодого казака, охотно кивнул головой.

– Да как же он вас, чертей, возле себя терпит?? – воскликнул Пуховецкий. Неровный вздохнул, а Черепаха с ребячьей веселой хитростью посмотрел на него.

– Змея и Черепаха! – рассмеялся Иван, и хлопнул обоих собутыльников по плечам.

Глава 6

– Ладно, пане-товарищи, и я вам кое-чего расскажу. – заявил после большого глотка пива Иван. – Про Игната, что при Чорном все время ходит.

Оба собеседника мрачно нахмурились.