Глава 8

И уже с закрытыми глазами он услышал рев: рев приветствовавшей его и радовавшейся ему толпы. Казаки немедленно обступили Ивана, и каждый считал необходимым сказать ему что-то если и недостаточно почтительное, то душевное и уважительное, а также обязательно хлопнуть царевича по плечу и приобнять, или даже потрепать его густую немытую шевелюру. Вскоре в дело вмешались Неровный с Черепахой, которые, с трудом скрывая торжество, объясняли казакам, что с царским величеством и обращение должно быть особое, не терпящее панибратства. Не для того, в конце концов, он объявился на Сечи, чтобы каждый чура хватал его своими перемазанными дегтем лапами и дышал на наследника престола перегаром. Большинство казаков находило эти призывы резонными, и отходило в сторону, тех же, кто продолжал изъявлять желание лично засвидетельствовать почтение царевичу вскоре оттеснили в сторону появившиеся откуда-то помощники Неровного с увесистыми киями в руках. Призывы из толпы слышались самые разные, но все были очень громкими, и сходились в одном: царевич должен был держать речь перед своими поданными, каковыми, с недавних пор, называли себя запорожские казаки. Откуда-то немедленно прикатили огромную бочку сомнительной чистоты: снаружи она была густо вымазана дегтем, изнутри же ее шел такой сивушный дух, что Иван, неосторожно вдохнув его, опять охмелел и основательно пошатнулся. Подталкиваемый многими парами рук, Пуховецкий вскарабкался на бочку, изрядно перемазавшись дегтем, который, разумеется, попал и на его развевающуюся бороду. Бочка не твердо стояла на земле, и Ивану пришлось не без труда ловить равновесие, прежде, чем он смог начать свою речь. Время от времени, при покачивании бочки Пуховецкий делал судорожные движения, чтобы не упасть, а поскольку в это же время из бочки накатывали волны пьянящего и перехватывающего дух запаха, Иван старался сдерживать дыхание, из-за чего начинал гнусавить. Все это, однако, не могло помешать ни охваченному вдохновением оратору, ни его охваченной восторгом публике. Когда атаман Чорный, воспользовавшись мгновением тишины, начал вкрадчиво говорить о том, что надо бы разобраться, что эдак каждый может себя объявить, и всякое в том же духе, ответом ему был такой грозный гул и свист, что атаман счел для себя лучшим не только замолчать, но и скрыться за широкими спинами своих хлопцев. В это же время Иван, уже освоившийся на бочке, метнул на Чорного грозный и презрительный взгляд, и рванул на своей груди рубаху. На раскрасневшейся, потной коже Ивана, под лучами солнца, царские знаки были видны как нельзя лучше, и даже оседлавшие крыши куреней казаки могли их видеть.

– А такие знаки у каждого ли есть, атаман? – тихо спросил Иван Чорного, и обратился к казакам:

– Православные! Товарищи! Любезные братья-запорожцы! Наконец, после долгого пути и многих тягот, я здесь, с вами! Наконец я не под сапогом боярским, и не в бусурманском рабстве, а на родной матери-Сечи! А ведь я на Сечи не чужой…

И Пуховецкий не торопясь, но и стараясь не наскучить слушателям, повел рассказ о своем детстве в царском дворце, который почти удался ему в шатре крымского хана, не забыв ни коварного Илью Даниловича, ни могущественного Морозова, рассказал он и про человеколюбивого стряпчего и его помощников – нищих старцев, одного без руки, другого кривого. На сей раз Иван постарался не повторить ошибки, приведшей его, вместе с кознями пронырливого Ильяша, к краху перед лицом Мехмет-Герая, и сразу определил свои родственные отношения как к покойному государю Михаилу Федоровичу, так и к ныне здравствующему царю Алексею: Пуховецкий назвался Иваном Михайловичем, старшим братом нынешнего московского правителя. Это было удобно тем, что Пуховецкий и правда был Иваном Михайловичем, хотя его отец и называл себя на польский лад Мартыном, что исключало всякую случайную путаницу. Итак, после того, как посадский мужик свез гонимого царевича к Архангельской пристани, тот, поблуждав немного, сведя знакомство и с самим будущим митрополитом Никоном в его беломорском скиту, прибился, в конце концов, к другой пристани, манившей всех вольных да смелых – он оказался на Сечи. Иван особенно ярко рассказал историю своей казацкой жизни и плена, а затем, с необходимыми изъятиями и дополнениями, все, что случилось с ним после ночного визита сераскера на двор к Ильяшу. Он с укоризной, хотя и милостиво, поглядел на атамана, который хотя и хотел его сначала убить, а потом приковал к пушке, но зато никак не собирался признавать царевичем.

– А я на тебя, Иван Дмитриевич, зла не держу. Кому сейчас можно верить, да к тому же кому можешь верить ты, атаман? Ведь ты, по званию своему, и никому не должен верить. Тебя обманут – и всему войску кровью умываться. Все знают, что за беда была Руси от самозванцев, сколько из-за них крови пролилось, крови русской, крови казачьей. И один Бог ведает, какие еще от них беды ждут: лезут как бесы, из каждой щели. И комар страшен дитю малому, которое от него защититься не может. Так же и из нашей царской семьи молодой самозванцы кровь пьют: каждый мал, ничтожен, да из-за той-то малости и прихлопнуть его трудно. Да только я, пане, не самозванец, а прямой московского трона наследник. Знайте же, что брату своему, великому государю Алексею я не враг и не противник, и за трон его не борюсь. Хочу я сильных людей повывести, как вы, братчики, панов на Украине повывели, да ближних бояр окоротить. Борис Морозов с тестем своим Милославским совсем брата моего оплели. Говорят на Москве: "Царь-де, Морозову в рот смотрит, черт у него ум отнял!". Приятно ли мне, брату царскому, такое слышать? Хочу я ему помочь. Были и на Москве бунты, и в Пскове, и в Нове-городе, а все же не хватило силы бояр свалить. Потому и отправился я с Соловков не домой в белокаменную, а сюда, на Сечь. Кто еще, как не вы, рыцари низовые, со мной подниметесь против боярства и панства, и с кем, как не с вами, смогу я победить? Хочу я, чтобы были Москва и Малая Россия вместе: пусть в Москве вольным запорожским духом повеет, сметет приказную плесень, а на ляхов пойдут московские пушки и полки. Тогда уж не победить нас, братцы, никому не победить!

Да, вижу, и на Сечи не ладно. И не от ляхов, не от татар. Пока вы, товарищи, панов ляшских били – своими панами обзавелись. От чего бежали, к тому и опять вернулись, как будто по лесу кругами бродите. Да тем хуже, что паны те не ляхи-папежники, а свои же братья-казаки. Не о Руси они думают, не о православной вере, да и не о войске даже – думают они, пане, только о наживе, и ради лишнего хуторка все победы ваши продадут и в грязь втопчут. А пожалует их польский король шляхетским званием – в тот же день чубы сбреют, крылья гусарские наденут, и вас самих рубить примутся! Да только не пожалует их король, ему бы от своих трутней избавиться. А потому продают вас ваши паны не ляхам, а тем, кто хорошую цену дает – поганцам крымским! А когда высосут они из нас всю кровь, чего уже недолго ждать осталось, там и ляхи подоспеют. И раньше они нашего брата не жалели, а уж после Желтых Вод и Пилявиц так за горло возьмут, что не вырвемся. И тогда погибнет Украина.

Товарищи! Не для того мы бьемся и свою землю который год разоряем, чтобы одно рабство на другое менять, одна неволя не лучше другой – крымская не слаще польской, да и московская не сахар. Хочу я, пане, только того, чтобы Русь южная и Русь северная вместе стояли, и вместе против врагов бились, а кто того не желает – увидит мой гнев царский, и от рук моих не уйдет!

Такой речью, напрочь лишенной цветов красноречия, никого бы не удивил Пуховецкий на сейме в Кракове или на боярской думе, Ивану и самому она казалась простоватой. Но он с удовлетворением видел, что на подогретую горилкой толпу казаков она произвела самое подходящее впечатление, тем более что была коротка. После долгих изъявлений восторга и верности государю, толпа немного успокоилась, и слово взял старый казак, вероятно, отличавшийся красотой слога, которого для этого товарищи вытолкнули из задних рядов поближе к стоявшей на возвышении старшине.

– Твое величество, государь-царь, дозволь мне, рабу твоему Миколке слово молвить!

Старик повалился ниц, срывая с себя роскошную, отороченную медвежьим мехом шапку. Окружающие казаки со смущением принялись поднимать товарища, досадуя на его не запорожское поведение. Впрочем, еще во время речи Ивана весьма многие казаки вели себя похожим образом.

– Поднимись, отец! Я не для того из Москвы на Сечь перебрался, чтобы передо мной на коленях ползали. Встань и говори по-казачьи! Я ведь и сам казак, не забывай.

– Государь! Прости ты меня, черта старого. Оно, конечно, не по-казачьи, да уж больно я твоему величеству рад! Лучше уж, государь, перед одним царем на колени падать, чем перед каждым жбаном кланяться. Это мы, твое царское величество, хорошо выучили. Так что не гневайся, государь, а я, недостойный твой слуга, скажу, что на душе накипело. Пошел я, государь, в казаки, когда дочку мою ногаи угнали, а сын унию принял. То есть я и до того казаком был, но городовым, а тогда уж на Сечь ушел, не смог терпеть. Это еще до войны было, давно, ваше величество. Воевали мы, государь, воевали, и пришел я домой победителем, гордый, помню, был. Думал, уж прежнему точно не бывать. С полгода прошло, и что думаешь: поехал второй сын в город на ярмарку, а его там ляхи поймали и в жолнеры забрали. Только я, государь, не верю, чтобы ляхи там случайно появились, потому, как до этого пару лет их папежских милостей там не видели. Но и того мало, государь: ушли ляхи, а через неделю татарский набег. Лишился я и второй дочки, государь, да младшего сынка. Пошел опять на Сечь, а то куда же… И веришь ли, не успел прийти, как весть: ляхи нас побили, и все, за что три года бились, опять им отходит, а нам по-прежнему у них в холопстве быть. Ну а меня тут и послали не ляхов бить и не татар резать, а с полоном ногайским вместе на Перекоп ехать. Татарва, государь, ясырь гонит, а мы, грешные, у них вроде охраны. Даже и начальником у нас бусурмен был: чего говорит, то мы и делаем. Как ватага казачья подскачет, так мы им должны объяснить, чтобы они стороной шли, поскольку этот полон не простой полон, а такой, который трогать не надо. Ну, а если москали или ляхи появятся, то мы вместе с погаными их, вроде как, должны были бить. До этого не дошло, Бог миловал, а только как пленникам в глаза смотреть? Я то в кустах, то под ковылем ночью прятался, чтобы только с ними не говорить и стонов их не слышать. Кому потом на Сечи рассказывал – не верят… Не может, говорят, в Запорожском войске такого быть. Государь! Помилуй ты меня, старого, сделай так, чтобы войско ляхов и татар било, а не таким непотребством, как нынче, занималось!

Старик расплакался, а Иван, борясь с качанием бочки, которое становилось все сильнее, сказал:

– Встань, старик. Не будет такого больше! Последнюю каплю крови отдам, но не позволю христианскими душами за татарскую милость платить. Чего не хватает нам, чего у татар есть? Нет такого, а потому и без них не пропадем!