Встреча продолжалась часа два. Беседовали с американцами в основном, конечно, педагоги. Школьников интересовало только какие музыкальные группы сейчас популярны в Штатах, а также сколько стоят джинсы и Полароид, которым щелкали американцы. О существовании последнего обычные граждане Империи тогда не подозревали даже в столицах, не говоря уже об их Городе. Вероятно, он был недешев и в Штатах. По крайней мере, на всю группу такой фотоаппарат был один. Его владелец, седовласый джентльмен, раскладывал выскакивающие из чрева фантастического агрегата пластиковые квадратики на свободном столе. Когда в конце встречи он их перевернул и взору открылись готовые цветные фотографии, восторгу школьников не было предела. Эрику даже достался персональный портрет, который он потом долго хранил в книжном шкафу за стеклом, пока снимок окончательно не выцвел. От миловидной и очень яркой девушки возраста их преподавателей – ревнивые одноклассницы распустили слух, что она профессиональная проститутка и зарабатывает около сотни баксов за ночь – ему в подарок досталась фирменная кассета с записью какой-то рок-н-рольной группы. Девушка уверяла, что тогда она была в Штатах на пике популярности, но ни Эрик, ни самые продвинутые меломаны их класса о ней даже не слышали. Магнитофона у Эрика никогда не было, и кассета после прослушивания на технике приятелей была отправлена к полароидному снимку за стекло. Зато шикарный кассетник после поездки появился у Агдамыча. Один из американцев еще при первой встрече в автобусе чрезвычайно заинтересовался карманным радиоприемником молодого человека. Тот был совсем простеньким и работал в двух самых популярных тогда в Империи диапазонах: длинные и средние волны. В Штатах бытовые радиоприемники ловили только УКВ и короткие, а иные для населения просто не производились – американские радиостанции вещали на УКВ. Что американец собирался слушать на длинных волнах, оставалось тайной. Но когда Агдамыч отказался продать свой приемник, штатник предложил обменять его на новенький кассетный магнитофон. Агдамыч дрогнул и соблазнился.

Встреча завершилась настолько тепло и сердечно, насколько это вообще возможно между разными поколениями. Конечно, штатники показались ребятам веселее и раскрепощеннее их родителей. После официальной части предполагался фуршет. От вина американцы отказались и стали расходиться, зато школьники попытались воспользоваться хлебосольностью местных вовсю. Агдамыч с Лисой и пикнуть не успели, как половина бокалов с вином была опустошена. Впрочем, после ухода штатников «серые» как будто потеряли интерес к происходящему и наполнять бокалы не спешили. О том, что они могут быть из Конторы, ребятам в тот момент и в голову не пришло. Как и то, что конторские будут их вести, передавая из рук в руки, до самого дома.

От Еревана до Тбилиси ехали глубокой ночью и преимущественно спали. Поэтому, кто был их сопровождающим в вагоне, они не вычислили и потом, анализируя всю эту историю. Тогда их побеспокоили попутчики: на рассвете поезд остановился на каком-то полустанке, и в двери и окна вагона стали неистово стучать. Вагон был полон, свободных мест не было. Пассажиры спали. Проводник сопротивлялся до последнего, но, когда в окна полетели камни, сдался и открыл двери вагона. Это оказалось не ограблением поезда, а всего лишь способом местных крестьян доехать до города. Эрик проснулся от гортанных голосов и гогота гусей в плацкарте. Ему здорово повезло – он ехал на верхней полке. Через несколько минут внизу везде сидели и стояли люди. Гуси, которых, вероятно, везли на продажу, были заперты в корзине и страшно возмущены своим положением. Где-то блеяла коза. Воздух наполнился терпкими ароматами чеснока, человеческого пота, навоза и домашнего вина. Эрик отвернулся к стенке и изо всех сил сделал вид, что спит. Нашествие, впрочем, продолжалось недолго – колоритная публика дружно сошла в ближайшем городке.

Грузинского конторца с большой долей вероятности Эрик постфактум определил. Или, по крайней мере, ему так казалось. Веселый молодой грузин проявил удивительный для своего возраста интерес к школьникам и почти всю дорогу от Тбилиси до Сочи расспрашивал их о поездке и сам травил байки про Грузию. Он оказался довольно эмоциональным парнем, очень горячо реагировал на отзывы о Тбилиси, вине, кухне, грузинском гостеприимстве и так и не сумел перевести разговор на политические темы. Зато, когда он услышал, что они не пробовали хачапури, воспринял это как личную трагедию.

– Побывали в Грузии и не попробовали хачапури! – воскликнул он. – Сейчас я что-нибудь придумаю! Конечно, где-нибудь на станции хачапури не такой, как делает моя мама. Но если готовил грузин, даже в станционном ларьке это будет настоящий хачапури! Э-э-э, хачапури! Тесто хрустит, горячий сыр тянется!

Он действительно заметался, пытаясь определить по расписанию, какой будет следующая станция, но было уже поздно – поезд подъезжал к Адлеру. Как можно было заподозрить такого душевного человека?

В следующем поезде, уже где-то под Куйбышевым, в их вагоне появился парень в спортивном костюме и без вещей. Билета у него не было, вроде как проводник по доброте душевной пустил.

– Привет, парни! Меня Слава зовут, – представился он. – Можно я с вами посижу? Места у меня нет, а ехать еще долго.

Слава оказался их земляком. На вопрос, как очутился в поезде в одном спортивном костюме, рассказал увлекательную историю:

– Я в армии вообще-то служу. Часть недалеко от Куйбышева. Вот, в самоволку сорвался домой, мать болеет, проведать надо.

– А как обратно из самоволки? Накажут же, – удивился кто-то. – В отпуск нельзя, если мать болеет?

– Да я пару месяцев всего в армии, этой осенью призвался. Какой тут отпуск?! Договорился со старшиной, что два дня искать не будут, одолжил спортивный костюм и вперед! День дома, потом обратно. С прапором рассчитаться придется, конечно. Ну, это решим как-нибудь.

По возрасту он на новобранца не тянул, но по закону мужчин призывали вплоть до двадцати восьми, а случаи в жизни бывали разные. Пытать беднягу дальше не стали, накормили и напоили.

Слава казался очень открытым, много рассказывал о себе. Статус беглеца вроде как вызывал особое доверие, располагая к откровенности, и очень скоро в плацкарте, где его приютили, собралась большая компания. Разговоры «обо всем» постепенно свернули к поездке, из которой они возвращались, и неизбежно привели к рассказу о встрече со штатниками. Слава ненавязчиво, но очень подробно, как потом оказалось, расспрашивал о впечатлениях от встречи. Ребята незаметно для себя пустились в рассуждения об идеологии, имперском строе, запрещенной литературе и даже конкретно об отношении к Конторе. Потом никто не мог вспомнить, как так вышло. Надо заметить, что высказывания получились более чем лояльные, хотя ребята и не подозревали, что их могут «писать». Подвыпивший Эрик даже заявил, что хотел бы в Конторе служить, если позовут. Они были поколением, уже не очень верящим в навязываемые Империей идеалы, но в силу инертности и конформизма еще не протестующим. До центрального вокзала Слава не доехал – выскочил в пригороде, сославшись на причину, которую никто не запомнил. Про него забыли бы совсем, если бы Эрик не встретил его через несколько месяцев. Он только поступил в институт и в сентябре был отправлен на сбор урожая. Жить их определили то ли в пионерском, то ли спортивном лагере. В первый же день Эрик наткнулся на Славу, прогуливающегося по территории и присматривающегося к группкам отдыхающих после работы студентов. Он опять был в спортивном костюме – возможно, в том же самом.

– Привет! Ты что, отслужил уже? – Эрик приветливо улыбнулся.

Недоумение на лице Славы сменилось замешательством. Затем, взгляд его стал ледяным.

– Ты не обознался случаем?

Вряд ли он запомнил Эрика в вечернем сумраке плацкартного вагона. Да и эпизодов подобного внедрения за это время у Славы могло случиться предостаточно.

Но Эрик ошибиться не мог. Притягательный образ разговорчивого самовольщика врезался в память довольно отчетливо. Тем не менее настаивать он не стал. Хмыкнул и пошел дальше. Вечер в компании однокурсников, а главное, однокурсниц обещал много интересного, и Эрику было не до случайных знакомых. Только спустя какое-то время до него дошло, что делал среди студентов Слава – или как там на самом деле звали этого специалиста по работе с молодежью.

3

После окончания школы Эрик поступил в университет на факультет журналистики. Он с детства увлекался литературой, много читал, даже пробовал писать в газету. После языковой спецшколы логичнее был бы инфак, но к языкам Эрик особого пристрастия не питал. Хотя греческий он знал неплохо – бабушка со стороны отца плохо говорила по-русски и, пока она жила с ними, дома много говорили на греческом. Когда Эрик пошел в школу, она уехала жить к дочери в Ялту. Та в свое время вышла замуж за крымского грека и давно звала ее к себе, но надо было присматривать за маленьким Эриком, вот бабушка и тянула с переездом. И все же вернуться в места, где прошли ее детство и юность, ей очень хотелось. Читал на греческом Эрик, конечно, с трудом, а писать практически не умел, но довольно бойкий разговорный сохранился. Вкупе с неплохим английским он мог считать себя полиглотом.

После инфака единственным вариантом было преподавание в школе, так как высококвалифицированные переводчики в их провинциальном Городе в советское время особо не требовались, а научные перспективы в этой области были более чем туманны. В школу Эрик точно не хотел. Вообще, он не очень понимал, кем хотел быть, но какое-то высшее образование получать было нужно, а работу журналиста он представлял себе в довольно романтичном свете – так и появился в его жизни факультет журналистики.

В сфере высшего образования входили в моду различные эксперименты. В год поступления Эрика абитуриентов, имевших в школьном аттестате только четверки и пятерки, а также сдавших два первых экзамена без троек, зачисляли сразу, без дальнейших испытаний. Однако на местах такой бонус, видимо, показался слишком щедрым подарком, и поступивших таким образом новоявленных студентов на время продолжающейся вступительной сессии занимали на тяжелых работах. То есть троечники сидели в уютных аудиториях, а отличники трудились на стройках. В этом нашла отражение вся суть советской власти.

Эрик попал на дорожные работы. Их бригада, состоящая из двух профессионалов и шести студентов, занималась укладкой бордюров. Какой от этого был прок университету, Эрик не выяснял. Он был доволен, что быстро поступил, а новая взрослая работа поначалу даже казалась интересной. После первой же переклички, услышав его фамилию, к нему подошел высокий чернявый парень.

– Константин Мавридис, – представился он.

– Эрик. Хотя вообще-то Эрос.

– Ого! Как Эрос Рамазотти, – улыбнулся Костя.

– А кто это?

Эрик действительно понятия не имел, кто такой Эрос Рамазотти. Он интересовался только рок-музыкой, а потому о начинающем итальянском исполнителе даже не слышал. Однако после объяснений Кости стал меньше стесняться своего имени и чаще представляться девушкам именем Эрос, хотя перед парнями по-прежнему предпочитал его не афишировать.

Он тоже во время переклички обратил внимание на греческую фамилию, но в отличие от Кости особого значения этому не придал. В Городе всегда было много греков, которые обосновались здесь из-за вынужденного переселения из Крыма или после лагерей. Его семья никогда не стремилась близко общаться с диаспорой. Это было время социалистического интернационализма – национальность никогда не ставилась во главу угла. Костина же семья, напротив, имела неисчислимое количество родственников как здесь, так и в самой Греции и постоянно варилась внутри национального сообщества, будучи чуть ли не ядром диаспоры. Для Кости Эрик был своим в первую очередь потому, что он грек. А Эрик был не против общения, так как Костя оказался умным парнем с широким кругозором и хорошим чувством юмора.