В отчаянном бессилии и злобе откидываюсь на спинку кресла, и только сейчас как следует осматриваюсь. И тут же замираю, потрясенная величием помещения. Это был древний храм, заброшенный в непроходимой глубине тропического леса. Длинная анфилада резных колон уходила далеко вперед и ввысь и поддерживала жалкое подобие того, что когда-то было сводчатым потолком. Через эту брешь, жаркое солнце, пробившись сквозь плотную листву, освещало середину залы, когда-то величественной и прекрасной, теперь же разрушенной и мрачной. Влажный воздух полнился пением цикад и птиц, а разноцветные бабочки, словно подхватываемые легким ветром цветы, порхали в столбе света у меня над головой.

Что это за странное и зловещее место? Не одно ли из тех, про которые нам рассказывала Пея, когда мы с сестрой и братом были совсем маленькие? Тогда, напоив нас козьим молоком с патокой из пальм, Пея частенько усаживалась на пол перед нашими кроватями и рассказывала древние легенды и сказания. Про короля Обезьян, про зловещих духов, водящихся в лесной тиши, про покинутые цивилизации и про сокровища, которые никто и никогда не мог найти, а тот кто пытался, сходил с ума и навеки пропадал без вести.

По спине пробежал мороз, я съежилась. Это место наводило ужас, смешанный с немым восхищением, словно когда перед тобой оживали старинные сказки, которые ты себе рисовал.

В черной глубине тени что-то зашевелилось, и я вздрогнула. Это был тот самый аннамец со шрамом, он все так же был одет в форму французского гарнизона, не без удовольствия сразу заметила, что голова его была перебинтована.

– Приветствую, богиню, – ухмыляется он, картинно вставая передо мной на колени и воздавая древний чин, которым чествовали императоров и правителей Лаоса и Сиама. – Во истину, король Обезьян желал бы себе в невесту столько совершенную красоту.

– Что тебе нужно?! – бросаю, скрипя зубами. Как же мне хочется взять один из этих тяжелых булыжников, что в обилии валяются у подножия кресла, и стереть эту ухмылку с его мерзкого лица, доделать то, что не успел сделать Эдвард. – Где он?

– Твоя спутник, чаонинг? – аннамец сузил и без того узкие глаза, так что они превратились в маленькие щелочки, но взгляд его не потерял своей режущей остроты. – Он скоро придет к тебе. И ты примешь великую жертву. Я ведь глубоко почитаю древние обычаи Лаоса.

– Ах ты! – вырвалось у меня. Я хочу задушить его! Прямо сейчас! Мне бы только дотянуться до него, и я вопьюсь ногтями прямо в эти глаза и выдавлю их.

Аннамец лишь расхохотался, довольный моей реакцией. Он приблизился, поднявшись по ступеням к моему креслу, которое больше напоминало трон, сгинувшей навеки династии правителей.

– Вот, что я скажу тебе, принцесса, – произнес он, склоняясь к моему уху, и меня обдал запах рисовой водки, я отшатнулась с омерзением, – совсем скоро этой страной будут править другие люди. А поработители, в том числе и твой отец, навсегда уйдут, кто-то добровольно, а кто поглупее, будут убиты и скормлены шакалам, свой выбор сделает сам.

Его круглое лицо было совсем близко, и теперь я видела, что помимо шрама, оно было обезображено оспой на щеках и лбу, над губой пробивались маленькие щетинистые усики, если он наклонится еще чуть-чуть, то я… Поманила его рукой, аннамец приблизился, видимо, думая, что я хочу ему что-то прошептать, но это был мой шанс, и я со всего размаху бью головой ему в нос. Он потрясенно отшатывается, из разбитой переносицы сочится кровь.

– Поганый аннамец, тебе скоро придет конец, – зло усмехаюсь, наблюдаю, как он порывисто обхватил поврежденный нос двумя руками. – Пусть будут прокляты твои дни! Чтобы тебе никогда не знать перерождения! – я изрыгала все ругательства, которые только помнила и знала, даже приложила пару ругательств на местом диалекте, которые слышала от Пеи и других наших лао с плантации.

Лицо аннамца посерело, и он еще не коснулся меня, как все внутри сжалось. Он занес руку и ударил с такой силой, что кажется, я на несколько мгновений потеряла сознание, а когда прихожу в себя, во рту ощущается привкус крови.

– Я думал, что ты чаонинг, – цедит он слова сквозь стиснутые зубы, при этом хватая меня за волосы, и заламывая голову до хруста, – а ты просто базарная девка, вроде тех, что предлагают себя на улицах Сайгона.

Его маленькие черные глазки жгли меня, а руки были настолько цепкими, привычными причинять боль, что я не могла даже пошевелиться.

– Ты глупец, – расплываюсь в злорадной улыбке, – ты проиграешь, наши офицеры…

Он стиснул сильнее руку с моими волосами, словно желая выдрать их с мясом, слова застряли в горле.

– Знаешь, откуда этот шрам, принцесса? – страшная гримаса ненависти исказила его лицо, – его мне подарил мой хозяин, когда я хотел спасти свою сестру от его грязных посягательств, я хотел собственными руками вырвать все, что у него болтлось между ног. Но мне не дали этого сделать, вместо этого, меня раздели, подвесили к дереву и били четыре дня, не давая ни еды, ни капли воды. Надо мной уже кружили падальщики, а ночами я слышал скуление шакалов, ждущих моей смерти. Но я выжил и нашел сестру на пороге смерти. Мой хозяин, тот француз, насиловал ее все те четыре дня, что меня били. Моя маленькая сестренка, моя Лало, умерла на моих руках. И тогда я поклялся, что мне не будет покоя, пока я не выгоню последнего француза из нашей страны, я буду убивать их пока дышу.

Он говорил и говорил, все теснее сжимая кулак с моими волосами, так что голова казалось вот-вот расколется. Узкие губы его дрожали, с них капала слюна.

Из теней колон выступили еще несколько человек, только некоторые из них были одеты во французскую униформу, остальные в простые парусиновые штаны и рубахи с повязками на волосах.

– Сан Хун, мы готовы, – проговорил один из них, выходя вперед.

Аннамец все не отпускал меня, и я уже подумала, что он и впрямь решил отрезать мне скальп, но тут его глаза сверкнули мрачным огнем, ничего хорошего не предвещавший.

– Привести сюда того англичанина, – приказал Сан Хун своим людям.

Пару человек поклонились и ушли.

– А сейчас, чаонинг, мы сделаем то, ради чего и было создано это поистине великое сооружение.

Его слова тонули в гулких ударах моего сердца в ушах, я смотрела вперед, туда, где заканчивался свет от дыры в крыше и начинался полумрак.

Эдварда вели сразу пятеро, он хромал, пиджака нет, а белая рубашка разодрана и испачкана в крови и земле. Я не дышу, я едва жива. Бросаюсь к нему, раздирая и так раненые запястья еще сильнее. Нет боли, не чувствую ничего. Его подводят к ступеням и рывком ставят на колени передо мной.

– Воздай почести богине, – хохотал Сан Хун, – сегодня она примет твою жертву.

Эдвард поднимает глаза, наши взгляды пересекаются, его губ касается улыбка, и тут же по моему телу бежит дрожь.

– Я счастлив преклонить колени перед божеством, – то ли шутит, то ли в серьез говорит он, столько энергии и силы исходит от него, несмотря на раны и связанные руки, а в глазах застыл смех, словно ему все равно, словно он и в самом деле пришел в древний храм, чтобы помолиться богине.

– Эдвард! – вырывается у меня, и слезы обжигают глаза.

– Как это мило, – оскаливается Сан Хун, – англичанин и лаоска. Хотя нет, – он приближается ко мне и берет за подбородок, я хочу вырваться, но он стискивает до боли мое лицо – кто твоя мать, чаонинг? Ну!

– Она индианка, – шепчу, продолжая смотреть на Эдварда, которого сразу же скрутили, едва он хотел вырваться и броситься ко мне, – ее звали Кашви Басади…

По лицам аннамцев пробежало волнение, а Сан Хун присвистнул.

– Да ты у нас не просто чаонинг, ты раджкумари! И что же такая высокородная девица позабыла в обществе грязного англичанина? – глаза аннамца впились в меня, – того, кто поработил родину твоей матери? Тех, кто пришел на землю великих брахманов и унизил их? Отвечай!

Его крик напугал стаю чибисов, они с громким криком устремились в зияющий просвет, и их крылья серебрились в солнечном свете.

Я молчала, ни на секунду не сводя глаз с Эдварда.

– Ну что ж, тогда он умрет прямо у ног своей богини. Что может быть лучше, – усмехается своей новой садисткой идее Сан Хун, – сюда!

Другие аннамцы тут же скрутили Эдварда и повели по ступенькам к креслу.

– Увы, великого ритуального ножа нет, – продолжал Сан Хун, закладывая руку за пазуху, – но у меня есть кое-что другое.

Что-то сверкнуло, и мои глаза сразу узнали кортик, по типу тех, что носят при себе морские пехотинцы.

– Ты просто больной! – вырывается у меня. – Если ты убьешь меня или его, что это решит?! Разве наши смерти вернут твою сестру или что-то исправят?

Эдварда держат у самых моих ног. Сан Хун только усмехнулся моим словам и склоняется над ним. Он хочет убить его прямо у меня на глазах! Нет, о боги! Нет! Что же делать? Мысли лихорадочно бьются в голове, и тут, что-то вспоминаю. Незаметно сжимаю ладонь в кулак и начинаю слегка постукивать, делая вид, что меня бьет тремор. Знаю, что делала это лишь раз и то не очень удачно, но если это наш последний шанс…

– Сегодня Великий храм короля Обезьян обагрится жертвенной кровью врагов! – хохотал Сан Хун, обхватывая рукоять кортика двумя руками, его лицо, жуткое и черное, глаза стеклянные и безумные.

– Подожди! – я нервно сглатываю. Еще немножко времени, еще чуть-чуть. – Мы заплатим тебе! Мой отец богатый плантатор, а этот англичанин тоже богат. Мы дадим тебе золота, чтобы ты мог вооружить своих людей и собрать настоящую армию! Сколько ты хочешь? Сто тысяч пиастров? Двести? Назови цену!

Руки аннамца замерли в воздухе, я же не прекращаю стука, он лишь едва различим человеческим слухом, но то, что я вызывала, улавливало его прекрасно. Краем глаза замечаю черную тень, проскользнувшую в сумраке к подножию трона с той стороны, где ни Сан Хун, ни его люди не видят, но замечает Эдвард, лежащий на полу. Он останавливает на мне взгляд, я чуть киваю, и он сразу все понимает.

– Твои деньги и деньги твоего отца и так совсем скоро перейдут нам, – Сан Хун чуть склонил голову на бок, окидывая меня леденящим душу взглядом, – к счастью, сами французы готовы продать сами себя. Благодаря помощи вот таких верных сынов Франции совсем скоро не будет ни губернатора, ни короля, скоро придет День Мести! День, когда земля лао обагриться кровью захватчиков.

– Если судьбу Индокитая будут вершить такие же подонки, как ты, – я сглотнула подкатившую слюну и улыбнулась, – то никогда этой стране уже не видеть процветания!

– Заткнись! – руки Сан Хуна затряслись, а лицо стало багряным.

– А твоя сестра не будет знать перерождения из-за стыда за своего брата, – выдыхаю последнее.

Аннамец одним прыжком оказывается возле меня и заносит руку с кортиком, метясь мне в горло, но змея, что уже скользила по моему предплечью, привлеченная особым стуком, испугалась резкого движения и напала первая.

Истошный крик разрезал пространство, когда огромная кобра впилась в запястье Сан Хуна, он оступился на ступенях и начал падать, роняя кортик на пол.

Моя рука уже была свободна, хватаю кортик.

– Эдвард!

Он уже вскочил на ноги и ударил головой стоящего рядом аннамца.

– Взять их! Взять! – хрипел на полу Сан Хун, сжимая место укуса. – Убить!

Перезала веревку, освобождая вторую руку, и бросилась к Эдварду, одним движением разрезая и его веревки.

На крик сбежались другие аннамцы с ружьями, но Эдвард сразу же уложил их, выстрелив четко в головы.

Вокруг нас стонали раненые охранники, а по телу Сан Хуна вилась черная кобра, он еще был жив.

– Все равно…– хохотал он, захлебываясь пеной, – все кончено…все кончено…

Эдвард подскочил к нему и одним выстрелом пристрелил змею.

– Говори, как вы собрались убить губернатора и короля?! – взревел он, хватая умирающего Сан Хуна за мундир и резко встряхивая. – Говори!

Нарастающий шум шагов, заставил нас резко обернуться. Вооруженный до зубов, к нам бежал отряд аннамцев.

– Эдвард! Бежим! Бежим! – хватаю я его за руку и увожу в противоположный коридор.

Эдвард отпускает Сан Хуна, тот растягивается на полу, тело начинает бить конвульсия, он задыхается.

Черный коридор, покрытый с верху до низу вырезанными в камне фигур чудовищ и жутких существ, вел нас вперед. Эдвард, привязав кортик к поясу, и еще один кинжал в ножнах повесив за спину, то и дело останавливался и стрелял. Аннамцы не отставали.