Пока загружалась операционная система планшета, Павлик угрюмо оглядывал место своего заточения. С крепостным валом он наверняка ошибся. Стены ямы вовсе не выглядели новоделом. Замшелая каменная кладка производила впечатление средневековой древности. Это означало, что и яма, и сам Павлик находились где-то за пределами Глуска.

Wi-Fi не было. Павлик встал на цыпочки, вытянув руку с планшетом вверх. Wi-Fi по-прежнему отсутствовал. Он снова уселся рядом с мумией и машинально нажал пальцем на ярлычок игры с японскими кроссвордами, надеясь отвлечься, но так и не смог сосредоточиться на головоломке. Тогда он включил пасьянс «Косынка» и начал перемещать карты, почти не думая о них. Только бы убить время. Жалеть разряжающуюся батарею без наличия Wi-Fi не имело смысла. И Павлик её уже не жалел, полностью сосредоточившись на жалости к самому себе.

Чем дольше он играл, тем сильнее уходил в игровой процесс, а когда через полчаса пасьянс ему наскучил, Павлик снова включил японские кроссворды. Головоломка захватила его внимание полностью. Он даже не заметил, как мокрая рубашка высохла на нём. От игры он оторвался только к полудню, когда солнечные лучи осветили почти две трети высоты его темницы. Правда, только с одной стороны.

– Держи. И смотри, ничего не нажимай, – обратился Павлик к мумии, аккуратно положив ей планшет на ноги в области таза.

Планшет, опиравшийся на согнутую в колене ногу мумии, как на подставку, опущенный подбородок, создавали впечатление, что мумия и вправду рассматривает кроссворд, пытаясь понять, в какой клеточке поставить крестик, а какую закрасить. Павел хмыкнул довольно и встал.

В боковом кармашке рюкзака лежал тонкий и стильный пенал из нержавейки, внутри которого надёжно спрятались от повреждений два механических карандаша и три шариковые авторучки. На солнечной стороне Павлик нашёл в камнях щели, куда он смог воткнуть все авторучки и один карандаш. На них он повесил для просушки брюки, туфли и носки. Оценив свою работу, как удовлетворительную, Павлик снова уселся рядом с закутанной в бинты фигурой.

– Спасибо, что посторожил, – произнёс Павлик почти весело, забрав у мумии свой планшет. – У тебя попить не найдётся?

Через два часа солнечные лучи начали выбираться из ямы, так и не достигнув головы Павлика, даже когда он стоял в полный рост. Становилось понятным, почему земля здесь, внизу, такая сырая и затхлая. Вечная сырость. Павлик поёжился. Розыгрыш затягивался, гнев на устроителей такой длинной шутки куда-то улетучился, оставив в душе место лёгкому раздражению и бесконечно большой обиде. Он уже не играл. Боялся, что застрял здесь до темноты и хотел сохранить батарею на случай, если возникнет необходимость подсветить окружающую обстановку. Хотелось есть и пить. Причём пить хотелось нестерпимо.

Когда место его обитания окутал густой полумрак, Павлик надел брюки, но носки и туфли не тронул, боясь их снова промочить. Чавкая босыми ногами в грязи, он перетащил мумию на другую сторону ямы, полностью оккупировав принадлежавшее ей сухое место. Сухим оно было с большой натяжкой. Земля в яме была влажной везде, но здесь не чавкала, не хлюпала и не пролезала меж пальцев противными скользкими колбасками.

Темнело. Две звезды над его головой, проявленные тьмой, медленно, со скоростью дохлой мухи, ползли к краю ямы. При скудном свете планшетного экрана, Павлик достал из рюкзака всё, что посчитал ценным, и сложил у края кочки. Разложил на земле раскрытый рюкзак. Придерживая, чтобы он не сполз с возвышения, попробовал, скорчившись, на него улечься.

Как ни странно, он заснул. Сон был беспокойным и чутким, прерывавшийся от малейших шорохов, как мнимых, так и настоящих. Дважды он включал планшет и светил на мумию. Каждый раз, когда свет падал на неё, мумия делала вид, что незваный агрессор, захвативший в яме самое козырное место, ей не интересен. Успокоенный отсутствием попыток мумии предъявить права на кочку, Павлик засыпал снова.

Второй день прошёл в уверенности, что он будет последним днём, проведённым им в этой яме, да в тягостном ожидании, когда его извлекут наверх. Он ждал, когда ему объяснят наконец-то, в чём и перед кем он провинился. Его положение больше не походило на дурацкую шутку или прикол. Оно походило на наказание. Павлику не терпелось выяснить её причины и оправдаться. Вины он за собой не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, кроме всепоглощающего чувства жажды. Даже голод отошёл на второй план. Чтобы как-то отвлечься от оставленных прошлым вечером его собственными голыми пятками ямок, в которых поблёскивала выступившая из почвы вода, Павлик пел песни и декламировал вслух стихи. Все, какие знал, включая те, которых не знал, а помнил одну-две строчки. Слуха у Павлика не было даже на пять копеек, равно как и голоса, но это не мешало ему исполнять самому себе на бис те музыкальные и поэтические опусы, которые, на его взгляд, получились наиболее удачно. Самые любимые произведения исполнял по нескольку раз, иногда начинал их заново, не успев, как следует закончить. Когда стемнело, Павлик улегся на своё неудобное ложе и заснул, утомлённый пением, без сновидений и тревог.

Утро было туманным. Часть тумана сползла по каменным стенкам в яму и охладила тело Павлика влагой, принудив трястись мелкой дрожью. Тем не менее, Павлик разулся, встал, и, пристроившись рядом с мумией, справил большое и малое дело, добавив к вонючим ароматам ямы ещё один неприятный оттенок. Чувствовал Павлик себя отвратительно: голова раскалывалась от боли, тело ломило, горло саднило. Боль в горле можно было бы списать на вчерашнее пение, если бы не остальные симптомы, красноречиво говорившие, что он простыл. Длительный отдых в сырой яме, дно которого никогда не видело солнечного света, курортом не назовёшь. К тому же носки и туфли он одевал только на ночь, дождавшись, когда ступни подсохнут и можно будет обтереть грязь руками, а затем антибактерицидной влажной салфеткой.

Пить хотелось ужасно. На самом большом отдалении от своих экскрементов, Павлик выкопал ладонями аккуратное углубление, очень быстро наполнившееся водой. Мутной, грязной воды собралось около трёх литров. Нос Павлика, уже привыкший к запахам ямы, всё равно чувствовал, как она смердит. Тем не менее, это была вода.

В стопке канцелярских предметов, сложенных возле его лёжки, нашёлся рулончик скотча сантиметровой ширины, а в пенале – изящный канцелярский ножик с узким лезвием. Трясущимися от озноба руками, он разрезал две пластиковые папки и скрутил из них кульки, тщательно заклеив швы скотчем. Температура была небольшой, но озноб, вызванный постепенным её повышением, сотрясал тело до зубной чечётки, мешал водворять идеи в жизнь именно таким образом, как Павлик их задумал: два кулька должны иметь в острой части небольшое отверстие, в двух других отверстия отсутствовали. Возился он долго, но, тем не менее, у него всё получилось.

В самом чистом месте своей рубашки Павлик вырезал лоскут величиной с ладонь, затем сложив вчетверо, аккуратно уложил на дно дырявого кулька. На дно второго дырявого кулька легла сложенная несколько раз влажная салфетка, даря надежду, что ни одна бактерия сквозь неё не просочится.

Желтовато-серые капли падали в «стакан», торчавший между колен. Павлик был разочарован. В его мечтах вода должна была получиться кристально чистой, почти родниковой, но она была похожа на помутневшую мочу. Бактерии в ней наверняка были. Павлик даже представил, как они резвятся в воде, этакие микроакулы, зыркают на него из кулька наноглазками и скалят нанозубки, ожидая возможности вонзить их в стенки его желудка.

«Вот ведь твари какие! – думал Павлик, вглядываясь в воду. – От такой воды и помереть недолго. Но ведь и без них нельзя. Если, к примеру, убить все бактерии, живущие в человеке, человек умрёт. А добавь их немного, совсем чуть-чуть, чайную ложечку и человек опять умрёт. Со смертью тоже не всё ладно. Человек умер, а бактерии продолжают существовать. Мало того, именно они превратят бренное тело в чернозём, давая ему новую, нечеловеческую жизнь. Так что такое жизнь? И что такое смерть? И где они находятся? В сердце? В мозгу? Или, как у Кащея Бессмертного, на кончике иглы, которую можно представить в виде малюсенькой бактерии? Надеюсь, бактерии из воды подружатся с теми, что во мне живут. Очень надеюсь»

Павлик зажмурился и отхлебнул воду. Совсем маленький глоточек. Вода потекла по горлу целительным снадобьем, облегчая существование измученного тела, но недостаточно, даже ничтожно. Жадно осушив самодельный кубок до дна, Павлик сменил салфетку и зачерпнул новую порцию воды для фильтрации. Переступив через барьер страха быть убитым избытком бактерий, он фильтровал воду и пил, остановившись только после четвёртой порции. Затем дремал, прислушиваясь к процессам в своём животе. Озноб исчез, уступив место обильному потению. Это был хороший знак, говоривший о том, что температура спадает. Вечером он выпил ещё два кулька воды, пахнущей гнилью и антисептиком из салфеток. Температура опять заявила о себе, а ближе к ночи заявили о себе и бактерии из воды, начав бурный конфликт с бактериями его живота.

Полночи Павлик пытался уснуть в перерывах между бдениями на корточках возле мумии, не обращавшей никакого внимания на звуки и запахи, издаваемые его кишечником. К утру, боль в области пупка и ануса была нестерпимой. Ему казалось, что он досидится до выпадения прямой кишки и, когда очередной раз садился на корточки, придавливал пальцами кожу рядом с анальным отверстием, надеясь, что это поможет удержать прямую кишку на месте. С рассветом пытки поносом и температурой вымотали его окончательно. Он забылся тревожным сном на своей кочке, поминутно постанывая, переживая ночные муки в зыбких и неясных сновидениях.

Проснулся Павлик после полудня. Измотанный лихорадкой и диареей, он сидел у стены, обхватив колени руками, смотрел на ямку с призывно поблёскивавшей водой и издавал странные звуки. То ли скулил, то ли плакал без слёз. Его сухие, потрескавшиеся губы кривились в безобразном оскале, искажая серое, измождённое лицо, бывшее совсем недавно ухоженным и холёным. Все мысли его были сосредоточены на воде, но он сдерживал себя, боясь повторения прошлой ночи. Душевная борьба с желанием выпить отраву из лужицы, была отчаянной, напряжённой, но не долгой. Через полчаса он сидел с кульками в руках, процеживал влагу, дарующую жизнь на короткий момент и убивающую затем обезвоживанием и болью. Процеживал и пил. Затем сидел возле мумии на корточках, охая, кряхтя и ругаясь. К середине дня его шатало от изнеможения и безудержно растущей температуры. Он передвигался по своей тюрьме по-стариковски, мелкими шагами, держась за стенку обеими руками, не забывая осыпать своих мучителей бранью и проклятиями.

К концу дня, напитавшись его жизненными силами, напасти взобрались на плечи Павлика непомерным грузом, свалив с ног. Зачерпывая воду для очередной фильтрации, Павлик почувствовал, что сознание покидает его. Там, у самого подножия угольно-чёрной бесконечности, в ускользающей яви, промелькнул молнией и исчез в кромешной тьме небытия страх захлебнуться, если он упадёт вперёд, но повлиять на движения ослабшего тела, этот страх уже не мог. Павлик упал лицом в рукотворный источник воды и забулькал грязной жижей.

Где-то далеко-далеко играла невыразимо пронзительная в своей тоске и грусти мелодия, похожая на мелодию из кинофильма «Сибириада». Она не отвергала мечту Павлика о спасении и благоденствии. Она лишь сулила тяжкие, почти невыносимые трудности на пути к ней. От этой мелодии тускнели и блёкли радужные краски сна, вырывая Павлика из небытия подобно тому, как хирург, извлекает человеческое дитя из утробы сквозь разрез в материнской плоти. Извлекает на муки и страдания, на поиски и сомнения, на печали и горести, на любовь и ненависть.