Никто на неё не смотрел. Будто бы она была невидимкой, или её вовсе не существовало. «Серые» столпились перед трупом мужчины, не обращая внимания на девочку, с головы до ног перепачканную свежей кровью. Все они, как и «серая» лежавшая под столом рядом со своей головой, не были людьми. Самым подходящим названием для этих тварей было слово «кадавр». Скопище кадавров – оживших странных скульптур некоего безумного мастера. Она уже не боялась этих людей, найдя в их поведении подтверждение словам человека, убитого ею. Она одна из них. Чем дольше Эля находилась в окружении «серых», тем сильнее разгорался в её душе страх совсем другого рода, страх перед грядущим перевоплощением, перед собственной трансформацией. Он ещё не проник в её сущность полностью, ведь способность человека видеть желаемое вместо действительного, стократ сильнее реальности, пока реальность недостаточно очевидна.

Эля выдохнула громко и стала решительно проталкиваться к выходу. Она проскальзывала между истощённых тел и те шатались, подобно сухому тростнику на зимнем ветру. Когда до свободного пространства на лестнице осталось рукой подать, толпа «серых» поняла, что сегодня им не придётся никого принимать в свои ряды, развернулась, и двинулась вместе с Элей вниз по ступенькам. Эля шла неспешно в гуще этих существ и вспоминала.

Она вспоминала день, который, как Эля узнала сегодня, изменил её саму и её жизнь навсегда. В тот день, почти год назад, было тепло и солнечно, как сегодня. Их класс, состоявший из семи человек, привели в парк, где к гранитному постаменту памятника Степану Шутову, взрослые привязали «серого». К тому времени «серые» встречались не так уж часто и многие из детей никогда их не видели. Отловленный и привязанный в парке «серый» был призван просветить детское неведение и породить в душах детей страх и осторожность к этим опасным сущностям.

Дети стояли в метрах пяти от пленника. Татьяна Аркадьевна долго рассказывала им историю появления в человеческом обществе этих необычных существ. Всё это время Эля не могла оторвать взгляда от белёсых глаз «серого». Даже гримасы, искажавшие жуткое лицо существа, когда солнечные блики падали на его глаза сквозь листву ясеней, трепетавшую на лёгком ветерке, не отвлекали Элю от созерцания этих глаз без зрачков. Отсутствие зрачков так заинтриговало Элю, что после уроков она решила удовлетворить собственное любопытство и незаметно прошмыгнула в пустой парк.

За парком, в той стороне, где протекала речка, и где раньше был ФОК, раздавался железный перезвон. Это в мастерской работал кузнец со своим подмастерьем, ремонтируя очередной сельхозинвентарь, вышедший из строя. Над бывшим стадионом поднимался в чистое, безоблачное небо густой столб дыма. Там жгли из берёзовых веток уголь для кузни и добывали дёготь из бересты. Если бы не эти признаки жизни, можно было бы решить, что посёлок вымер. Но это было ложным впечатлением, потому, что каждый житель сейчас занимался своим делом: кто на своём подворье, кто за пределами Глуска. Одни возили на тачках глину на территорию хлебзавода, другие изготавливали и обжигали кирпичи для стены, воздвигаемой вокруг остатков посёлка, приспособив для этого печи хлебопекарни. Работы хватало всем. Заготовка дров, сена, грибов и ягод для общественной столовой, охота, рыболовство, были малой частью каждодневных трудов, выполнявшихся вручную, ведь электричество в посёлок давали не часто, а бензин и вовсе считался непозволительной роскошью.

Эля остановилась напротив «серого» и с минуту наблюдала за его судорогами. «Серый» не был погружён в свои грёзы. На солнце «серые» выпадали из сказочных снов и терпели от этого страшные муки. Выцветшие глаза «серого» были широко открыты и обращены в сторону возникшей перед ним девочки, но видели ли её, понять было невозможно.

Девочке было страшно приближаться к «серому», но любопытство зачастую сильнее осторожности. Чем ближе она подходила к этой импровизированной голгофе, тем больше в ней росла уверенность, что существо следит за ней, не смотря на судороги и гримасы, ежесекундно искажавшие черты жуткого лица. Подойдя на расстояние трёх метров, Эля смогла разглядеть, что губы «серого» искусаны, но раны не кровоточили, открыв солнцу точно такую же серую плоть, как и кожа губ, только чуточку темнее. В уголках губ существа подсыхала густая пена, а подбородок блестел от вытекавшей изо рта слюны. Для иссохшего тела это являлось губительной потерей влаги. Истекание слюной – так воздействовало на несчастных яркое солнце, ускоряя их переход из мира снов в потусторонний мир. Зрачков «серого» Эля не видела по-прежнему, но движения его головы, когда она попробовала смещаться на несколько шагов в сторону, подсказывало девочке, что зрачки должны быть.

И Эля решилась. Она подошла к «серому» вплотную, поставила ногу на гранитную ступень, бывшую когда-то цветочной клумбой, ухватилась за толстую верёвку обхватывавшую «серого» на уровне пояса, и выпрямилась в полный рост. Встав на носки, девочка прижалась к существу всем телом, чтобы сохранить равновесие и удержаться. В эту минуту в ней даже проснулось лёгкое чувство гордости за себя и жалость, что никто не видит, насколько она решительна и отважна.

Эля потянулась вверх, заглядывая в глаза «серому» в поисках зрачков. Зрачки были. Крошечные, похожие на лёгкий укол иголкой в белую поверхность тонкой бумаги. Эля увидела их и даже обрадовалась своему открытию. Она отпустила веревку, чтобы спрыгнуть на брусчатку и в этот момент существо плюнуло. Плевок пришёлся в левый глаз под самую бровь. Эля успела зажмуриться, и теперь стояла, содрогаясь от омерзения, чувствуя, как течёт по веку, набегая на ресницы нечто холодное и густое.

Эту отвратительную субстанцию следовало бы смыть сразу, но воды поблизости не было, а идти с зажмуренным глазом через весь посёлок ей не хотелось. Эля долго тёрла глаз ладонями и подолом платья, стоя в двух шагах от памятника и серого существа, апатично кривлявшегося под лучами солнца…

Эвелина ждала сестру у калитки, поставив одну ногу на педаль Элиного велосипеда. Она была готова сорваться с места по первому признаку опасности и умчаться в сторону посёлка. Эра сидела на своём сидении и крутила головкой, стараясь увидеть дверь школы, откуда должна была появиться Элеонора, но рюкзак, оттопыренный консервными банками, мешал ей сделать это, упираясь в велосипедное седло.

– Где «серые»? – первым делом спросила Эва сестру, когда та прикатив второй велосипед, прислонила его к калитке и подошла к ней.

– Ушли назад в библиотеку.

– А ты?

– А я здесь.

– Как ты от них сбежала? – настойчиво допытывала сестру Эва.

– Сказала, что приведу им тебя, потому что ты вкуснее, – ответила Эля и захохотала громко и истерично.

Эва слушала смех сестры и понимала, что если она будет настаивать на исповеди, сестра разревётся белугой. Интуиция подсказывала ей, что лучше подождать, пока Эля успокоится и всё расскажет сама.

– Сейчас за грибами? – деловито спросила она.

Эля осмотрела мокрый от крови подол своего платья и произнесла тихо и безжизненно:

– Домой.

Мамы дома не было. Она редко бывала дома. Папа принял от детей консервы, с грустной улыбкой выслушал их рассказ, в котором напрочь отсутствовало повествование о приключениях старшей дочери. Потом задумчиво готовил ужин из добытых дочерьми продуктов, ожидая, когда нагреется вода для купания.

За ужином Эва спросила:

– Па, а что теперь будет со школой?

– Думаю, её сожгут. Забросают окна бутылками с зажигательной смесью. Их ещё достаточно.

– Жалко школу, – проговорила Эля и внутренне содрогнулась, вспоминая дневное происшествие.

– Конечно, жалко. Как было жалко больницу с поликлиникой, как было жалко гимназию и «Семь ветров». Но отправлять внутрь даже вооружённых людей нельзя. А вдруг кто-то случайно поцарапается или споткнётся и расквасит себе нос. Представляете, что тогда будет? – в ответ три дочери согласно кивнули головами, хотя представила такую ситуацию только Эля.

Потом они долго играли в «Монополию», в ожидании мамы, а когда к десяти мама не пришла, папа отправил детей спать. Вымыв посуду, заглянул в комнату Эли.

– Не спишь? – спросил он еле слышно, на случай, если дочь заснула.

– Не сплю, – так же тихо ответила Эля.

Папа пришёл с большой кружкой горячего чая. Он уселся на край кровати, поставил кружку на прикроватную тумбочку, помолчал немного, устало потирая ладонями лицо.

«Как получилось так, – думал он, – что мы собственными руками угробили свою жизнь, создав вместо неё какую-то апокалипсическую псевдореальность, в которой нет ничего настоящего. У нас уже нет прошлого, нет будущего. Прошлое опять переписывают политики, будущее грядёт убогое и унылое. А что с настоящим?

Единственное, что вокруг меня сейчас настоящее, это чашка капорского чая, собранного, ферментированного, высушенного и заваренного мной самим. Да ещё тощая собака во дворе и кот-бродяга, являющийся домой только тогда, когда в конец изголодается.

Поселок, в котором я живу, призван объединять своих жителей в единую общину, но уже никого не объединяет, кроме маленькой группки активистов, поэтому он тоже псевдо. Такой же псевдо, как и остальные поселения на этой умирающей планете. Что же ещё реально? Наверное, моя собственная уникальная личность со своим уникальным сознанием. И эта драгоценная уникальность вынуждена проводить свою жизнь в этой псевдореальности. Она чувствует себя беспомощной и ненужной. Эта уникальная личность с уникальным сознанием чувствует себя, нет, не птицей в клетке. Она чувствует себя мышью, приземлившейся на картон, густо смазанный ловчим клеем для мышей и крыс. И помощи ждать неоткуда, потому, что я уже очень давно лежу на этом картоне, и так испачкался клеем, что моя жизнь вне картона уже несовместима с настоящей, а не псевдо жизнью.

Я не один. Нас много по всему миру. Молодых и старых. Вымазанные сильно и вымазанные только немного, только с той стороны, которой недавно влипли в ловчий клей. Не вымазанных клеем нет. Те, кто считают, что не прикасались к клею, на самом деле еще не осознали, насколько сильно они в него вляпались. Мы лежим на картонке с красивым названием Земля, и смотрим на тех, кто лежит ближе к нам. На жен, на родителей, на соседей, на детей.

Как нам удается жить так, чтобы наши личные неповторимые сознания, отравленные псевдожизнью, не кричали от постоянной боли? Как у меня получается жить с ежеминутной мыслью о смерти своего ребёнка? Где мне взять сил и решимости, умертвить эту уникальную личность с её уникальным сознанием и после этого продолжить жить самому?»

– Страшно тебе было? – наконец-то решился он.

– Мама не пришла ещё? – проигнорировала любопытство папы Эля.

– Нет. Ты же знаешь, что наша Мария самое деятельное создание на свете. Она не может не находиться в гуще событий и ни одно решение общественного комитета не обойдётся без её поправок. Собрание ещё не кончилось.

– Пап, если я, вдруг, начну становиться «серой», убей меня, чтобы я не превратилась в монстра. Хорошо?

– Я посижу тут рядышком, пока ты уснёшь, глупышка, – проговорил папа и поцеловал Элеонору в лоб. До его ноздрей донёсся тончайший, почти неуловимый запах волос дочери и сердце его очередной раз сжалось от невыносимой боли. Волосы дочери пахли жасмином. Они с женой чувствовали этот удручающий запах уже больше месяца.

КОНТАКТ

Он подошёл ко мне и произнёс:

– Смотли, что у меня есть!