Темнеющая весна (страница 11)
Анисию что-то дернуло. Где-то она уже слышала что-то подобное… она вздрогнула – Полина говорила такое при Игоре когда-то уже неприлично давно. Откуда у них с Всемилом могут быть одни и те же мысли о жажде невиданных чувств? Страх укоренился где-то в груди, болезненно шевеля запрятанное там сердце. Что же такое он, все – таки, натворил, чем так гордится?
– Видишь ли, дорогая, если бы ты была права, я был бы разложившимся человеком, достойным жалости пополам с презрением. И про меня можно было бы написать тысяче страничный роман о пользе рамок. Но я по-прежнему пью жизнь. Без моих экспериментов это было бы чертовски скучно… Я просыпаюсь и радуюсь свету в окне, даже если ноябрь. Если нет живости ума, человеку всегда скучно. И с собой, и с другими.
– Дар как раз в том, чтобы описать бремя наших страстей, не прибегая к…
– В таких тонких материях нет универсальных советов.
Анисия почувствовала правоту отца.
– Есть. Искренность.
– Да что ты можешь понять… Современная публика пресыщена, ее уже не поманить обычными историями. Ей подавай сатиру, многоступенчатую форму, тайны и интриги, безумных персонажей, кровавые убийства! А потом тебя все равно забудут.
– Ваше нынешнее творчество – это помои. Что, как не больное самолюбие, побудило вас на этот путь?
Анисия жаждала, наконец, задеть отца. Но Всемил лишь благосклонно ответил:
– А чье угодно творчество когда-либо не являлось подобным? Произведение – это призма автора, его кривое зеркало. Станет ли оно значимым, зависит лишь от границ допустимого в нынешнем сознании людей. И от того, на какие точки оно нажимает. Да и раздутые обсуждения от нечего делать на что-то влияют. Даже реакция людей, как и времени, сильно переоценены. И отнюдь не являются гарантом подлинного сокровища. Подумай только… все, что мы создали – пшик. Не вселенные внутри нас, исписанные непонятными символами алфавита, а пшик. Который никогда не поймет инопланетная жизнь, если она существует. Не обладая нашими органами чувств, нашими внутренностями…
Анисия взволнованно молчала.
– Меня крайне тревожило само существование непризнанных, неудавшихся писателей, потому что больше всего я боялся пополнить их ряды. Мучил вопрос – бездарны ли они или просто…
– … просто не бьют по инстинктам, которые объединяют всю нашу массу с древности.
Анисию охватило непонятное чувство. Только минуту назад она ни за что бы не согласилась с отцом, а вот уже выговаривала то, что, по ее мнению, он бы произнес через секунду.
– Бить по ним тоже надо умело, – улыбнулся Всемил. – Но я в итоге понял, что разлагаешься ли ты… или ведешь жизнь аскета… это не важно. Нет универсального совета, как обратиться в гения. Мы вообще до сих пор не ведаем, как и почему человек становится гением. И становится ли вообще, а не лишь носит этот претенциозный титул. Кем это меряется? Потомками? Но не измерить ведь гениальность авторов сожженной Александринской библиотеки. Как и наших Загоскиных и прочих Бесстужевых – Марлинских. Современники носили их на руках, коллеги по перу пели оды. А где они теперь? И в нутро эпохи они попали – да все без толку. Важно лишь то, что сидит в нас, что мы можем сказать миру. Что-то уникальное, цельное в любом случае в нас будет, нужно лишь уметь вовремя ухватить это, вынуть и раздуть. Но окажется ли это необходимым времени и вечности – вопрос без ответа. Возможно, лишь наша бурная биография по причине околачивания в нужном кругу оставит нас в истории. Согласись, как многие ищут пути, чтобы чувствовать ярче – адюльтеры там… рулетка. А кто-то трусоват и потому читает книги. Или пишет их.
– Культ таланта злит меня. Кто вообще вообразил, что люди, которым повезло получить образование и обладать достаточным временем, чтобы совершенствовать навык, лучше тех, кто просто честно трудится? Разница ведь только в везении оставить материальное доказательство процесса своего чувствования. Мы все в социуме выполняем уникальную функцию, хотя врачей почему-то никто не обожествляет. Потому что они не умеют красиво связать пару предложений на злобу дня. Этот фанатизм в создании кумира давно ставит меня в тупик. Ну, Пушкин… А что Пушкин? На что он повлиял? Что, не стало войн, люди перестали болеть, умирать? А Достоевский? Он что, остановил народников своими «Бесами?». Эти люди лишь заявлены как совесть нации. Но по факту ни на что на самом деле не влияют.
– Но ведь пишут они превосходно.
– Конечно. На любом поприще найдутся труженики, отточившие навык до совершенства. Но зачем же их возводить в ранг божеств?
– Что ж… нашу одержимость зеркалами и разгадками ведь никто не отменял. Надо же людям как-то облегчить непростое здесь пребывание. Вот и воспеваем мы трутней вроде меня.
– Необязательных трутней. Таких же, как ваша фальшивая философия. Куда она нас заводит? Целые нации подхватывают ее, как грипп. И что они ради нее совершают? Не будь французской новой философии, была бы другая, и история пошла бы иным манером. Но все равно бы пошла. Так в чем такая важность именно нас, нашего времени, в которое мы с пеной у рта вклеены? За которое мы умирать готовы? История все равно будет двигаться вперед, и все равно ей, что нам подсунут как идею. Не будет Александра, будет другой кто-то. И иной виток, и иных деятелей будут так же описывать в повестях. А люди будут свое невосполнимое время тратить на обличения и осознание уже их. А, вымрет человечество, так его нишу займет другой разумный вид. Так что все это не важно втройне.
Выражение лица Всемила продолжало меняться. Он несколько сбито с толку, но заинтересованно сказал:
– Но так ведь… Можно вообще все отменить, окрестить бессмыслицей, раз мы движемся в бездну.
– Так и есть. И это было бы честнее. Мы до сих пор ровно ничего не ведаем о космосе. И туда же, стишки пописываем. Потому что это легче, чем тайны природы приоткрыть, не так ли? Слова, слова, просто слова… А где факты? Где достижения науки, победившие смерть, болезни? Почему искусство развивается настолько быстрее науки? Не потому ли, что оно легче? Рифмоплеты пишут про губки и талии, а потом в тридцать лет отдают богу душу.
16
– Ты должен был простить меня, – сплеча рубанула Анисия, хотя топталась на пороге.
Она ждала в ответ ненароком обнажающее себя презрение, истлевшую ненависть, месть, злорадство…
Но Алексей, будто и не удивившись ожидаемому вторжению, ответил:
– Я простил.
Анисия быстро глянула на него и сжала губы. Эту постылую беззащитность она не могла обезвредить ничем из своего арсенала. Поэтому она в каком-то порыве прискользнула к Алеше вплотную и поправила воротник его белой рубашки с высоким воротом. Алеша посмотрел на нее с задумчивой выдержкой и напряг ноздри.
Затем она просочилась в квартиру и расселась на диване, негодуя на то, что не может залезть на него с ногами. Алексей бестревожно закрыл за визитершей входную дверь.
– Тебя не смущает, что кто-то может увидеть тебя? – сипло спросил Алеша своим разоруживающим голосом.
Эти опасения вновь породили в Анисии мысль, как счастливо непохожи ее похождения на зачехленный мир ее современниц. Но и в этом постулате виделось уродливое смещение акцентов, недооценивающее вариации каждого отдельного человека.
– Ты в самом деле задаешь мне этот вопрос? – отображение ее улыбки скребануло по лицу Алеши.
Алеша безмолвно смотрел на нее. Для Анисии составляло трудность держать свои мысли в определенном направлении. Всплывающие нарезки их общего прошлого ранили своей умилительной простотой в солнечной глазури. Она задавила их и принялась разглагольствовать:
– Почему-то мне с детства казалась невыносимой жизнь моих современниц… Я все меряла их акценты на себя. Но почему им не может казаться такой же моя собственная жизнь? Нет ли здесь с моей стороны какого-то высокомерия? Высокомерия в жалости, в недооценке их чувственного опыта…
– Скорее, довольство собой. Нечастое качество.
Анисия внимательно всмотрелась в его новое лицо. Вновь пролезли из сердца затравленные дымом табака и перетираемыми идеями времена, в которых то разбавлялись, то лепились личности. Неповторимые, и все же до пугающего подверженные систематизации. Тогда утрата хотя бы частицы этих мгновений казалась невообразимой… Но приходилось существовать дальше, почти все и растеряв. Как же придется дряхлеть и умирать, если теперь из седла выбивает даже это?
– Ты работаешь врачом? – прямо спросил Алексей.
Анисия вползла в уже намеченную морщинку над переносицей.
– Нет, – горько усмехнулась она. – Мужчины соблюли свои интересы. Им и их самих-то много. Иначе они не шли бы на войны с таким аппетитом.
– Ты можешь работать в больнице. Пускай на должности пониже. Пускай медсестрой, фельдшерицей. А там и разрешат опять учиться.
– Мы будто получили билет в реальный мир с подмостков Михайловского, где разыграли уникальный спектакль, к которому оказался не готов зритель.
Алеша непонимающе повел головой.
– Но и не для того, чтобы сидеть в безветрии. Сама же говаривала, как скучно тебе в имении тетки.
– С этим безмятежным небом… – протянула Анисия, вспоминая катастрофически совершенную негу тех мест и такую же недвижимую, порастающую тиной жизнь местных крестьян.
Однако следом лизнуло удивление – с гнета лет эта стылая картина уже не казалась столь мертвенно – разглаженной. Напротив, то остановившееся спокойствие в отдалении, за пестрящими сентябрем березами, вдруг показалось вожделенным. Как и тоска лица мамы, насущность уткнуться в ее еще не начавшую увядать шею. Ведь, по сути, кому Анисия нужна на самом деле? Обнаженная, колючая…
– Если ты намеревалась прозябать за богатым мужем, к чему так далеко ехала? То же самое ты бы спокойно провернула и в Петербурге.
Анисия обомлела. Откуда только проявились эти сильные отрицательные эмоции в этом умиротворенном юноше? Но ведь уже тогда она ощущала это в нем, в выпуклых обрезках его слов, в полуоборотах головы с чересчур умными глазами. Не объяснять же ему о нежданном расслаблении после обязательного груза жизни вскладчину, наизнанку. О волнующем вступлении в материнство, о котором прежде даже думалось с брезгливостью. То, что прежде воспринималось с сардоническим фырканьем, уже не вызывало былой бури, будучи совершенным. Даже к материнству оказалось можно приспособиться. И необъяснимо извлечь из него наслаждение.
Хотя Анисии до сих пор и не хотелось вспоминать травмирующее состояние не быть хозяйкой собственному телу и кровавое притирание к сыну, разрушившему прошлый мир собственной зависимостью от нее. Неидеальный мир, который все же не хотелось терять, потому что впереди маячила лишь бездна неизведанного, не пережитого и не принятого. От сына она бежала до сих пор, не в силах не возвращаться и не погружать губы в нежнейшую пухлость щечек. Все казалось, что Аркадий продолжает тянуть из нее силы, которых становилось жалко. Это Павлу легко было распылять себя на ребенка, как и на окружающих. Он будто подпитывался тем, что отдавал слова.
– Прежде ты не позволял себе критиковать остальных, – с раздражением обороны ответила Анисия.
– До этого я взирал на людей с не проходящей жалостью. Все их разговоры воспринимал как заблуждения избалованных, но очаровательных детей.
– А тебя против воли доставили во внешний мир, лишенный глубины мира духовного…
– Против воли ничего не бывает, – сдержанно улыбнулся Алеша.
Но посмотрел на Анисию так, будто добрался до так давно ускользающего источника.
Анисия зачарованно наблюдала за его гигантскими глазищами причудливой смеси светло-голубого и салатового.
– Ты привык, что кто-то, кто якобы знает лучше, может поучать других единственно на основании того, что наделен мифическим на то правом, – брякнула она неспокойно, отчего-то заранее нападая на него.
– Некоторым нужен проводник, – невозмутимо изрек Алексей.