43

Всемил возлежал на огромной кровати с безвкусным нагромождением каких-то то ли тряпок, то ли штор наверху. Вокруг вяло суетились полусонные прислужники, мало впечатленные болезнью барина – мало ли их помирало из-за невыясняемых хворей? Агата слегла еще капитальнее от самого факта нездоровья мужа и напрочь пренебрегла заботами о нем, вдобавок перетянув на себя большую часть прислуги.

Всемил так жадно выжидал кончины кого-нибудь из своих близких, чтобы описать это в собственных раздуваемых страданиях. Вот и дождался… Но на своей шкуре это было вовсе не так воодушевляюще. Это не было даже эстетично со всеми физиологическими подробностями, которые не решился бы разгласить ни один порядочный человек. Болезнь заставила его чувствовать отчаяние неизмеримое. Отчаяние… помноженное на полоумные расчеты, мог ли он избежать болезни, если бы вел себя достойнее.

Нежданно писклявым тоном Всемил надиктовывал завещание. Причитал, что врачи – шарлатаны и не могут дать ему никакой гарантии. Хотя и попы, к чему лукавить… Божился, что оставит церкви приличный кусок своего состояния, только бы за него шли служения. Что-то бубнил о своих прошлых прегрешениях, которые должны были стать не важны сразу же, как он осознал их. Анисия же припомнила какого-то его героя, который кичился тем, что не боится смерти, да и в загробный мир верил слабо.

Когда все ушли, Всемил начал елозить под своим помпезным покрывалом. Анисия в каком-то подгнивающем чувстве тотального бессилия думала, каково ему, всегда жизнь опорожняющему, быть разбитым и жалким. При этом в ней боролось любопытство избалованного зрителя и злорадство случайной справедливости.

Всемил с кряхтением потянулся за графином, маячащим на нагромождении измызганных кружевных салфеток. Подумав о чем-то, он со скорбной миной откатился назад.

– Что же ты, доченька, делаешь? Чем живешь? – неожиданно отойдя от мистически-заунывного погружения, почти бодро спросил он, хоть тут же закрякал и схватился за грудь.

Легкость этого вопроса не перерубила ее убежденность, что сиюминутные гениальные мыслишки слишком мелкие, чтобы озвучивать их. Анисия оттопырила было нижнюю челюсть, но отозвала ее обратно.

– Все еще либералка? – хитро посмотрел он на дочь, подерживаясь за смоченную салфетку на лбу.

Анисия, у которой на провокацию уже заготовлены были страницы отборнейших аргументов, молчала. К чему в сотый раз твердить одно и то же? Ведь действия… действия, наверное, опять выйдут иные. Да и многословие отца начинало ее откровенно утомлять.

– Не иронизируйте над совестью нации, – только и выдавила она.

– Совесть нации… Или возносящие себя таким образом фанатики?

В Анисии мелькнула мысль, не слишком ли словоохотлив Всемил для дефективного.

– Все можно обгадить словами. Ты все копаешься в головах… Но нужно ведь смотреть на пользу для всех.

– Анисия… – с сожалением выдохнул Всемил, морщась будто от ее катастрофической темноты. – Ведь для человека нет и никогда не будет ничего, кроме него самого.

Анисия насупилась. Но скрытая в словах отца правда, которую она не в силах была не признать, сковала ей язык. Омерзение к нему, которое никуда не улетучилось, замерло перед возможностью послушать его идеи, почему-то не сломленные жаром и немощью.

– Ты так убежденно говоришь об этом, будто все об этом знаешь, – пробормотала она.

Всемил внимательно посмотрел на нее.

– Вы хотите умереть за серость – что ж, право ваше, – Всемил мешковато заворочался от слишком долгого пребывания в одной позе. – В лучшем случае через полвека вас признают героями. Предварительно заправски очистив карманчики тех, кто выжил.

Его скептицизм холодящей волной застрял в пальцах Анисии. Иллюзии того, что они добьются грамотных реформ, вдруг натолкнулись на эти тысячелистники слов престарелого греховодника. И в тот же момент зацвела радость, что она не такая поросшая мхом, что сердце ее рьяно бьется и борется.

Всемил с горечью, как показалось Анисии, улыбнулся, будто топчась и по собственным иллюзиям.

– Если каждый так подумает, то ничего и не изменится никогда, – промямлила Анисия.

– Однако же так ровно никогда не было – чтобы ничего не менялось.

И вот потухло светлое чувство вознесения от того, что не перевелись на земле русской былинные герои, не додавили их масляные блины на месте лиц губернаторов.

Всемил продолжал:

– Сознание жаждет выставить нас хоть в чем-то уникальнее и лучше, чем другие. Отсюда и вечная обида ущемленных на тех, кто устроен лучше… Отсюда и социализм.

Анисия ощетинилась.

– К чему унижать тех, кому не повезло?

– Да-да, не повезло. Но психология ведь обиженная, априори ущемленная, ищущая в успехе какие-то лазейки, случайности… Пресмыкающаяся такая психология, – насколько это было возможно, блаженно потянулся Всемил. – Я все это прошел уже давно, моя девочка. Это для тебя происходящее – какая-то диковинка без четких причин и следствий.

– Вы… вы один из тех, кто терпим к нищете, не понимая, как она разлагает… – бросила Анисия. – Только к чему вы тогда прикрываетесь слезливыми рассказами о безбрежном счастье крестьянской жизни? Которой вы не знаете, которой вы не жили! Которая у вас искусственная, вычищенная!

– Не у всех равные способности. Люди никогда не были равны. Не без причины. И не будут, хоть дай им десять свобод. Кто-то работает, а кто-то ноет. И только ждет, чтобы нож вонзить в того, кто работает.

Анисия смотрела на отца с изумлением на себя. Было невероятно, что этот человек подкупал какой-то своей уникальной правдивостью в мире, где все, изворачиваясь, криводушничали на все лады. Анисия желала ненавидеть его, устроить истерику с погромом комнаты, отхлестать отца по щекам. Но лишь недобро рассмеялась, с омерзением обнаружив, что уже даже не клеймит отца, выполняя негласный ритуал очищения в трещащем от иерархии обществе. Неспешно и неслышно и она стала человеком, для которого уродливый поступок кого-то уже не является поводом не кланяться ему при встрече.

– Но вы топите и тех, кто равными стать мог бы… – закончила она безыдейно, потому что массив ее мыслей уже смылся непрекращающейся новью.

– Тут четких линий нет. Так и нечего их себе возводить и в них селиться.