49

Павла… теперь необходимо было ограждать от себя, годной только для палача – Виктора. Чувство вины, разрастающееся в ней после того, как она решила больше не помогать Игорю, стало по-домашнему привычным.

Тогда она и пришла к Виктору, сочась жаждой быть униженной, искромсанной, уничтоженной! Наслышанная о его успехах в разоблачении контрреволюционеров, она сперва вынашивала планы, как очернить себя перед ним и понести наказание. А в итоге лишь попросила сделать с ней то же, что он сделал с Полиной в выгребной яме забвения революционных лет. Тогда он знал, что на стыке культур, времен и сторон света Полине нет возврата в родительский дом.

О да, она знала, что Виктор изнасиловал Полину и убил ее жениха еще в гражданскую междоусобицу. Показательно, что могут сотворить с женщиной доблестные служаки чести и совести, когда им не грозит кара. В революцию добропорядочные девушки опасались ходить вечером без сопровождения. Впрочем, и сопровождение не спасло Полину.

Полина и ее безымянный жених, сожранный вечностью, были заговорщиками в группе, удачно покусившейся на некую большевистскую шишку. В том безвластии у ворот красного террора у них был шанс или вовсе избежать наказания, или огрести его несоразмерно преступлению. И вот тогда, повелев расстрелять ее жениха, Виктор и решил отпустить Полину после допроса. Во время которого дверь была заперта изнутри.

Эту историю рассказал Анисии сам Виктор под влиянием той неподвластной логике откровенности, которая способна одолеть порой самого осторожного и деликатного преступника. Даже сквозь самооправдания понимающего не хуже прочих, что он – преступник и будет судим людьми, которых презирает.

Примыкание к сильному Виктору закружило Анисию. Потому что слишком долго во времена начисто смытого закона ее опутывало бессилие, которое создали для нее другие. И она тучно волновалась перед встречами с Виктором. Даже в жару ей приходилось носить рубашки с длинными рукавами. Ей завидна была эта мужская разнузданность не приукрашивать собственную непривлекательную суть. Но отречься от женского в себе, как изначально планировалось, она так и не сумела. Уподобляться мужчинам, их бескомпромиссности, культу бездумного и показного могущества в конце концов показалось ей тупиком.

Морально она его ненавидела. Ей все хотелось схватить его за шею и вдавить себе под ногти эту лощеную кожу, пахнущую одеколоном. Но физическая зависимость от него разверзала на подступах к сознанию какие-то темные лабиринты, прышущее ядом, бешенством и глубочайшим удовлетворением. Однако, липкий обвал внутрь себя при мысли, что она никогда не сможет поквитаться с его предусмотрительным всесилием, не позволял ей забыться. Кто-то непременно должен был отомстить ему за все, в том числе и за Полину. Но почему Полина сама за себя не отомстила, почему оказалась настолько мягкотела? Не хватало только вмешиваться сюда ей, члену партии…

Анисия презирала его, когда он лежал рядом и случайно дотрагивался до нее своим мокрым остывающим телом. Телом отнюдь не настолько совершенным, как томящее тело Павла. Тело ей, канцелярской санитарке леса, не предназначенное. Анисия открывала глаза и видела перед собой благополучное и суровое лицо Виктора, которое так любят накладывать на себя состоявшие мужчины, чтобы казаться весомее. Она чувствовала, что и сама торжествует над ним и над запретами, разбросанными повсеместно невзирая ни на какие парады нудистов. И это ощущение контроля над собственной жизнью, так и не найденное ей ни на войне с французами, ни во времена хождения в народ, приносило ей неведомое успокоение. Беда была лишь в том, что сменились лозунги на плакатах с Лилей Брик. Но патриархальная Россия продолжала обугливаться невзирая на многообещающие заявления Коллонтай.

И вместо того, чтобы выколоть Виктору глаза, Анисия смеялась над его шутками. Зная и боясь, что припасенный нож в какой-нибудь безрассудный момент врежется ему или ей в спину. Нисколько не обманываясь на его счет, она искала ему оправдания. Потому что он был слишком профессионален, слишком способен. Анисия смотрела на него и видела человеческие глаза, слышала шутки. Она ведь знала зацепки, способные выставить ситуацию не столь однозначной. Да, публично он нападал на отщепенца – Игоря, на которого ополчилась партия. Игоря, который откровенно лез на рожон и был заносчив в его присутствии, Виктор крепко невзлюбил. Но ведь после, тайком, с положенной трубкой и отпущенной секретаршей зло во плоти Виктор совал в чистый конверт деньги, благодаря которым Игорь не голодал.

Анисия не могла понять, как Игорь, которому государство отрезало даже путь к работе на него (то есть к единственной работе), растягивает пуд пшена на неделю, но продолжает смотреть на них с Виктором свысока. И Анисия, вгрызшаяся в выживание любой ценой, ненавидела этого ренегата.

Зато Игорь упивался полным и вполне заслуженным правом возвысить себя тем, что не сбежал, не сдался. И козырял своей истинной русскостью. А остальных нервировала его вполне осознанно высокомерная роль нового Мессии, или даже Кассандры, которая особенно и не пыталась быть услышанной. Люди, как клетки, составляющие ткани, дифференцировались по соответствующим нишам. И Игорь с его железнолобой гордостью облюбовал себе нишу страстотерпца, который, зная последствия, и через вновь навалившуюся цензуру рубит в лицо власть имущим правду-матку. А взамен получает народное сочувствие. Впрочем, лишенное действий. Когда его увезли на Лубянку, он отнюдь не был наивен, что все это очень скоро разрешится,

Именно тогда Анисия нарочито оголтело отреклась от любого сомнения в правоте партии и принялась клеймить сомневающихся последними словами. Страшась и самой засомневаться вслед. А потом, ночью, одержимая видениями золотистого прошлого, испытывала какую-то распластанную досаду на себя юную, глупую, доверчивую, всеми силами пытающуюся получить одобрение. Насколько больше уважала она себя теперь, примкнувшую к сильному, к части чего-то монументального! И, однако же, Анисия почему-то долго не могла заснуть после того, как ложилась в холодную постель. Ее раздражал и щит наивности, за которым мало кто понимал, какая в партии идет грызня и как ими попросту пользуются. Хорошо осознавал это Виктор. И неохотно, но иногда делился с ней подробностями происходящего.

Тем удивительнее было самоубийство Виктора еще до подлинного начала самого темного десятилетия века. Не без витиеватого слога он оставил записку о том, что дело революции зашло в тупик, а он не может этого видеть. Очевидно, чтобы обелить себя для потомков.

Возможно, он знал что-то необратимое, недозволительное, не подлежащее интерпретации. И предпочел уйти из жизни добровольно, с целыми челюстями. А, возможно, и впрямь что-то понял. Вот же странно – сколько великих произведений было посвящено мукам совести. А Анисия, добравшись до партийной верхушки, не увидела больше ни одного подобного примера. Где же были Раскольниковы? Где были хотя бы Свидригайловы и Смердяковы? Напротив, преступники были свято, непоколебимо убеждены в своей правоте, видя ее подкрепление в законах, которые сами же и писали. По сравнению с ними даже Ставрогин казался не таким безнадежным. А Достоевский переоценил человечество.