Корабль причалил к Волынской пристани. В морозном воздухе заливались колокола и застывали крики людей и чаек, шумел порт: десятки рабочих разгружали трюмы. Они сновали по мостам из тёмного северного дерева, несли мешки с зерном, бочки с рыбой и пивом, свёртки тканей. Дальше от побережья начинался рынок – длинные торговые ряды, обрывающиеся у вторых ворот, поменьше, но с двумя железными волчьими головами.

– Неплохо у них тут, – заметил Арха, становясь по правую руку от Хортима.

Арха – один из Сокольей дюжины, ближайший друг княжича. Его бешеный и игривый, но покорный пёс. В своё время гуратское солнце не щадило Арху: из его кожи и прозрачных, как стеклянные струны, волос, заплетённых в косу, кажется, вытекла вся краска. Серые глаза имели красноватый оттенок, в них лопались сосуды, а на кусочке шеи и пальцах бугрились зажившие ожоги – Арха вытаскивал господина из-под Сарматова огня. – Если ничего и не добьёмся, то хотя бы поедим.

Хортим с горечью осознал, насколько его люди устали. Арха пытался развеселить его, но невольно натолкнул на мысль, насколько они измотаны и голодны. Случись что, Мстивой Войлич раздавит их одним мизинцем.

Корабль уже встречали. Не успел Хортим по подогнанной дощечке спуститься на землю, как к нему приблизился глава небольшого, но вооружённого отряда. У человека были кудрявые, светлые в рыжину волосы, шапка, подбитая соболиным мехом, и богатый кафтан, но главное – меч в ножнах.

Хортим откашлялся:

– Мир Волчьей Волыни. Я – гуратский княжич Хортим Горбович. – (Как будто они не знали!) – А это мои люди. Мы пришли к вашему господину.

Человек, крепкий и молодой, лет тридцати, почесал рыжеватую бороду. Обманчиво расслабленный жест – его светлые глаза не мигали.

– Мир и тебе, княжич, – сказал он. – Меня зовут Тужир, и я кметь князя Мстивоя. Позволь провести тебя к нему.

В Княжьих горах было довольно княжеств и их столиц, но три из них – кряжистый Черногород, ослепительный Гурат и холодная Волынь – разительно отличались друг от друга. Запад, юг и северо-восток: быт, некоторые обычаи, имена – в Черногороде они зачастую были хлёсткие, похожие на бесснежную зиму, в Гурате – певучие и звонкие, в Волыни – более мягкие, восточные.

За вторыми воротами, с волчьими головами, открывался вид на крепость Мстивоя Войлича. Она была такая же круглая, как и весь город, окольцованная каменными стенами, за которыми стояли дома, напоминающие перевёрнутые корабли, – в них жили воины, ходившие со Мстивоем в походы. А по центру, будто маленькая гора, высился сам Волчий дом. В нём по случаю прибытия гостей собрали пир. Этот обычай чтили везде, будь то Черногород или Гурат-град: никто не говорил о делах сразу. Сделать это – оскорбить хозяина и покрыть себя позором. Сейчас Хортиму меньше всего хотелось веселиться, но порядки не обсуждаются.

Мстивой Войлич умел быть щедрым. Его слуги накрыли длинные столы, ломящиеся от еды и напитков, его музыканты начали играть, а его соратники приветствовали гостей. Когда Хортим с людьми зашёл, князь Мстивой поднялся с места и радушно развёл руки. На указательном пальце холодно блеснул перстень в виде волчьего черепа. Хортим видел Мстивоя впервые, но догадывался, чего стоит ожидать. Отец ненавидел его – а он мог ненавидеть только по меньшей мере равного себе.

– Хортим Горбович со своей бравой дружиной, – промурлыкал Мстивой, а Фасольд скрипнул зубами. – Не откажешься быть моим гостем?

Как он мог отказать?

Мстивой Войлич был высок и, пожалуй, красив – вождь, переживший множество схваток и готовый вынести ещё больше. Грива медовых волос стелилась по плечам – когда он вёл головой, из-под прядей показывались единичные тоненькие косички, пережатые серебряными кольцами. Синие глаза, мягкая, отливающая медовым золотом борода. Княжича-изгнанника Мстивой посадил за свой стол, там же сидела его молодая княгиня – четвёртая жена, и никто не знал, что действительно случилось с предыдущими. У княгини была толстая коса цвета льна, убранная под венец с белым платком, кожа, как лебяжий пух, и тонкие шея и руки. Настоящая волынская красавица, светлая и нежная. В Гурат-граде ценили других женщин – таких, как старшая сестра Хортима, чернобровая и вспыльчивая Малика.

«Боги от такой сохрани», – подумал Хортим и осушил кубок.

Мстивой собрал добрый пир. Рабы подносили мясо и хлеб, а дочери воинов наливали пиво. Тужир, княжеский кметь с пугающим взглядом, плясал, перекидывая остро наточенные ножи так искусно, что сравниться с ним смог разве что Арха, да и тот оступился и распорол себе ладонь. Под музыку танцевала гибкая юная невольница – её привезли в Волынь издалека. Кожа у неё была золотисто-смуглая, а брови – чёрные, будто угольные. Несмотря на то что она травами выкрасила себе волосы в светлый, грязно-песочный цвет, никто на севере не считал её красивой. И всё равно любовались тем, как она, стройная и узкая, кружилась в перезвоне струн.

Фасольд уже был довольно пьян и дикими, ошалелыми глазами жадно следил за танцем невольницы, сжимая кулаки так, что белели костяшки пальцев. Когда кмети Мстивоя заметили это и решили необидно пошутить: «Увлекла девка, воевода?», Фасольд метнул из-под бровей дрожащий злобой взгляд.

Пир был хорош, но позже его редко кто вспоминал: не случилось ничего удивительного. Князь Мстивой готовился продолжить и на следующий день – Хортим знал, что гости могли жить у хозяина месяцами, прежде чем заговаривали о деле. Но не выдержал. До нового застолья он и его люди, успевшие отоспаться после ночи, пришли в зал, где Мстивой Войлич и пировал и принимал послов. Князь сидел на огромном каменном троне, не отделанном ни самоцветами, ни дорогим металлом – от ручек до спинки вилась лишь глубокая древняя резьба: ладьи, волны и змеи, а за ними – очертания гор. Со Мстивоем была только его личная малая дружина, и Хортим понял, что их ждали. Большим пальцем Мстивой поглаживал перстень-череп, и на его губах блуждала лёгкая полуулыбка.

Хортим снова невольно сравнил Мстивоя с отцом, и внутри что-то отозвалось непонятной болью. Кивр Горбович был примерно того же возраста, тоже высок и статен, но с волосами чёрными, как безлунная степная ночь, носил обруч на челе и длинные одежды, достойные гуратского вельможи, расшитые золотом вдоль ряда пуговиц. Он редко улыбался. А так обманчиво мягко – никогда.

– Прости меня, князь, – Хортим склонил голову. – Твой дом радушен. Твои люди учтивы, а еда сытна. Но у меня есть дело, которое больше не может ждать.

Мстивой, не меняя выражения лица, повёл пальцами, будто приглашая продолжить.

– Говори.

Узкие ноздри Хортима расширились, а горло обожгло.

– Знаешь ли ты, что случилось с Гурат-градом?

Он, конечно, знал. Войличи держали под собой далёкий север, но новости слетались к ним, словно птицы, на купеческих и боевых кораблях. Кровавый, южный, великий Гурат-град, с которым могла сравниться только Волчья Волынь, сожжён – слова дались тяжело, а люди Хортима напряглись так, будто услышанное разбередило старую рану. Может, они и изгнанники, но почти у каждого в Гурате была семья. Раньше, до дракона.

Мстивой Войлич погладил подбородок:

– Я знаю, что у Гурат-града новый князь.

Говорят, Кивр Горбович не то сгорел заживо, не то был убит сильнейшим из прислужников Сармата, предводителем каменных воинов. Отец изгнал Хортима, но княжич желал, чтобы правдой оказалось последнее: Кивр Горбович всегда оставался безжалостно несгибаем и презирал младшего сына, скроенного не по его воле, но должен был погибнуть в бою. И – Хортим продолжал так думать – убить его мог лишь бессмертный воин, не меньше. Хортиму захотелось выругаться: будь она проклята, сыновья гордость.

– Что за князь без города? – он так и сказал: «города». Гуратскому княжеству принадлежали десяток деревень и обширная степь, в которой до сих пор случались битвы с тукерами. Но Горбовичи испокон веков чтили свою столицу больше, чем что-нибудь другое.

– Я думаю, ты справишься, – всё так же бесцветно улыбнулся Мстивой. – Гурат сожгли не впервые, и ты возведёшь его снова. Ты замиришься со знатными родами, которые твой гневливый отец выслал глубже в степь, к ханам. Убитых не вернёшь, но ты соберёшь под соколом разбросанные по Пустоши деревни княжьих людей. Сейчас они охотно пойдут за тобой.

Слова, слова… Хортим представлял, как много нужно для таких свершений. И для начала – небо без зарева пожара. Когда Хортим говорил важные для него вещи, его голос становился тих. Не в пример отцовскому.

– Я ценю твою мудрость, князь, но я и моя дружина пришли не за советами, – он прошагал вдоль длинных столов. Быстро остановился, но подался вперёд и сжал в кулак обезображенную ожогами руку. – Идём со мной бить Сармата, князь.

В зале повисла тишина, и даже малая дружина Мстивоя застыла. Уголок рта Архи криво пополз вверх, а Фасольд привычно стиснул обух топора. Оставшийся отряд Хортима – бравые вояки Фасольда и отчаянная Соколья дюжина, – кажется, перестал дышать от напряжения. А синие глаза Мстивоя смотрели из-под медовых ресниц, и в них по-прежнему плескались словно бы отеческая насмешка, хозяйское радушие и волынский холод.

– У меня не много людей, – согласился Хортим, едва не сбиваясь на шёпот и не отводя от князя пристального взгляда, – но они прошли со мной огонь и воду. Каждый из них стоит троих. Я говорю с тобой, Мстивой Войлич, потому что из южных княжеств никто не решился встать с нами плечом к плечу. Но тебе, говорят, неведом страх. Говорят, твоя дружина сражается как стая свирепых волков. – («Не спорим», – хохотнул Тужир.) – Ты знаешь, что Княжьи горы не будут спокойны, пока жив дракон. Сармат-змей просит дань и убивает…

– Посмотри вокруг, княжич. – Зубы Мстивоя сверкнули перламутром. – Холодноват для него мой город. – Малая дружина посмеивалась: суровые морозы Волчьей Волыни были причиной для гордости. Редкий чужак мог пережить её обильные пуховые снегопады, страшные метели и зимние ветры. – Твой Сармат-змей здесь даже не летает.

Хортим побледнел:

– Пусть так. Но земли к югу от тебя изнывают, потому что Сармат взбалмошен и жаден. Немногие могут позволить себе редко откупаться от него. Лесьярские Луки, Черногород, Колывань – те платят раз в два-три года, но остальные? К югу от тебя нет покоя, князь. Люди голодают и гибнут, а если и живут, то боятся следующего дня: вдруг дракон пожалует снова?

Мстивой удовлетворённо хмыкнул и поиграл волчьим черепком на пальце.

– Мне рассказывали, что Сармат хоть и жаден, но стережёт земли, которые обирает. Что станы тукерских ханов, подаривших ему сундуки и девиц, – почти цари Пустоши, потому что извне к ним не приближается ни один враг. А если и приближается, то тут же сгорает. Ещё мне говорили про Колывань – Сармат испепелил целый разбойничий народ, живший на её болотах. Да и оголодавшее Гренское княжество уже не так скалится на Черногород.

– Приятно ли ждать, что покровитель превратится во врага? – спросил Хортим, сведя чёрные брови. – Я говорю тебе, князь: южнее Волыни нет покоя. Как справляться с внешним врагом, если сам напуган и обескровлен? Как, если завтра твоих дочерей поведут на заклание, матерей задушат в дыму, а братьев превратят в пепел? Если прислужники дракона разрушат твой дом и вырежут всех до единого? Скажи мне, князь, как можно так править людьми?

Голос Хортима надломился, но он продолжал чуть ли не хрипеть, что народ-то они один, где бы ни жили и кому бы ни поклонялись. А потом он сказал то, что его отец бы не сказал никогда, предпочтя откусить себе язык.

– Ты силён и храбр, Мстивой Войлич, и я прошу твоей помощи. Потому что не справлюсь без тебя.

Фасольд знал, зачем Хортим пошёл в Волчью Волынь, но сейчас его хмурое лицо исказилось в судороге. А сам Мстивой откинулся назад, постукивая пальцами по украшенному резьбой камню.

– Что ты ещё скажешь мне, княжич?

Хортим сглотнул:

– Моя сестра, Малика… Люди толкуют, Сармат украл её.