Лондонская башня

Это так —
граф Варвик погиб:
наконец-то, наконец-то погиб!
Но, увы – жив
старый Генрих, старый Шестой —
выжил из ума,
но жив.

На блеклый лоб
падает седина,
он откидывает ее вновь и вновь,
и слюни текут из губ.

Он сидит
в Тауэре над рекой,
он в тюрьме,
крысы и мыши кишат вокруг,
но они не тронут его —
он так бледен, что нагоняет страх.

Он как лунный луч
из решетчатого окна,
за которым звездная рябь.
И ему не вернуться ввысь,
потому что большой паук
переткал ему дорогу назад.

Призраки – не для крыс,
лунные лучи – не для мышей.

Кругом темно, и нечем дышать —
а король все жив.
Ни еды ему, ни воды —
а король все жив.
И понадобится добрый Ричард Глостер,
чтобы вдруг испустил он дух, —
разумеется, только от меланхолии.

Шарль Орлеанский в Лондонской башне

В целом мире нет места краше, чем графство Блуа, над которым Шарль.
В черной башне над мутной Темзой он плачет песней о своей Луаре.
Английской ночью он плачет песней о ясных звездах над милым Блуа.
Невольник слова, он плачет, спящий, и сны его – по-французски.
Вспоминает Францию, города и сельщину, двор и замок.
А тюремщик лязгает, крыса пробегает по полу, звонят к английской заутрене.
Слабо слово, сдавлено слово, и все-таки сон поет.
О любви, о юности, о былом, не о будущем, пленник памяти, тоскует Шарль.

Горе

Ласточка летит. Вечер.
За ласточкой летит ястреб.
Над зыбким прудом – месяц,
На месяце две тени.

А камышам нет дела:
Жизнь там или смерть в небе?
Небеса кричат горем,
А вода едва дрогнет.

Морское прощание

На суше – люди и люди.
Как нам найти друг друга?
А впереди – море,
А в море – острова.

     Ты говоришь: ты ждешь
     Меня на тех островах?
     Ах, не смейся:
     Разлука – это ведь больно.

Я отплываю в море,
От меня отплывает берег,
Отплываешь ты.

     Ты на берегу – как точка.
     И уже ничего не видно.
     И все.

Морская любовь

Маленькая жизнь
     и большое море.
Ты меня любишь,
     а я матрос.
А в море буря,
     а в море тишь:
     надо плыть.

Маленькая жизнь
     и большое море.
Тебе так страшно,
ты очень меня любишь.
Кабы ты бы любила
     большое море,
ты сказала бы тоже:
     надо плыть.

Мне плыть
     на смерть,
а тебе —
     на мою любовь.
Маленькая жизнь
     и большое море —
понимаешь, милая,
     надо плыть.

Буря и тишь,
     причал и отчал,
черная скала
     и морская пасть,
кораблю не выплыть,
     а надо плыть.

А ты меня любишь и будешь ждать.
А там придет другая любовь.

ПОДРАЖАНИЯ ДРЕВНИМ

Это перевод заказной и поэтому точный. Для Эзры Паунда «Оммаж Сексту Проперцию» был упражнением в академическом авангардизме. Здесь четыре стилистических слоя: мотивы римских любовных элегий; косноязычный прозаизм учебных английских подстрочников; эпатирующие вульгаризмы авангардной поэтики; и сквозь них серьезное, даже подвижническое стремление встроить античную классику в небывалый синтетический grand art XX века, на сотворение которого он положил всю жизнь. Комментировать античные имена и реалии этого сочинения было бы слишком долго; я прошу читателя поверить, что все они употреблены Паундом безукоризненно. Только во всеядном верлибре, изломанном на разный лад, мог такой проект рассчитывать на успех. Когда этот перевод печатался в журнале, эту изломанность в нем ликвидировали: каждая строка была набрана как сверхкороткий абзац – вроде прозы Дорошевича или Шкловского. Текст сразу стал казаться гораздо бессодержательнее, чем он есть: видимо, читательская установка на прозу автоматически заставляет ждать чего-то гораздо более умного, чем в стихах. Вот что значит графический облик текста.

ЭЗРА ПАУНД
Оммаж Сексту Проперцию

Orfeo

«Quia pauper amavi» ⁴

I

Дух Каллимаха, косская тень Филета,
В вашу сень я иду,
Первым из чистейшего родника
Почерпнув для Италии греческие оргии и греческие пляски.
Кто учил вас, где слышали вы такие ритмы?
Чья стопа отбивала вам такт, чья вода орошала вам свист?

Пусть томители Аполлона тянут свои Марсовы генеральности —
     Мы скребницами выскребем их страницы.
Нынче новую квадригу тащат кони в венках —
Юная Муза в сонме юных любовей возносит меня к созвездьям:
Нет для Муз мощеных дорог.

Анналисты не кончат свидетельствовать римские доблести,
Закавказские знаменитости скажут славу знаменитостям Рима,
Развернут пределы империи, —
Но чего бы почитать просто так?
Хоть бы пару непачканых страниц с двувершинного взгорья!
Не хочу венка, который плющит голову. Не спешу —
После смерти и так мне будет слава.
Потому что издали все видно крупней, независимо от качества.
Кто бы знал про башни, рушенные досчатым конем,
Про Ахилла поперек струй Симоису,
Про Гектора в грязи у колесных ободьев,
Про Полидаманта, Гелена, Деифоба? Клянусь Скамандром,
Их с Парисом не знали бы даже в их собственных дворах!
«О Илион! о Троя! дважды в этейском полоне!» —
Это лишь потому, что за вас заступился Гомер.

Так и будет мой зенит меж римских правнуков:
Без плиты на моем постылом гробе
Прозвучу я из Фебова храма в Патарах (Ликия),
Мои песни в должный срок пойдут в мир
В радость полудевам, когда те свыкнутся.
Так Орфей укрощал зверей и уздал фракийскую реку,
Киферон тряс в пляс глыбы для фивских стен,
И к твоим, Полифем, взмыленным коням под Этною
Не клонилась ли жесткая Галатея на голос песни?
Нужно смотреть в суть.
Бахус и Аполлон – за.
Молодые дамы сбегутся читать мои разглаголы,
Хоть мой дом не на тенарских столпах из Лаконии (где Нептун и Цербер),
Хоть и не под золочеными он стропилами,
И сады мои не так разлеглись, как рощи Феакии,
     такие роскошные, такие ионийские,
И на гротах моих не сплошь лоза из Марки,
Погреба мои не от Нумы Помпилия,
И не дыбятся винными бочками,
И не снабжены патентованными холодильниками, —
Но друзья Камен, сунув в мои книги свой общий нос
И устав от реалий, обратятся к моим напевам.

Счастлив, кто попал в мою хронику:
Мои песни – славное надгробье их красоте.
     Что сравнится?
Ни звездоскребы пирамид под небесными орбитами,
Ни хоромы, как Зевсов дом в восточной Элиде,
Ни колосс Мавзола не озарят нам смерть.

Пламя жжет, а ливень втекает в щели,
И под копытами годов – все трещит по швам.
Только высится гений – бессмертная краса, и года не изотрут его имя.

II

Я воочию возлежал под сенью, Геликон мне был как подушка,
И сочился след Беллерофонтова коня.
Альба! к твоим царям и державе, воздвигнутой с толиким усердием,
Воззывает моя лира с толиким же усердием.
И мой маленький рот будет булькать в больших потоках,
Из которых пил оный Энний, воссев до меня.

Я примерился к братьям Куриям, я сделал зарубки
На Горациевом дроте у книжных полок Кв. Г. Ф.:
О державной Эмили с достопамятным челном,
О победной медленности Фабия и о том, что вышло при Каннах,
И о ларах, бегущих от очага, и о Ганнибале,
И о Риме под защитой гусей, – обо всем я спел.
Но взглянул на меня Феб с Кастальского древа
И сказал: «Дурак! На кой тебе этот ручей?
Кто заказывал тебе книгу о героях? Нечего
Тебе думать, Проперций, о такой репутации.
     Маленьким лугам – маленькие колеса.
А страничкам твоим – путь в постель к девице,
Поджидающей любовника. Не сбейся с цели!
Не потонет корма с твоим гением: оставь чужим веслам
Воду и чужим колесам арену. В толпе не лучше, чем в море».
Так сказав, он смычком указал мне место:

Виноградные оргии, глиняные Силены
С тростником внутри для крепости, тегейский Пан,
Кифереины птички, их пунические клювы, красные от горгонских вод,
Девять девок с девяти сторон с приношеньем ей в нетвердых руках, —
Вот моя свита и рампа. Венера, по локти в розах,
Обвила Вакхов тирс плющом, напрягла мои струны в песне,
А одна из Муз, обиженно глянув, —
Каллиопа – сказала:
          «Твое дело – белые лебеди!
Ни божьи кони не ринут тебя к битве,
Ни глашатай не вструбит к тебе в классический рог,
Ни Марс не кликнет тебе в Эонийской чаще,
     Ни там, где римляне рушат германское добро,
     Ни где Рейн течет варварской кровью и влечет тела израненных свевов.
Нет: любовники в венках перед чьими-то дверьми,
И ночные псы, и следы пьяных драк —
Вот твои образы: твое дело —
Очаровывать юных затворниц и язвить суровых стариков».

     Так сказала госпожа Каллиопа,
Сполоснувши руки в ручье, а потом для бодрости
Брызнув мне в лицо обмывками косского Филета.

III

Полночь, и письмо от моей госпожи:
Быть к ней в Тибур: мигом!
«Розовые пальцы встали в небо над башнями,
В плоский пруд впадает с всхолмий куцая Анио».

Что мне делать? ввериться ли неверной
Тьме, где каждый разбойник меня прищучит?

Но промедлить по этой уважительной опаске —
Значит: слезы и попреки хуже разбоя,
Значит: я же виноват, и не меньше
Чем на целый год: ее руки ко мне безжалостны.

Нет богов, не жалостливых к влюбленным в полночь,
     На скрийской дороге!
Кто случится влюблен, ступай хоть в Скифию,
Никакому варварству не хватит духа ему во вред.
Свечкой ему – луна, а звезды осветят выбоины,
Все дороги ему спокойны во всякий час:
Кто, зловредный, прольет чистую кровь ухаживателя?
     Поводырша ему – Киприда.
Пусть разбойники нападут на след – умереть не жалко:
Ведь она придет к могиле с ладаном и венками,
     Ведь она воссядет статуей у костра.

С божьей помощью прах мой ляжет не в людном
Месте, где толкутся прохожие толпы,
От которых гробам влюбленных всего похабней.

Пусть лесной заказник прикроет меня листвою,
Или холмик, или не значащийся в описях песок, —
Только бы не эпитафия на большой дороге.

IV. Разномыслие с Лигдамом

Лигдам, скажи мне правду: что ты слышал о нашей верной красавице? —
И пускай недешевое ярмо госпожи станет тебе сносней,
Потому что изжога мне от дутых твоих любезностей
И морока от вздора, в который не поверю ни в жизнь.

[4] «Ибо любил я, убог…» (лат.).