Дай ему самую маленькую монетку,
легонький такой серебряный кружочек,
     и он уже думает,
что ее подменили или подпилили,
     потому что случай такой уже был.
И какая тут разница? ведь один и тот же
     цвет у всякого серебра!
Все сумеем подменить, а это —
нипочем. То ли дело —
     золотые солиды:
     тысячи уловок есть, чтоб их подделывать.
Если чеканка одна и та же,
     то попробуй-ка их различить!
Где на свете больше сходства,
     чем между солидом и солидом?
Но и в золоте есть различия:
     внешность, возраст, цвет лица,
     известность, происхождение, вес, —
     на все это смотрят у золота
внимательней, чем у человека.
     Поэтому где золото, там все для нас.
Кверол этого раньше не знал;
     но дурные люди портят хороших людей!

Вот уж мерзавец этот самый наш сосед Арбитр,
     к которому я теперь иду!
Он пайки рабам убавил,
     а работы свыше всякой меры требует.
Кабы мог, он бы и мерки завел другие
     ради своей бесчестной выгоды.
И вот когда он, случайно или нарочно,
     повстречает моего хозяина,
тут-то они вразумляют друг друга.
И все-таки, ей-ей, сказать по правде,
     если уж надо выбирать,
     то я выбираю своего.
Хоть какой он ни на есть, а по крайней мере
     держит нас без скупости.
Да беда, что слишком часто дерется
     и всегда кричит на нас.
Так пусть уж и того и другого
     накажет бог!

А мы не так уж глупы и не так уж несчастны,
     как некоторые думают.
     Нас считают сонливцами
     за то, что днем нас клонит ко сну:
но это потому бывает,
     что мы зато по ночам не спим.
Днем наш брат храпит, но сразу
     просыпается, как только все заснут.
Ночь, по-моему, самое лучшее,
     что сделала природа для людей.
Ночь для нас – это день:
     ночью все дела мы делаем.
Ночью баню мы принимаем,
     хоть и предпочли бы днем;
моемся с мальчиками и девками —
     чем не жизнь свободного?
Ламп мы зажигаем столько,
чтобы свету нам хватало,
     а заметно бы не было.
Такую девку, какой хозяин
и в одежде не увидит,
     я обнимаю голую:
щиплю за бока, треплю ей волосы,
     подсаживаюсь, тискаю,
ласкаю ее, а она меня, —
     не знавать такого хозяевам!
А самое главное в нашем счастье,
     что нет меж нами зависти.
Все воруем, а никто не выдаст:
     ни я тебя, ни ты меня.
Но следим за господами
     и сторонимся господ:
у рабов и у служанок
     здесь забота общая.
А вот плохо тем, у кого хозяева
     до поздней ночи все не спят!
Убавляя ночь рабам,
     вы жизнь им убавляете.
А сколько свободных не отказалось бы
с утра жить господами,
     а вечером превращаться в рабов!
Разве, Кверол, тебе не приходится
     ломать голову, как заплатить налог?
А мы тем временем живем себе припеваючи,
Что ни ночь, у нас свадьбы, дни рождения,
     шутки, выпивки, женские праздники.
Иным из‐за этого даже на волю
     не хочется. Действительно,
     откуда у свободного
     такая жизнь привольная
     и такая безнаказанность?

     Но что-то я здесь замешкался.
Мой-то, наверное, вот-вот
     закричит, как водится.
Не грех бы мне так и сделать, как он сказал,
     да закатиться к товарищам.
          Но что получится?
     Опять получай, опять терпи наказание.
Они хозяева: что захотят, то и скажут,
     коли в голову взбрело,
     а ты потом расплачивайся.
Боги благие! ужель никогда не исполнится
     давнее мое желание:
чтобы мой дурной и злой хозяин
стал адвокатом, канцеляристом
     или местным чиновником?
     Почему я так говорю?
Потому что после свободы
     тяжелее подчинение.
Как же мне не желать, чтобы сам испытал он
     то, чего никогда не знавал?
Пусть же он наденет тогу,
пусть обивает пороги,
     пьянствует с судейскими,
пусть томится перед дверями,
     пусть к слугам прислуживается,
пусть, оглядываясь зорко,
     шляется по форуму,
пусть вынюхивает и ловит
     свой счастливый час и миг
     утром, днем и вечером!
Пусть преследует он лестью
     тех, кому не до него;
пусть свидания назначает
     тем, кто не является;
пусть и летом не вылезает
     он из узких башмаков!

CURIOSA

Это перевод пародии. Пародии переводятся редко: чтобы они правильно воспринимались, нужно было бы сперва перевести все пародируемые произведения. Без этого культурного фона они ощущаются не как пародии, а как самостоятельные комические (или даже не комические) произведения. Так сочинения Козьмы Пруткова для современников были пародиями, а для потомков – поэзией абсурда. А. Э. Хаусмен был крупным поэтом и еще более крупным филологом-классиком. У пародии Хаусмена два адреса: первый – Эсхил, его любимый драматург, второй – учебные переводы: буквальные, естественно рождающиеся при всяком школьном чтении трудного автора на малознакомом языке. Поколение спустя эти же «профессорские переводы» дали Э. Паунду толчок для его Проперция. Сюжет «Отрывка» – из мифа об Алкмеоне, который мстит своей матери Эрифиле за то, что она когда-то погубила его отца: точь-в-точь, как в мифе об Оресте и Клитемнестре. В 90 строчек вмещены диалог, хор и развязка. В диалоге выставлены напоказ все натяжки однострочных реплик стихомифии, в хоре – и банальность философии, и неуместность мифа, в развязке – противоестественность трагического действия за сценой и неподвижного обсуждения на сцене. Первая строчка копирует первую строчку «Антигоны» Софокла с ее синекдохой «О любимейшая голова Исмены…», дальше с таким же буквалистическим щегольством копируются и метонимия «дождливый Зевс», и метафора «сестра грязи», и гендиадис «стопами и поспешностью», и гистеросис «сдержу бессловесный язык». Когда в 1959 году отмечалось столетие Хаусмена, английские античники перевели этот «Отрывок» точными греческими стихами: получилось очень торжественно и совсем не смешно. Студент Хаусмен писал для своих товарищей, читавших Эсхила по-гречески, мне переводить приходилось для тех, кто читает Эсхила в русских переводах, поэтому у пародии оказалось не два, а три адреса: сюжетные натяжки в ней – от Эсхила, ритмическая вычурность (особенно в хорах) – от Вяч. Иванова, буквализмы и прозаизмы – от учебного перевода.

А. Э. ХАУСМЕН

Отрывок из греческой трагедии

Алкмеон, Хор

X. – О ты, прекраснокожанообутая
Глава пришельца! Как, какие поиски,
Кого, зачем, отколь тебя доставили
В пределы наши славносоловьиные?
Я, вопрошая, жажду услыхать ответ, —
Но ежели случишься ты и глух и нем
И не поймешь ни слова из речей моих,
То возвести об этом мановением.
А. – Я беотийской тек сюда дорогою.
X. – На веслах ног или под гривой паруса?
А. – Сгибая в такт чету моих конечностей.
X. – Под омраченным Зевсом или солнечным?
А. – Не грязью блещет обувь, но сестрой ее.
X. – Узнать твое мне имя будет радостно.
А. – Не каждому даруется желанное.
X. – Во что, скажи, разит твое присутствие?
А. – Язык пастуший, спрошенный, поведал мне…
X. – О чем? Того не знаю, что не сказано.
А. – И не узнаешь, если перебьешь опять.
X. – Вещай: сдержу я речь мою безмолвную!
А. – …Что дом сей – Эрифилы, а не чей-нибудь.
X. – Не посрамил он горла мерзкой ложию.
А. – Войду ль в чертог, раскрыв перед собою дверь?
X. – Ступи на сей порог стопой удачливой!
И, о мой сын, во-первых, помни: добрым будь,
А во-вторых, о сын мой, помни: злым не будь,
Затем, что это лучше, чем обратное.
А. – Гряду в сей дом стопами и поспешностью!

Хор

с. В тяжком пытаньи
Из плохо переваренных умом дум
     Трудно рождалось слово;
     Взвесив его стократно,
Я смог наконец, все рассудив, решить так:
     ЖИЗНЬ НЕНАДЕЖНА!
Эту высокую истину я начертал
     На размыслительном воске
     Невосковых скрижалей,
И не пером ее запечатлев!
Я повторяю: В ЖИЗНИ, говорю я,
     ЕСТЬ НЕНАДЕЖНОСТЬ!
Не полеты вещающих крыл
     Раскрыли мне тайну,
Не дельфийский треножник ее изрыгнул,
     Ни Додона:
Своим умом, утробою своей
     До всего      дошел я.

а.      Надо ли вспомнить
О той, кого любил отец богов, Зевс, —
     Той, кому злые боги
     В странной заботе дали
Две пары копыт,      пару рогов      и один хвост, —
     Дар нежеланный! —
И отослали в далекие страны затем,
     Чтобы она училась,
     Как пережевывать жвачку.
И вот, в зеленых аргосских полях
Она, бродя по травке и крапиве,
     Ими кормилась!
Пусть питательна эта еда,
     Но мне не по вкусу!
Пусть Киприда не выберет троном своим
          Мою печень!
Зачем я вспомнил Ио? почему?
     Хоть убей, не знаю.

э. Но вещее сердце мое
Уже заводит само
Напев, не зовущий в пляс;
Но вот предстает дворец
Обоим моим глазам
(Вот правый, и левый вот) —
Бойнею, так сказать,
Где столько шерстистых смертей
И кораблекрушений коров.
И веду я плач      на Киссийский лад,
               И на громкий стук,
На моей груди      разрывающий лен,
                    Отвечает в такт
               Головы моей бедной биенье.

Голос Эрифилы, Хор

Э. – О! челюсть топора в меня вгрызается,
Язвя меня не в шутку, а доподлинно.
X. – Мне кажется, я слышу из покоев крик,
Несхожий с криком тех, кто скачет в радости.
Э. – Ах! он опять хватил меня по черепу:
Никак меня убить он хочет до смерти.
X. – Пусть не винят меня в поспешномыслии,
Но я скажу: кому-то там невесело.
Э. – О! о! еще удар доводит счет до трех,
Хотя об этом вовсе не просила я.
X. – Коль это так – твое здоровье бедственно,
Зато непогрешима арифметика.

ДЕЦИМ МАГН АВСОНИЙ

Молитва ропалическая ⁵

Ропалические стихи – это эксперимент в метрике. Так назывались гексаметры, состоящие последовательно из 1-, 2-, 3-, 4- и 5-сложного слова. Одна такая строчка случайно нашлась у Гомера, была замечена, получила название (от ῤόπαλον – палица, утолщающаяся к концу) и стала примером для подражаний. Поэт Авсоний, воспитатель римского императора Грациана, был консулом в 379 году и написал по этому случаю три стихотворные молитвы; одна из них – «ропалическая». Изощренная трудность формы нимало не мешает серьезности содержания.

Собственно, начать этот раздел следовало бы с экспериментов в графике – с фигурных стихов. По-латыни их писал – поколением раньше Авсония – поэт Порфирий Оптатиан; гексаметрические строки равной длины, буква в букву, по вертикальным началам их – акростихи, по вертикальным концам – телестихи, а по серединам сложными зигзагами змеятся месостихи, и все они тоже представляют собой гексаметрические строки. Но перевести такую конструкцию у меня не хватило способности.

Послание двуязычное

Макаронические стихи – это эксперимент в лексике: стихи, написанные на смеси двух (редко больше) языков. В новоевропейской поэзии это обычно латинские гексаметры со вставками итальянских, французских и проч. слов, склоняемых и спрягаемых на латинский лад («лопата у него – лопатус, баба – бабус»): комический псевдолатинский язык, как будто латынь – это мука в макаронах, а народные языки – это сыр и масло, к ней примешанные. Сочиняться они стали в Италии в конце XV века, а образцом были вот эти стихи Авсония – латинские гексаметры, в которых греческие слова обросли латинскими суффиксами и флексиями. Авсоний писал их на старости лет, обращаясь к товарищу по риторской профессии и соседу по «сантонским полям» в южной Галлии; заключительные стихи – цитата из Горация, «Оды», II, 3, 15–16, один стих в подлинном виде, другой в греческом переводе.