– Не желаю… – глухо отвечал Трифон Иванович. – Так я выпить с тобой выпью, а за красоту не желаю. Да и ступай ты домой.

– Позвольте… отчего за красоту выпить не желаете?

– Да что ты пристал как банный лист! Оттого не желаю, что хозяева за красоту своих ключниц не пьют. Ключницы не из-за красоты нанимаются.

– Ой?! Так ли?.. И Акулину Степановну приблизили к себе не из-за красоты?

– Вовсе я ее даже и не приближал.

– Дяденька! Ну зачем же туман-то на публику наводить? Ведь уж все ясно, и всякий малый ребенок понимает, в чем тут дело. Ну, выпьемте.

Трифон Иванович выпил, чокнувшись с племянником, и через минуту спросил:

– А в рынке разве уж известно про нее?

– Да ведь шила в мешке не утаишь, – отвечал племянник. – Разговоров-то много… Приказчик ваш Андреян разгласил, которого Акулина Степановна отказала.

– Врешь! Я ему отказал, а не Акулина! – крикнул Трифон Иванович. – Разве ключницы могут отказывать?

– Ну хорошо, хорошо. Не сердитесь, дяденька, нехорошо, печенка может лопнуть. Разговоров-то, я говорю, в рынке про вашу купидонную даму много, только никто не знает, что она такой нерукотворенной красоты.

– А мать твоя ничего про нее пока не знает?

– То есть знать-то знает, а только не в этих препорциях. А только вы, дяденька, не бойтесь. Я маменьке ни гугу… Что видел – могила… Напротив того, даже буду им рассказывать, что все это вздор, пустяки…

– Ну, то-то… Ты уж, пожалуйста, не звони языком.

– Как рыба буду существовать… А только, дяденька, уговор лучше денег: уж и вы со мной в мире живите. Ведь вот в прошлый раз, когда пошел говор, что у меня эта самая повивальная бабка на Песках существовала, то как вы меня ругали по приказу маменьки! Ревизию лавки делали. А зачем? С какой стати? Так по рукам, дяденька?

– Ну тебя в болото! Что мне за дело?.. Я теперь на тебя и внимания не обращу. Только ты молчи и не звони про меня языком, – отвечал Трифон Иванович.

– Сказал, что рыба, – рыба и будет. Выпьем, дядя, что тут! Выпьем в знак молчания. У вас Акулина, у меня Серафима – вот нас два сапога и есть. Вы дядя, я племянник, и у обоих по родственному сюжету.

Трифона Ивановича коробило, но он выпил. Племянник был пьян и еле ворочал языком.

– Только у меня моя Серафима куда далеко от вашей Акулины! Ваша Акулина пятьдесят очков вперед моей Сарафиме может дать. Сейчас околеть, пятьдесят очков. Ну да большому кораблю большое и плавание… А я, дяденька, малый корабль, особливо при маменькиной жадности. Что урвешь – то и есть. Дяденька… Что я вам хотел сказать…

Племянник замялся. Дядя вскинул на него глаза и ждал.

– Дяденька… Одолжите в долг без отдачи пару радужных. Ей-ей, на Серафиму надо. Штучка она у меня новая, и ее побаловать требуется.

Трифон Иванович вспыхнул.

– Да ты никак с ума сошел? Двести рублей. За что же это? – спросил он.

– За разное, дяденька, за разное. Во-первых, праздник… Надо же вам какой-нибудь подарок племяннику сделать… А во-вторых, за молчок насчет Акулины Степановны. Дадите двести рублей, так не только маменьку мою уверять буду, что вся эта Акулина – вздор и ничего больше, но даже и в рынке соседям вашим буду говорить, что Акулина Степановна – только ключница и ничего из себя не составляет.

– Однако, брат, ты хоть и пьян, но бестия, – покачал головой Трифон Иванович.

– Бестия, дяденька, бестия, но что же делать-то? Ничего не поделаешь, деньги уж очень нужны.

– Ну ладно, я дам, а только ты что видел, что слышал – ни-ни.

– Гроб… Могила, – ударил себя в грудь племянник.

Трифон Иванович вынес ему из спальни двести рублей и, подавая, сказал:

– На вот… А только чтобы разговоров никаких… И иди вон.

– Уйду, уйду, дяденька. К Серафиме так прямо и поеду. Прощайте…

– Прощай! – не глядя на него, сказал Трифон Иванович.

– А с Акулиной Степановной можно проститься? – приставал племянник.

– Не требуется.

– Очень уж дама-то приятная…

– Пошел вон!

– Дяденька, что это: ревность? Вот уж не ожидал!

– Уйдешь ты или не уйдешь?

– Уйду, уйду, дяденька… Оревуар… Я еще зайду на неделе. Прощайте.

Племянник выскочил в прихожую, двинувшись плечом о косяк двери. Анисья подала ему шубу. Он сунул ей в руку два двугривенных и, придерживаясь за перила, начал спускаться с лестницы.

Трифон Иванович сидел в столовой, насупившись, и целой пятерней досадливо скоблил себе затылок.

XVII. Тиски усиливаются

– Однако что же это будет! – выговорил наконец Трифон Иванович, тяжело вздохнул, покрутил головой и, поднявшись с места, начал ходить по комнате.

Акулина сидела у себя в комнате. Он направился к ней. Двери были заперты. Он постучался. Двери не отворились.

– Акулина! Отопри! – сказал он.

Ответа не последовало.

– Отопри, говорят тебе!

То же самое.

– Ты спишь, Акулина Степановна, что ли? – спросил он.

Вместо ответа послышались рыдания.

– Разревелась… Чего ты, дура? Ну, полно… Брось…

Рыдания усилились.

– Чем реветь зря, ты мне лучше вот что скажи: пока я уходил к сестре, был ли у нас кто-нибудь еще, кроме племянника Николашки?

– Ничего я не знаю… И оставьте вы меня, сироту, в покое! – разразилось из-за дверей. – Дайте вы мне наплакаться-то.

Трифон Иванович направился в кухню.

– Кроме этого лодыря, что сейчас ушел, был у нас кто-нибудь без меня? – спросил он у кухарки Анисьи.

– Никто, никто не был. То есть вот никогошеньки, – отвечала та.

«Ну, слава богу, все-таки огласки меньше», – подумал Трифон Иванович и, придя в столовую, прибавил уже вслух:

– Нет, какова штука! По рынку об Акулине говорят. Это все приказчики, мерзавцы, разгласили, они, подлецы. А пуще всего Андреян, которого я отказал по милости Акулины. Эх, не следовало его отказывать! – вздохнул он. – Теперь он, обозлившись, нарочно будет ходить по лавкам да разные сплетки разглашать. Сочинять будет.

Он опять отправился к дверям комнаты Акулины. Ему уже стало жалко ее. Он прислушался. Рыдания прекратились.

– Акулина Степановна! Полно тебе, матка, козыриться-то! Отопрись, пусти меня к себе, – сказал он еще раз и опять постучался.

Смолкнувшие рыдания возобновились, но дверь не отворялась.

– Чего ты? Брось. Ну стоит ли плакать! Такие у тебя хорошенькие глазки, и вдруг ты их слезами портишь, – продолжал он.

– Хороши, да не ваши, – послышалось сквозь рыдания.

– Ну зачем так?.. Зачем? К чему это?

– А к тому, что вы шелудивый старый пес.

– Это хозяина-то своего так? Отлично, хорошо, прекрасно.

– Облизьяна вы немецкая, вот, что на шарманках показывают!

– Ну, расходилась! А только ты потише. Чего на весь дом-то кричишь! Ведь кухарка может слышать.

– На двор выйду и там буду кричать, что вы черт паршивый!

Во избежание скандала Трифон Иванович отошел от дверей.

Пришли священники и прославили Христа, потом на минуту подсели к закуске. Трифон Иванович был как на иголках и все ждал, что вот-вот выскочит Акулина и начнет его ругать перед ними, но она не вышла.

По уходе священников Трифон Иванович опять подошел к комнате Акулины.

– Ну что, моя пташечка, угомонилась? – спросил он.

Молчание.

– Выходи-ка сюда, да попьем чайку вместе, – продолжал он. – Я тебя с ромцом попотчую.

– Провалитесь вы и с чаем, и с вашим ромом, леший вы эдакий!

– Будто уж и леший?

– Хуже лешего. К лешим-то молодые бабенки попадают, так они их холят да нежат, а вы давеча из-за стола с закуской выгнали и при посторонних людях. Приятно это даме?

– Ну какой он посторонний человек! Племянник… Полно! Выходи…

– Хорошо, я выйду, а коли выйду, то уж наверное чем-нибудь в головизну вам пущу: либо тарелкой, либо чем другим…

– Это в хозяина-то? Ну, не ожидал, никогда не ожидал!

Трифон Иванович удалился в столовую и с горя и досады выпил одну за другой две рюмки водки. Его ударило в жар. Он заволновался.

«Нет, Николашка-то, Николашка-то какова скотина! Двести рублей за молчание об Акулине взял, – думал он про племянника. – Взял двести рублей и говорит: „Через недельку опять зайду“. Это ведь он опять за деньгами зайдет. Ведь, пожалуй, доить меня будет? Но нет, шалишь, больше уж не дам! Довольно».

Из другой комнаты послышался голос Акулины.

– Трифон Иваныч! Подьте-ка сюда! – крикнула она.

Он со всех ног бросился на зов, но перед его носом щелкнула задвижка у дверей Акулины.

– Акулина Степановна! Что ж ты! Пусти… Я здесь, – сказал он, трогая рукой дверь.

– Хорошо, извольте, я пущу, но только прежде уговор нужно сделать. Уговор лучше денег, – отвечала она из-за двери.

– Ну, что такое? Говори!

– Коли подарите мне завтра вторую браслетку, на другую руку, то, так и быть, я уже не буду на вас сердиться и впущу вас.

– Подарю, подарю. Есть о чем разговаривать!

– Только уж я теперь хочу, чтобы с бриллиантами.

– Ну вот… Уж и с бриллиантами.

– А не хотите купить с бриллиантами, так и оставайтесь там одни.

– Куплю, куплю, отвори только.

– Побожитесь.

– Ей-богу, куплю.

– Нет, вы не так… Вы скажите: «Будь я анафема».

– Клянусь тебе, что куплю. Ну когда же я тебя обманывал?

– Ну, входите…

Акулина отворила дверь своей комнаты, Трифон Иванович вошел туда. Акулина стояла с заплаканными глазами. Он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но вдруг послышались сзади шаги. Бежала кухарка Анисья.

– Акулина Степановна! Беги, матка, скорей в кухню! Принимай гостя! – кричала она. – Племянник твой из деревни приехал! Пантелей приехал!

У Трифона Ивановича и руки опустились. Он стоял как ошпаренный и переминался с ноги на ногу. Акулина оттолкнула его и опрометью бросилась в кухню.

XVIII. Племянник приехал

В кухне стоял Пантелей. Это был молодой, статный, белокурый мужик в поношенном нагольном полушубке, в валенках и с пестрядинной котомкой за плечами, к которой были привешены сапоги. Завидя входившую Акулину, нарядную, в шелковом платье с турнюром, одетую «по-господски», он сначала удивленно попятился, но потом поклонился в пояс и, тряхнув волосами, сказал:

– Здравствуйте, тетенька Акулина Степановна! Все ли в добром здоровии?

– Ничего, живем помаленьку, – жеманно отвечала Акулина и прибавила: – Что ж, надо поцеловаться с приездом-то…

Она подошла к Пантелею. Пантелей отер рукавом полушубка губы, и они поцеловались.

– И не узнать вас, – сказал Пантелей, осматривая ее с головы до ног. – Совсем на манер купчихи стали. Наряды такие, что страсти…

– На хорошем месте живу – оттого. Когда приехал?

– Только что сейчас с машины.

– Ну что ж, разоблакайся да садись. Снимай котомку-то.

Пантелей стал снимать котомку, потом снял полушубок и остался в линючей розовой ситцевой рубахе и в жилетке, застегнутой на все пуговицы. От него так и несло запахом деревенской избы – смесью запаха дыма, полушубка и печеного хлеба.

– Садись, так гостем будешь, – промолвила Акулина. – Вот сейчас чаю напьемся. Анисья! Ставь-ка, девушка, самовар.

– Самовар-то потом куда подать прикажешь? – спрашивала Анисья. – В горнице чай пить будете или здесь, в кухне?

– А вот я сейчас у Трифона Иваныча спрошу. Ты ставь уж только, ставь…

– Я живо.

Анисья загромыхала самоваром и самоварной трубой. Акулина отправилась в комнаты.

– Трифон Иваныч, Пантелей из деревни приехал. Племянник… Вот тот самый, о котором я вам говорила, – сказала она Трифону Ивановичу.

Тот был мрачен и хмурился.

– Ну а мне-то что? – отвечал он.

– Как что? Да ведь он для вас приехал, чтобы в услужение, на место Андреяна…

– Ну, это еще там видно будет.

– Трифон Иваныч… Он у нас и остановится. Там в приказчицкой есть койка Андреяна.